Неточные совпадения
Нынче поутру
Вера уехала с мужем в Кисловодск. Я встретил их карету, когда шел к княгине Лиговской. Она мне кивнула
головой: во взгляде ее был упрек.
Он был любим… по крайней мере
Так думал он, и был счастлив.
Стократ блажен, кто предан
вере,
Кто, хладный ум угомонив,
Покоится в сердечной неге,
Как пьяный путник на ночлеге,
Или, нежней, как мотылек,
В весенний впившийся цветок;
Но жалок тот, кто всё предвидит,
Чья не кружится
голова,
Кто все движенья, все слова
В их переводе ненавидит,
Чье сердце опыт остудил
И забываться запретил!
— Веди, веди всех! — закричала со всех сторон толпа. — За
веру мы готовы положить
головы!
Теперь припомнил он, что видел в прошлую ночь Андрия, проходившего по табору с какой-то женщиною, и поник седою
головою, а все еще не хотел верить, чтобы могло случиться такое позорное дело и чтобы собственный сын его продал
веру и душу.
— Скажу, что ученики были бы весьма лучше, если б не имели они живых родителей. Говорю так затем, что сироты — покорны, — изрекал он, подняв указательный палец на уровень синеватого носа. О Климе он сказал, положив сухую руку на
голову его и обращаясь к
Вере Петровне...
— Я тоже не могла уснуть, — начала она рассказывать. — Я никогда не слышала такой мертвой тишины. Ночью по саду ходила женщина из флигеля, вся в белом, заломив руки за
голову. Потом вышла в сад
Вера Петровна, тоже в белом, и они долго стояли на одном месте… как Парки.
Затем они расступились, освобождая дорогу
Вере Петровне Самгиной, она шла под руку со Спивак, покрытая с
головы до ног черными вуалями, что придавало ей сходство с монументом, готовым к открытию.
— Ужасно, — сказала
Вера Петровна, закрыв обесцвеченные глаза и качая
головою.
Когда, приехав с дачи,
Вера Петровна и Варавка выслушали подробный рассказ Клима, они тотчас же начали вполголоса спорить. Варавка стоял у окна боком к матери, держал бороду в кулаке и морщился, точно у него болели зубы, мать, сидя пред трюмо, расчесывала свои пышные волосы, встряхивая
головою.
Тут
Вера Петровна, держа
голову прямо и неподвижно, как слепая, сообщила ему об аресте Дмитрия. Клим нашел, что вышло это у нее неуместно и даже как будто вызывающе. Варавка поднял бороду на ладонь, посмотрел на нее и сдул с ладони.
В Обломовке верили всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут ли им, что копна сена разгуливала по полю, — они не задумаются и поверят; пропустит ли кто-нибудь слух, что вот это не баран, а что-то другое, или что такая-то Марфа или Степанида — ведьма, они будут бояться и барана и Марфы: им и в
голову не придет спросить, отчего баран стал не бараном, а Марфа сделалась ведьмой, да еще накинутся и на того, кто бы вздумал усомниться в этом, — так сильна
вера в чудесное в Обломовке!
Он потупил
голову, представляя себе, как это поразит Татьяну Марковну, но остерегался обнаружить перед
Верой свою боязнь.
Она, накинув на себя меховую кацавейку и накрыв
голову косынкой, молча сделала ему знак идти за собой и повела его в сад. Там, сидя на скамье
Веры, она два часа говорила с ним и потом воротилась, глядя себе под ноги, домой, а он, не зашедши к ней, точно убитый, отправился к себе, велел камердинеру уложиться, послал за почтовыми лошадьми и уехал в свою деревню, куда несколько лет не заглядывал.
Но Козлов не слыхал вопроса, сел на постель и повесил
голову.
Вера шепнула Райскому, что ей тяжело видеть Леонтья Ивановича, и они простились с ним.
Татьяна Марковна будто с укором покачала
головой, но Марфенька видела, что это притворно, что она думает о другом или уйдет и сядет подле
Веры.
Райский крякнул на всю комнату.
Вера не подняла
головы от шитья, Татьяна Марковна стала смотреть в окно.
Но и то хорошо, и то уже победа, что он чувствовал себя покойнее. Он уже на пути к новому чувству, хотя новая
Вера не выходила у него из
головы, но это новое чувство тихо и нежно волновало и покоило его, не терзая, как страсть, дурными мыслями и чувствами.
— Я не лгу никогда, — шептала, едва осиливая себя, старуха, — ты это знаешь. Солгу ли я теперь? Я грешница… грешница… — говорила она, сползая на колени перед
Верой и клоня седую
голову ей на грудь. — Прости и ты меня!..
Райский сидел целый час как убитый над обрывом, на траве, положив подбородок на колени и закрыв
голову руками. Все стонало в нем. Он страшной мукой платил за свой великодушный порыв, страдая, сначала за
Веру, потом за себя, кляня себя за великодушие.
Эти три фигуры являлись ему, и как артисту, всюду. Плеснет седой вал на море, мелькнет снежная вершина горы в Альпах — ему видится в них седая
голова бабушки. Она выглядывала из портретов старух Веласкеза, Жерар-Дова, — как
Вера из фигур Мурильо, Марфенька из головок Грёза, иногда Рафаэля…
Случалось даже, что по нескольку дней не бывало и раздражения, и
Вера являлась ему безразлично с Марфенькой: обе казались парой прелестных институток на выпуске, с институтскими тайнами, обожанием, со всею мечтательною теориею и взглядами на жизнь, какие только устанавливаются в
голове институтки — впредь до опыта, который и перевернет все вверх дном.
Долго шептали они, много раз бабушка крестила и целовала Марфеньку, пока наконец та заснула на ее плече. Бабушка тихо сложила ее
голову на подушку, потом уже встала и молилась в слезах, призывая благословение на новое счастье и новую жизнь своей внучки. Но еще жарче молилась она о
Вере. С мыслью о ней она подолгу склоняла седую
голову к подножию креста и шептала горячую молитву.
Он умерил шаг, вдумываясь в ткань романа, в фабулу, в постановку характера
Веры, в психологическую, еще пока закрытую задачу… в обстановку, в аксессуары; задумчиво сел и положил руки с локтями на стол и на них
голову. Потом поцарапал сухим пером по бумаге, лениво обмакнул его в чернила и еще ленивее написал в новую строку, после слов «Глава I...
— Непременно,
Вера! Сердце мое приютилось здесь: я люблю всех вас — вы моя единственная, неизменная семья, другой не будет! Бабушка, ты и Марфенька — я унесу вас везде с собой — а теперь не держите меня! Фантазия тянет меня туда, где… меня нет! У меня закипело в
голове… — шепнул он ей, — через какой-нибудь год я сделаю… твою статую — из мрамора…
— Человек с ног до
головы, — повторила
Вера, — а не герой романа!
— Что-то с
Верой неладно! — говорила она, качая
головой.
И Татьяна Марковна, наблюдая за
Верой, задумывалась и как будто заражалась ее печалью. Она тоже ни с кем почти не говорила, мало спала, мало входила в дела, не принимала ни приказчика, ни купцов, приходивших справляться о хлебе, не отдавала приказаний в доме. Она сидела, опершись рукой о стол и положив
голову в ладони, оставаясь подолгу одна.
Все прочее вылетело опять из
головы: бабушкины гости, Марк, Леонтий, окружающая идиллия — пропали из глаз. Одна
Вера стояла на пьедестале, освещаемая блеском солнца и сияющая в мраморном равнодушии, повелительным жестом запрещающая ему приближаться, и он закрывал глаза перед ней, клонил
голову и мысленно говорил...
— Будет? — повторил и он, подступив к ней широкими шагами, и чувствовал, что волосы у него поднимаются на
голове и дрожь бежит по телу. — Татьяна Марковна! Не маните меня напрасной надеждой, я не мальчик! Что я говорю — то верно, но хочу, чтоб и то, что сказано мне — было верно, чтобы не отняли у меня потом! Кто мне поручится, что это будет, что
Вера Васильевна… когда-нибудь…
Он пошел с поникшей
головой домой, с тоской глядя на окна
Веры, а Савелий потупился, не надевая шапку, дивясь последним словам Райского.
Вера, зажав глаза платком, отрицательно качала
головой.
— Ты,
Вера, сама бредила о свободе, ты таилась, и от меня, и от бабушки, хотела независимости. Я только подтверждал твои мысли: они и мои. За что же обрушиваешь такой тяжелый камень на мою
голову? — тихо оправдывался он. — Не только я, даже бабушка не смела приступиться к тебе…
Она послала узнать, что
Вера, прошла ли
голова, придет ли она к обеду?
Вера велела отвечать, что
голове легче, просила прислать обед в свою комнату и сказала, что ляжет пораньше спать.
В доме было тихо, вот уж и две недели прошли со времени пари с Марком, а Борис Павлыч не влюблен, не беснуется, не делает глупостей и в течение дня решительно забывает о
Вере, только вечером и утром она является в
голове, как по зову.
— Послушайте,
Вера, я не Райский, — продолжал он, встав со скамьи. — Вы женщина, и еще не женщина, а почка, вас еще надо развернуть, обратить в женщину. Тогда вы узнаете много тайн, которых и не снится девичьим
головам и которых растолковать нельзя: они доступны только опыту… Я зову вас на опыт, указываю, где жизнь и в чем жизнь, а вы остановились на пороге и уперлись. Обещали так много, а идете вперед так туго — и еще учить хотите. А главное — не верите!
— Мы высказались… отдаю решение в ваши руки! — проговорил глухо Марк, отойдя на другую сторону беседки и следя оттуда пристально за нею. — Я вас не обману даже теперь, в эту решительную минуту, когда у меня
голова идет кругом… Нет, не могу — слышите,
Вера, бессрочной любви не обещаю, потому что не верю ей и не требую ее и от вас, венчаться с вами не пойду. Но люблю вас теперь больше всего на свете!.. И если вы после всего этого, что говорю вам, — кинетесь ко мне… значит, вы любите меня и хотите быть моей…
Бабушка с ласковой грустью кивнула ему
головой,
Вера старалась улыбнуться, а Марфенька без церемонии сказала...
Он срисовал ее, показал Марфеньке и
Вере: первая руками всплеснула от удовольствия, а
Вера одобрительно кивнула
головой.
У
Веры закапали слезы. Она прижалась
головой к плечу бабушки.
Там, в церкви, толпилось по углам и у дверей несколько стариков и старух. За колонной, в сумрачном углу, увидел он
Веру, стоящую на коленях, с наклоненной
головой, с накинутой на лицо вуалью.
Райский совсем потерял
голову и наконец решился пригласить старого доктора, Петра Петровича, и намекнуть ему о расстройстве
Веры, не говоря, конечно, о причине. Он с нетерпением ждал только утра и беспрестанно ходил от
Веры к Татьяне Марковне, от Татьяны Марковны к
Вере.
Она глубже опустила туда руку. У него в одну минуту возникли подозрения насчет
Веры, мелькнуло в
голове и то, как она недавно обманула его, сказав, что была на Волге, а сама, очевидно, там не была.
Татьяна Марковна стала подозрительно смотреть и на Тушина, отчего это он вдруг так озадачен тем, что
Веры нет. Ее отсутствие между гостями — не редкость; это случалось при нем прежде, но никогда не поражало его. «Что стало со вчерашнего вечера с
Верой?» — не выходило у ней из
головы.
— Дальше,
Вера, от меня!.. — сказал он, вырывая руку и тряся
головой, как косматый зверь.
— Лесничий!.. — заговорил Райский, но
Вера слегка толкнула его в бок, чтобы он молчал, потому что
голова и уши лесничего были у них под носом.
Но он не смел сделать ни шагу, даже добросовестно отворачивался от ее окна, прятался в простенок, когда она проходила мимо его окон; молча, с дружеской улыбкой пожал ей, одинаково, как и Марфеньке, руку, когда они обе пришли к чаю, не пошевельнулся и не повернул
головы, когда
Вера взяла зонтик и скрылась тотчас после чаю в сад, и целый день не знал, где она и что делает.
У него упало сердце. Он не узнал прежней
Веры. Лицо бледное, исхудалое, глаза блуждали, сверкая злым блеском, губы сжаты. С
головы, из-под косынки, выпадали в беспорядке на лоб и виски две-три пряди волос, как у цыганки, закрывая ей, при быстрых движениях, глаза и рот. На плечи небрежно накинута была атласная, обложенная белым пухом мантилья, едва державшаяся слабым узлом шелкового шнура.
Вера была равнодушна к этим вопросам, а Татьяна Марковна нет. Она вдруг поникла
головой и стала смотреть в пол.
— Поздравляю с новорожденной! — заговорила
Вера развязно, голосом маленькой девочки, которую научила нянька — что сказать мамаше утром в день ее ангела, поцеловала руку у бабушки — и сама удивилась про себя, как память подсказала ей, что надо сказать, как язык выговорил эти слова! — Пустое! ноги промочила вчера,
голова болит! — с улыбкой старалась договорить она.
Обе
головы покоились рядом, и ни
Вера, ни бабушка не сказали больше ни слова. Они тесно прижались друг к другу и к утру заснули в объятиях одна другой.