Неточные совпадения
Аннушка вышла, но Анна не стала одеваться, а сидела в том же положении, опустив
голову и руки, и изредка содрогалась всем телом, желая как бы сделать какой-то жест, сказать что-то и опять
замирая.
Ласка подскочила к нему, поприветствовала его, попрыгав, спросила у него по-своему, скоро ли выйдут те, но, не получив от него ответа, вернулась на свой пост ожидания и опять
замерла, повернув на бок
голову и насторожив одно ухо.
Соня упала на ее труп, обхватила ее руками и так и
замерла, прильнув
головой к иссохшей груди покойницы. Полечка припала к ногам матери и целовала их, плача навзрыд. Коля и Леня, еще не поняв, что случилось, но предчувствуя что-то очень страшное, схватили один другого обеими руками за плечики и, уставившись один в другого глазами, вдруг вместе, разом, раскрыли рты и начали кричать. Оба еще были в костюмах: один в чалме, другая в ермолке с страусовым пером.
Хромой, перестав размахивать рукой, вытянул ее выше
головы, неотрывно глядя в воду, и тоже
замер.
— А я, — продолжал Обломов голосом оскорбленного и не оцененного по достоинству человека, — еще забочусь день и ночь, тружусь, иногда
голова горит, сердце
замирает, по ночам не спишь, ворочаешься, все думаешь, как бы лучше… а о ком?
— Я сначала попробовал полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил
головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь
замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста, в меня целится из ружья Марк…
Голова показалась с улицы в окно столовой. Все трое, Татьяна Марковна, Марфенька и Викентьев,
замерли, как были, каждый в своем положении.
— Пожалуй, в красоту более или менее, но ты красота красот, всяческая красота! Ты — бездна, в которую меня влечет невольно,
голова кружится, сердце
замирает — хочется счастья — пожалуй, вместе с гибелью. И в гибели есть какое-то обаяние…
Дома у себя он натаскал глины, накупил моделей
голов, рук, ног, торсов, надел фартук и начал лепить с жаром, не спал, никуда не ходил, видясь только с профессором скульптуры, с учениками, ходил с ними в Исакиевский собор,
замирая от удивления перед работами Витали, вглядываясь в приемы, в детали, в эту новую сферу нового искусства.
Картина была чудесная: около огней дрожало и как будто
замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет
голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом.
Растянувшись вдоль него, она кладет
голову на передние лапы и в этом положении
замирает.
Заметив лодку, выпь забилась в траву, вытянула шею и, подняв
голову кверху,
замерла на месте.
Когда медведь был от меня совсем близко, я выстрелил почти в упор. Он опрокинулся, а я отбежал снова. Когда я оглянулся назад, то увидел, что медведь катается по земле. В это время с правой стороны я услышал еще шум. Инстинктивно я обернулся и
замер на месте. Из кустов показалась
голова другого медведя, но сейчас же опять спряталась в зарослях. Тихонько, стараясь не шуметь, я побежал влево и вышел на реку.
Садимся за средний стол, десяток лет занимаемый редактором «Московского листка» Пастуховым. В белоснежной рубахе, с бородой и
головой чуть не белее рубахи,
замер пред нами в выжидательной позе Кузьма, успевший что-то шепнуть двум подручным мальчуганам-половым.
Это — «Два помещика» из «Записок охотника». Рассказчик — еще молодой человек, тронутый «новыми взглядами», гостит у Мардария Аполлоновича. Они пообедали и пьют на балконе чай. Вечерний воздух затих. «Лишь изредка ветер набегал струями и в последний раз,
замирая около дома, донес до слуха звук мерных и частых ударов, раздававшихся в направлении конюшни». Мардарий Аполлонович, только что поднесший ко рту блюдечко с чаем, останавливается, кивает
головой и с доброй улыбкой начинает вторить ударам...
Откачнулась в сторону, уступая кому-то дорогу, отводя рукой кого-то; опустив
голову,
замерла, прислушиваясь, улыбаясь всё веселее, — и вдруг ее сорвало с места, закружило вихрем, вся она стала стройней, выше ростом, и уж нельзя было глаз отвести от нее — так буйно красива и мила становилась она в эти минуты чудесного возвращения к юности!
Где он проходил, везде шум голосов
замирал и точно сами собой снимались шляпы с
голов. Почти все рабочие ходили на фабрике в пеньковых прядениках вместо сапог, а мастера, стоявшие у молота или у прокатных станов, — в кожаных передниках, «защитках». У каждого на руке болталась пара кожаных вачег, без которых и к холодному железу не подступишься.
Он схватил ее и, подняв как ребенка, отнес в свои кресла, посадил ее, а сам упал перед ней на колена. Он целовал ее руки, ноги; он торопился целовать ее, торопился наглядеться на нее, как будто еще не веря, что она опять вместе с ним, что он опять ее видит и слышит, — ее, свою дочь, свою Наташу! Анна Андреевна, рыдая, охватила ее, прижала
голову ее к своей груди и так и
замерла в этом объятии, не в силах произнесть слова.
Вся кровь прилила к
голове Анниньки, сердце
замерло, в глазах пошли красные круги; еще несколько шагов — и она у цели.
Мать, обняв Ивана, положила его
голову себе на грудь, парень вдруг весь отяжелел и замолчал.
Замирая от страха, она исподлобья смотрела по сторонам, ей казалось, что вот откуда-нибудь из-за угла выбегут полицейские, увидят завязанную
голову Ивана, схватят его и убьют.
Мать кивнула
головой. Доктор ушел быстрыми, мелкими шагами. Егор закинул
голову, закрыл глаза и
замер, только пальцы его рук тихо шевелились. От белых стен маленькой комнаты веяло сухим холодом, тусклой печалью. В большое окно смотрели кудрявые вершины лип, в темной, пыльной листве ярко блестели желтые пятна — холодные прикосновения грядущей осени.
Дальше — так: едва я успел взять кубик на вилку, как тотчас же вилка вздрогнула у меня в руке и звякнула о тарелку — и вздрогнули, зазвенели столы, стены, посуда, воздух, и снаружи — какой-то огромный, до неба, железный круглый гул — через
головы, через дома — и далеко
замер чуть заметными, мелкими, как на воде, кругами.
Утро. Сквозь потолок — небо по-всегдашнему крепкое, круглое, краснощекое. Я думаю — меня меньше удивило бы, если бы я увидел над
головой какое-нибудь необычайное четырехугольное солнце, людей в разноцветных одеждах из звериной шерсти, каменные, непрозрачные стены. Так что же, стало быть, мир — наш мир — еще существует? Или это только инерция, генератор уже выключен, а шестерни еще громыхают и вертятся — два оборота, три оборота — на четвертом
замрут…
Калинович между тем при виде целой стаи красивых и прелестных женщин
замер в душе, взглянув на кривой стан жены, но совладел, конечно, с собой и начал кланяться знакомым. Испанский гранд пожал у него руку, сенаторша Рыдвинова, смотревшая, прищурившись, в лорнет, еще издали кивала ему
головой. Белокурый поручик Шамовский, очень искательный молодой человек, подошел к нему и, раскланявшись, очень желал с ним заговорить.
— Эти два чугунные-то воина, надо полагать, из пистолетов палят! — объяснял было ему извозчик насчет Барклай де Толли и Кутузова, но Калинович уже не слыхал этого. От скопившихся пешеходов и экипажей около Морской у него начинала кружиться
голова, а когда выехали на площадь и он увидел Зимний дворец, то решительно
замер: его поразило это огромное и великолепное здание.
— Все это вздор! Вы суеверны? Я — нисколько. А чему быть, того не миновать. Monsieur Gaston жил у нас в доме, над моей
головой. Бывало, я проснусь ночью и слышу его шаги — он очень поздно ложился — и сердце
замирает от благоговения… или от другого чувства. Мой отец сам едва разумел грамоте, но воспитание нам дал хорошее. Знаете ли, что я по-латыни понимаю?
Фараонам нельзя поворачивать
голов, но глаза их круто скошены направо, на полубатальон второкурсников. Раз! Два! Три! Три быстрых и ловких дружных приема, звучащих, как три легких всплеска. Двести штыков уперлись прямо в небо; сверкнув серебряными остриями,
замерли в совершенной неподвижности, и в тот же момент великолепный училищный оркестр грянул торжественный, восхищающий души, радостный марш.
У Матвея кружилась
голова,
замирало сердце, перед глазами мелькали разноцветные пятна, — медленно, точно поднимая большую тяжесть, он встал и проговорил тихо...
Голова сладко кружилась, сердце
замирало, мелькали торопливые мысли...
Положит меня, бывало, на колени к себе, ищет ловкими пальцами в
голове, говорит, говорит, — а я прижмусь ко груди, слушаю — сердце её бьётся, молчу, не дышу,
замер, и — самое это счастливое время около матери, в руках у ней вплоть её телу, ты свою мать помнишь?
Утренний холодок вливался в окно, кружилась
голова, и сердце тихо
замирало.
Шёл к зеркалу и, взглянув на себя, угрюмо отступал прочь, сердце
замирало, из него дымом поднимались в
голову мысли о близком конце дней, эти мысли мертвили мозг, от них было холодно костям, седые, поредевшие волосы тихонько шевелились.
Елена выпрямилась, а Берсенев так и
замер на месте… Погодя немного он подошел к постели…
Голова Инсарова по-прежнему бессильно лежала на подушке; глаза были закрыты.
— Ты жив, ты мой, — твердила она, обнимая и лаская его
голову. Он
замер весь, он задыхался от этой близости, от этих прикосновений, от этого счастия.
Покрасневший, с вытянутой шеей, от чего
голова стала еще более похожа на лошадиную, загремел огромный майор на Шептуна. Все
замерло. Даже поднятые розги на момент остановились в воздухе и тихо опустились на тело.
Проводив его глазами, Егорушка обнял колени руками и склонил
голову… Горячие лучи жгли ему затылок, шею и спину. Заунывная песня то
замирала, то опять проносилась в стоячем, душном воздухе, ручей монотонно журчал, лошади жевали, а время тянулось бесконечно, точно и оно застыло и остановилось. Казалось, что с утра прошло уже сто лет… Не хотел ли бог, чтобы Егорушка, бричка и лошади
замерли в этом воздухе и, как холмы, окаменели бы и остались навеки на одном месте?
Он испытывал ощущение, подобное тому, которое овладевает человеком, когда он смотрит с высокой башни вниз: вся внутренность его
замирала и
голова кружилась тихо и приторно.
Она дышала на нас жарким дыханием, от него
замирало сердце,
голова становилась тяжелой и болели кости, — это испытано многими!
Он махнул рукой, отвернулся от товарища и
замер неподвижно, крепко упираясь руками в сиденье стула и опустив
голову на грудь. Илья отошёл от него, сел на кровать в такой же позе, как Яков, и молчал, не зная, что сказать в утешение другу.
— Эх вы, ловите! — крикнул он во всю грудь и, наклонив
голову вперёд, бросился ещё быстрее… Холодная, серая каменная стена встала пред ним. Удар, похожий на всплеск речной волны, раздался во тьме ночи, он прозвучал тупо, коротко и
замер…
Как сейчас помню, Ермолова остановилась, благодарно взглянула, подняв
голову к правому углу галерки, откуда рявкнул басище, расцвела как-то вся, засияла, подошла к рампе, поклонилась и встала. Лицо стало серьезным. Театр
замер.
Зал гудел и сразу смолк, положительно
замер, когда, отвечая на привет легким наклоном
головы, чтец остановился рядом с суфлерской будкой. Он на минуту как бы задумался… с чего начать?
Вдруг остановился, услыхав оранье, и
голову поднял. Я в первый и последний раз видел его таким, даже жутко стало. Все
замерли, а Ванька ввалился уже на сцену и орет, никого и ничего не видя...
От восторга тамбовские помещики, сплошь охотники и лихие наездники, даже ногами затопали, но гудевший зал
замер в один миг, когда Вольский вытянутыми руками облокотился на спинку стула и легким, почти незаметным наклоном
головы, скорее своими ясными глазами цвета северного моря дал знать, что желание публики он исполнит. Артист слегка поднял
голову и чуть повернул влево, вглубь, откуда раздался первый голос: «Гамлета! Быть или не быть!»
А ему плакать захотелось под ее шепот, сердце его
замирало в сладкой истоме; крепко прижавшись
головой к ее груди, он стиснул ее руками, говоря какие-то невнятные, себе самому неведомые слова…
Он расстегнул ворот рубашки, чтобы облегчить дыхание себе, облокотился на стол и, сжав
голову руками, неподвижно
замер.
Лепет прерывал поцелуи, поцелуи прерывали лепет.
Головы горели и туманились; сердца
замирали в сладком томленьи, а песочные часы Сатурна пересыпались обыкновенным порядком, и ночь раскинула над усталой землей свое прохладное одеяло. Давно пора идти было домой.
Измученный, голодный, оскорбленный, Иванов скорее упал, чем сел на занесенную снегом лавочку у ворот. В
голове шумело, ноги коченели, руки не попадали в рукава… Он сидел. Глаза невольно начали слипаться… Иванов сознавал, что ему надо идти, но не в силах был подняться… Он понемногу
замирал…
— Ах, я ничего не думаю! В
голове моей нет ни одной мысли; а здесь, — продолжал Рославлев, положа руку на грудь, — здесь все
замерло. Так! если верить предчувствиям, то в здешнем мире я никогда не назову Полину моею. Я должен расстаться и с вами…
«Что это, кокетство или правда?» — мелькнуло в
голове Бегушева, и сердце его, с одной стороны,
замирало в восторге, а с другой — исполнилось страхом каких-то еще новых страданий; но, как бы то ни было, возвратить Елизавету Николаевну к жизни стало пламенным его желанием.