Неточные совпадения
Она потрясла отрицательно
головой, решив, однако же, не скрывать об этих письмах от Тушина, но устранить его от всякого участия в развязке ее драмы как из пощады его сердца, так и потому, что, прося содействия Тушина, она как будто жаловалась на
Марка. «А она ни в чем его не обвиняет… Боже сохрани!»
В доме было тихо, вот уж и две недели прошли со времени пари с
Марком, а Борис Павлыч не влюблен, не беснуется, не делает глупостей и в течение дня решительно забывает о Вере, только вечером и утром она является в
голове, как по зову.
— Да, похож! — сказал Марк, — хорошо!.. «У него талант!» — сверкнуло у
Марка в
голове. — Очень хорошо бы… да…
голова велика, плечи немного широки…
Вспомнилась апостольская
голова дяди
Марка, его доброжелательный басок, детские глаза и царапины-морщины на высоком лбу. А безбровое лицо попадьи, от блеска очков, казалось стеклянным…
Скоро, увлечённый рассказами
Марка, он забывал о них и о себе, напряжённо слушая, смеялся вместе со всеми, когда было смешно, угрюмо вздыхал, слыша тяжкое и страшное, и виновато опускал
голову, когда Марк сурово говорил о трусливом бессердечии людей, о их лени, о позорном умении быстро ко всему привыкать и о многих других холопьих свойствах русского человека.
Кожемякин осторожно пожал руку
Марка и пошёл из сада, встряхивая опустевшей, но странно тяжёлой
головою.
Кожемякин опускал
голову, вспоминая своё отношение к дяде
Марку и людям, которых он собрал вокруг себя.
Солнце к полдням подымалось, когда Патап Максимыч с
Марком Данилычем, с удельным
головой и с кумом Иваном Григорьичем в домике Марьи Гавриловны спали еще непробудным сном… Хорошо справили они в скиту, не по скитскому обычаю, братчину-петровщину.
— На Петров день у Манефы гостили мы, — зачал опять Патап Максимыч. — Не обессудьте, Марья Гавриловна, в вашем домике приставали: я, да кум Иван Григорьевич, удельный
голова, да
Марка Данилыч Смолокуров, — не изволите ли знать?
Тяжело поднявшись с нар, Субханкулов подошел к стоявшему в углу шкапчику, отпер его, достал чайную чашку и, повернув назад
голову, с масленой широкой улыбкой молвил через плечо
Марку Данилычу...
Заискрились взоры у
Марка Данилыча, и молча вышел он из горницы. Торопливо надев картуз, пошел на городской бульвар, вытянутый вдоль кручи, поднимавшейся над Окою. Медленным шагом, понурив
голову, долго ходил между тощих, нераспустившихся липок.
Повисла слеза на реснице у
Марка Данилыча, когда вспомнилась ему женина кончина. Грустно покачал он
головою и с легким укором промолвил...
Пришел необычно рослый и собой коренастый пожилой человек. Борода вся седая, и в
голове седина тоже сильно пробилась: русых волос и половины не осталось. Изнуренный, в лице ни кровинки, в засаленном, оборванном архалуке из адряса, подошел к
Марку Данилычу и отвесил низкий поклон.
Вдруг тихими, неслышными шагами вошла Анисья Терентьевна Красноглазиха, в обычном темно-синем сарафане, в черной душегрейке, повязанная по
голове белым платком в знак похоронной печали, и с толстой книгой под мышкой. Помолилась она перед стоявшею в
головах покойника иконой, поклонилась в землю
Марку Данилычу, потом отвесила низкий поклон Патапу Максимычу.
—
Марку Данилычу наше наиглубочайшее! — с легкой одышкой, сиплым голосом промолвил тучный, жиром оплывший купчина, отирая красным платком градом выступивший пот на лице и по всей плешивой до самого затылка
голове.
— Рубликов двадцать надо бы за весь-от короб получить, — склонив немножко на сторону
голову и смотря прямо в глаза
Марку Данилычу, вполголоса промолвил Герасим Силыч.
— Купал, многа купал русска кулá… Купал у мяхтяра, купал у куш-бека, у хана купал, — подняв самодовольно
голову, отвечал Субханкулов. — А ты ку́сай баурсáк,
Марка Данилыш, — болна карашá баурсáк, сладка.
Рыбники, кроме
Марка Данилыча да Белянкина,
головы повесили… «Рубль на рубль в две-три недели — и вдруг ни гроша!» — думали они. Злобились на Орошина, злобились на
Марка Данилыча.
Клики громче и громче. Сильней и сильней напирают рабочие на
Марка Данилыча. Приказчик, конторщик, лоцман, водоливы, понурив
головы, отошли в сторону. Смолокуров был окружен шумевшей и галдевшей толпой. Рабочий, что первый завел речь о расчете, картуз надел и фертом подбоченился. Глядя́ на него, другой надел картуз, третий, четвертый — все… Иные стали рукава засучивать.
Кивнул Субханкулов
головой и стал пристально разглядывать
Марка Данилыча, но в ответ не сказал ему ни слова.
— И
Марка Евангелиста икона, что у тятеньки при гробе в
головах стояла, — тоже от вас?
Шестнадцати лет еще не было Дуне, когда воротилась она из обители, а досужие свахи то́тчас одна за другой стали подъезжать к
Марку Данилычу — дом богатый, невеста одна дочь у отца, — кому не охота Дунюшку в жены себе взять. Сунулись было свахи с купеческими сыновьями из того городка, где жили Смолокуровы, но всем отказ, как шест, был готов. Сына городского
головы сватали — и тому тот же ответ.
— Хватым! — тряхнув
головой и принимаясь за рюмку, сказал веселый бай
Марку Данилычу.
От Дорониных вести про Петра Степаныча дошли и до
Марка Данилыча. Он только
головой покачал, а потом на другой аль на третий день — как-то к слову пришлось, рассказал обо всем Дарье Сергевне. Когда говорил он, Дуня в смежной комнате сидела, а дверь была не притворена. От слова до́ слова слышала она, что отец рассказывал.
Наперед повестил Василий Фадеев всех, кто не знавал еще
Марка Данилыча, что у него на глазах горло зря распускать не годится и, пока не велит он го́ловы крыть, стой без шапок, потому что любит почет и блюдет порядок во всем.
Нинка постояла, глядя на ширь пустынной площади, на статую Тимирязева, на густые деревья за нею. Постояла и пошла туда, в темноту аллей. Теплынь, смутные весенние запахи. Долго бродила, ничего перед собою не видя. В
голове был жаркий туман, тело дрожало необычною, глубокою, снаружи незаметною дрожью. Медленно повернула — и пошла к квартире
Марка.
Долго сидела, закинув
голову, и улыбалась. С этого вечера она по-настоящему, горячо полюбила
Марка.
На верхней подушке покойного
Марка, которую шаловливая вдова его сбросила на пол, по самой средние была небольшая ложбиночка, как будто бы здесь кто-то незримый лежал
головою.