Неточные совпадения
И точно, дорога опасная: направо
висели над нашими
головами груды снега, готовые, кажется, при первом порыве ветра оборваться в ущелье; узкая дорога частию была покрыта снегом, который в иных местах проваливался под ногами, в других превращался в лед от действия солнечных лучей и ночных морозов, так что с трудом мы сами пробирались; лошади падали; налево зияла глубокая расселина, где катился поток, то скрываясь под ледяной корою, то с пеною прыгая по черным камням.
Когда эти серые люди, неподвижно застыв, слушали Маракуева, в них являлось что-то общее с летучими мышами: именно так неподвижно и жутко
висят вниз
головами ослепленные светом дня крылатые мыши в темных уголках чердаков, в дуплах деревьев.
— Так точно, — тихо ответил жандарм; он стоял не так, как следовало стоять перед офицером, а — сутуло и наклонив
голову, но руки
висели по швам.
Самгин чувствовал себя отвратительно. Одолевали неприятные воспоминания о жизни в этом доме. Неприятны были комнаты, перегруженные разнообразной старинной мебелью, набитые мелкими пустяками, которые должны были говорить об эстетических вкусах хозяйки. В спальне Варвары на стене
висела большая фотография его, Самгина, во фраке, с
головой в форме тыквы, — тоже неприятная.
Над широким, но невысоким шкафом
висела олеография — портрет царя Александра Третьего в шапке полицейского на
голове, отлично приспособленной к ношению густой, тяжелой бороды.
Комната служила, должно быть, какой-то канцелярией, две лампы
висели под потолком, освещая
головы людей, на стенах — ‹документы› в рамках, на задней стене поясной портрет царя.
Дергался звонарь так, что казалось — он
висит в петле невидимой веревки, хочет освободиться от нее, мотает
головой, сухое длинное лицо его пухнет, наливается кровью, но чем дальше, тем более звучно славословит царя послушная медь колоколов.
Полдень знойный; на небе ни облачка. Солнце стоит неподвижно над
головой и жжет траву. Воздух перестал струиться и
висит без движения. Ни дерево, ни вода не шелохнутся; над деревней и полем лежит невозмутимая тишина — все как будто вымерло. Звонко и далеко раздается человеческий голос в пустоте. В двадцати саженях слышно, как пролетит и прожужжит жук, да в густой траве кто-то все храпит, как будто кто-нибудь завалился туда и спит сладким сном.
Телега ехала с грохотом, прискакивая; прискакивали и мужики; иной сидел прямо, держась обеими руками за края, другой лежал, положив
голову на третьего, а третий, опершись рукой на локоть, лежал в глубине, а ноги
висели через край телеги.
По стенам
висели английские и французские гравюры, взятые из старого дома и изображающие семейные сцены: то старика, уснувшего у камина, и старушку, читающую Библию, то мать и кучу детей около стола, то снимки с теньеровских картин, наконец,
голову собаки и множество вырезанных из книжек картин с животными, даже несколько картинок мод.
Мельком взглянув на пальто, попавшееся ей в руку, она с досадой бросала его на пол и хватала другое, бросала опять попавшееся платье, другое, третье и искала чего-то, перебирая одно за другим все, что
висело в шкафе, и в то же время стараясь рукой завязать косынку на
голове.
Мы дошли до китайского квартала, который начинается тотчас после европейского. Он состоит из огромного ряда лавок с жильем вверху, как и в Сингапуре. Лавки небольшие, с материями, посудой, чаем, фруктами. Тут же помещаются ремесленники, портные, сапожники, кузнецы и прочие. У дверей сверху до полу
висят вывески: узенькие, в четверть аршина, лоскутки бумаги с китайскими буквами. Продавцы, все решительно
голые, сидят на прилавках, сложа ноги под себя.
Между тем я не заметил, что мы уж давно поднимались, что стало холоднее и что нам осталось только подняться на самую «выпуклость», которая
висела над нашими
головами. Я все еще не верил в возможность въехать и войти, а между тем наш караван уже тронулся при криках якутов. Камни заговорили под ногами. Вереницей, зигзагами, потянулся караван по тропинке. Две вьючные лошади перевернулись через
голову, одна с моими чемоданами. Ее бросили на горе и пошли дальше.
Обстановка комнаты придавала ей вид будуара: мягкая мебель, ковры, цветы. С потолка спускался розовый фонарь; на стене
висело несколько картин с
голыми красавицами. Оглядывая это гнездышко, Привалов заметил какие-то ноги в одном сапоге, которые выставлялись из-под дивана.
Он вышел и хлопнул дверью. Я в другой раз осмотрелся. Изба показалась мне еще печальнее прежнего. Горький запах остывшего дыма неприятно стеснял мне дыхание. Девочка не трогалась с места и не поднимала глаз; изредка поталкивала она люльку, робко наводила на плечо спускавшуюся рубашку; ее
голые ноги
висели, не шевелясь.
Итак, я лежал под кустиком в стороне и поглядывал на мальчиков. Небольшой котельчик
висел над одним из огней; в нем варились «картошки». Павлуша наблюдал за ним и, стоя на коленях, тыкал щепкой в закипавшую воду. Федя лежал, опершись на локоть и раскинув полы своего армяка. Ильюша сидел рядом с Костей и все так же напряженно щурился. Костя понурил немного
голову и глядел куда-то вдаль. Ваня не шевелился под своей рогожей. Я притворился спящим. Понемногу мальчики опять разговорились.
Пока он ел, я продолжал его рассматривать. У его пояса
висел охотничий нож. Очевидно, это был охотник. Руки его были загрубелые, исцарапанные. Такие же, но еще более глубокие царапины лежали на лице: одна на лбу, а другая на щеке около уха. Незнакомец снял повязку, и я увидел, что
голова его покрыта густыми русыми волосами; они росли в беспорядке и свешивались по сторонам длинными прядями.
Сделалось смятение. Люди бросились в комнату старого барина. Он лежал в креслах, на которые перенес его Владимир; правая рука его
висела до полу,
голова опущена была на грудь, не было уж и признака жизни в сем теле, еще не охладелом, но уже обезображенном кончиною. Егоровна взвыла, слуги окружили труп, оставленный на их попечение, вымыли его, одели в мундир, сшитый еще в 1797 году, и положили на тот самый стол, за которым столько лет они служили своему господину.
В шалаше, из которого вышла старуха, за перегородкою раненый Дубровский лежал на походной кровати. Перед ним на столике лежали его пистолеты, а сабля
висела в
головах. Землянка устлана и обвешана была богатыми коврами, в углу находился женский серебряный туалет и трюмо. Дубровский держал в руке открытую книгу, но глаза его были закрыты. И старушка, поглядывающая на него из-за перегородки, не могла знать, заснул ли он, или только задумался.
На
голове ее был белый старушечий чепчик, несколько влажный после мытья; на плечах свободно
висел темненький шерстяной капот, без всякого намека на талию.
Голова у него большая; лицо широкое, обрюзглое, испещренное красными пятнами; нижняя губа отвисла, борода обрита, под подбородком
висит другой подбородок, большой, морщинистый, вроде мешка.
— Вот что! — сказал
голова, разинувши рот. — Слышите ли вы, слышите ли: за все с
головы спросят, и потому слушаться! беспрекословно слушаться! не то, прошу извинить… А тебя, — продолжал он, оборотясь к Левку, — вследствие приказания комиссара, — хотя чудно мне, как это дошло до него, — я женю; только наперед попробуешь ты нагайки! Знаешь — ту, что
висит у меня на стене возле покута? Я поновлю ее завтра… Где ты взял эту записку?
— А что ж это, моя дочь! — сказал отец, снимая с
головы шапку и поправив пояс, на котором
висела сабля с чудными каменьями, — солнце уже высоко, а у тебя обед не готов.
Но зато сзади он был настоящий губернский стряпчий в мундире, потому что у него
висел хвост, такой острый и длинный, как теперешние мундирные фалды; только разве по козлиной бороде под мордой, по небольшим рожкам, торчавшим на
голове, и что весь был не белее трубочиста, можно было догадаться, что он не немец и не губернский стряпчий, а просто черт, которому последняя ночь осталась шататься по белому свету и выучивать грехам добрых людей.
Горами поднимаются заморские фрукты; как груда ядер, высится пирамида кокосовых орехов, с
голову ребенка каждый; необъятными, пудовыми кистями
висят тропические бананы; перламутром отливают разноцветные обитатели морского царства — жители неведомых океанских глубин, а над всем этим блещут электрические звезды на батареях винных бутылок, сверкают и переливаются в глубоких зеркалах, вершины которых теряются в туманной высоте.
Голова его, ничем не покрытая, была низко опущена и моталась при встрясках на мостовой, а на груди наклонно
висела доска с надписью белыми буквами…
Петух, или самец, кроме большей величины, отличается тем, что у него по обеим сторонам
головы растут перья, вихрястые или хохластые, а около подбородка, вдоль шеи,
висят косицы длиною вершка в два с половиной, в виде гривы или ожерелья, распускающегося, как веер: всего этого нет у курицы, или дрофиной самки, да и вообще зольный цвет
головы и шеи, ржавая краснота перьев и темные струи по спине у самца ярче.
Она остановилась, наконец, посреди комнаты, медленно оглянулась и, подойдя к столу, над которым
висело распятие, опустилась на колени, положила
голову на стиснутые руки и осталась неподвижной.
В уголке стоял худенький, маленький человек с белокурою
головою и жиденькой бородкой. Длинный сюртук
висел на нем, как на вешалке, маленькие его голубые глазки, сверкающие фантастическим воодушевлением, были постоянно подняты к небу, а руки сложены крестом на груди, из которой с певучим рыданием летел плач Иосифа, едущего на верблюдах в неволю и видящего гроб своей матери среди пустыни, покинутой их родом.
Гуляет он и любуется; на деревьях
висят плоды спелые, румяные, сами в рот так и просятся, индо, глядя на них, слюнки текут; цветы цветут распрекрасные, мохровые, пахучие, всякими красками расписанные; птицы летают невиданные: словно по бархату зеленому и пунцовому золотом и серебром выложенные, песни поют райские; фонтаны воды бьют высокие, индо глядеть на их вышину —
голова запрокидывается; и бегут и шумят ключи родниковые по колодам хрустальныим.
В шесть часов явились к ротам офицеры. Общий сбор полка был назначен в десять часов, но ни одному ротному командиру, за исключением Стельковского, не пришла в
голову мысль дать людям выспаться и отдохнуть перед смотром. Наоборот, в это утро особенно ревностно и суетливо вбивали им в
голову словесность и наставления к стрельбе, особенно густо
висела в воздухе скверная ругань и чаще обыкновенного сыпались толчки и зуботычины.
— А так как в осажденном городе Севастополе людей много, следовательно и тщеславия много, то есть и аристократы, несмотря на то, что ежеминутно
висит смерть над
головой каждого аристократа и не-аристократа.
Везде были ковры, картины, гардины, пестрые обои, портреты, изогнутые кресла, вольтеровские кресла, на стенах
висели ружья, пистолеты, кисеты и какие-то картонные звериные
головы.
Из-под папахи змеились длинные чубы, черневшие на бритых
головах, у пожилых
висели громадные усищи вниз — совсем наши запорожцы далеких времен!
— Представьте, — остановился он предо мною, — представьте камень такой величины, как с большой дом; он
висит, а вы под ним; если он упадет на вас, на
голову — будет вам больно?
Лицо у него было отекшее, точно у младенца, страдающего водянкой в
голове; глаза мутные, слезящиеся; на бороде, в виде запятых, торчали четыре белые волоска, по два с каждой стороны; над верхнею губой
висел рыжеватый пух.
Боярин Морозов уже с час, как отдыхал в своей опочивальне. Елена с сенными девушками сидела под липами на дерновой скамье, у самого частокола. На ней был голубой аксамитный летник с яхонтовыми пуговицами. Широкие кисейные рукава, собранные в мелкие складки, перехватывались повыше локтя алмазными запястьями, или зарукавниками. Такие же серьги
висели по самые плечи;
голову покрывал кокошник с жемчужными наклонами, а сафьянные сапожки блестели золотою нашивкой.
Жидкие беловатые волосы повисли на его
голове прямыми прядями, как ветви на плакучей иве; глаза, когда-то голубые, смотрели убито; голос вздрагивал, бородка обострилась; шалоновая ряска худо запахивалась спереди и
висела как на вешалке.
Казалось, что оно
висит непосредственно над его
головой и грозит утопить его в разверзнувшихся хлябях земли.
Старуха слезала с печи осторожно, точно с берега реки в воду, и, шлепая босыми ногами, шла в угол, где над лоханью для помоев
висел ушастый рукомойник, напоминая отрубленную
голову; там же стояла кадка с водой.
Когда комнаты стояли пустые, в ожидании новых насельников, я зашел посмотреть на
голые стены с квадратными пятнами на местах, где
висели картины, с изогнутыми гвоздями и ранами от гвоздей. По крашеному полу были разбросаны разноцветные лоскутки, клочья бумаги, изломанные аптечные коробки, склянки от духов и блестела большая медная булавка.
Голос не страшный, тихий. Я подошел, посмотрел на круглое лицо, утыканное короткими волосами, — на
голове они были длиннее и торчали во все стороны, окружая ее серебряными лучиками, а на поясе человека
висела связка ключей. Будь у него борода и волосы длиннее, он был бы похож на апостола Петра.
Под горою появился большой белый ком; всхлипывая и сопя, он тихо, неровно поднимается кверху, — я различаю женщину. Она идет на четвереньках, как овца, мне видно, что она по пояс
голая,
висят ее большие груди, и кажется, что у нее три лица. Вот она добралась до перил, села на них почти рядом со мною, дышит, точно запаленная лошадь, оправляя сбитые волосы; на белизне ее тела ясно видны темные пятна грязи; она плачет, стирает слезы со щек движениями умывающейся кошки, видит меня и тихонько восклицает...
Над столом
висит лампа, за углом печи — другая. Они дают мало света, в углах мастерской сошлись густые тени, откуда смотрят недописанные, обезглавленные фигуры. В плоских серых пятнах, на месте рук и
голов, чудится жуткое, — больше, чем всегда, кажется, что тела святых таинственно исчезли из раскрашенных одежд, из этого подвала. Стеклянные шары подняты к самому потолку,
висят там на крючках, в облачке дыма, и синевато поблескивают.
Я стал усердно искать книг, находил их и почти каждый вечер читал. Это были хорошие вечера; в мастерской тихо, как ночью, над столами
висят стеклянные шары — белые, холодные звезды, их лучи освещают лохматые и лысые
головы, приникшие к столам; я вижу спокойные, задумчивые лица, иногда раздается возглас похвалы автору книги или герою. Люди внимательны и кротки не похоже на себя; я очень люблю их в эти часы, и они тоже относятся ко мне хорошо; я чувствовал себя на месте.
От этого у бедного Дымы страшно кружилась
голова, что-то тосковало под ложечкой, и он все подходил к борту корабля и
висел книзу
головой, точно тряпка, повешенная на плетне для просушки.
Но горцы прежде казаков взялись за оружие и били казаков из пистолетов и рубили их шашками. Назаров
висел на шее носившей его вокруг товарищей испуганной лошади. Под Игнатовым упала лошадь, придавив ему ногу. Двое горцев, выхватив шашки, не слезая, полосовали его по
голове и рукам. Петраков бросился было к товарищу, но тут же два выстрела, один в спину, другой в бок, сожгли его, и он, как мешок, кувырнулся с лошади.
На стенах в гостиной у Грушиной
висели картинки, закрытые плотно кисеею. Впрочем, неприличного в них ничего не было. Когда Грушина подымала, с лукавою и нескромною усмешечкою, кисейные занавесочки, гости любовались
голыми бабами, написанными плохо.
Другой раз он видел её летним вечером, возвращаясь из Балымер: она сидела на краю дороги, под берёзой, с кузовом грибов за плечами. Из-под ног у неё во все стороны расползлись корни дерева. Одетая в синюю юбку, белую кофту, в жёлтом платке на
голове, она была такая светлая, неожиданная и показалась ему очень красивой. Под платком, за ушами, у неё были засунуты грозди ещё неспелой калины, и бледно-розовые ягоды
висели на щеках, как серьги.
Было боязно видеть, как цепкий человечек зачем-то путешествует по крутой и скользкой крыше амбара,
висит между
голых сучьев деревьев, болтая ногами, лезет на забор, утыканный острыми гвоздями, падает и — ругается...