Неточные совпадения
Как-то в
праздник, придя к Варваре обедать, Самгин увидал за столом Макарова. Странно было видеть, что в двуцветных вихрах медика уже проблескивают серебряные нити, особенно заметные на висках. Глаза Макарова глубоко запали в глазницы, однако он не вызывал впечатления человека нездорового и преждевременно стареющего.
Говорил он все
о том же —
о женщине — и, очевидно, не мог уже
говорить ни
о чем другом.
От Крицкой узнали
о продолжительной прогулке Райского с Верой накануне семейного
праздника. После этого Вера объявлена была больною, заболела и сама Татьяна Марковна, дом был назаперти, никого не принимали. Райский ходил как угорелый, бегая от всех; доктора неопределенно
говорили о болезни…
Рождество у нас прошло, как будто мы были в России. Проводив японцев, отслушали всенощную, вчера обедню и молебствие, поздравили друг друга, потом обедали у адмирала. После играла музыка. Эйноске, видя всех в парадной форме, спросил, какой
праздник. Хотя с ними избегали
говорить о христианской религии, но я сказал ему (надо же приучать их понемногу ко всему нашему): затем сюда приехали.
В тысяча восемьсот тридцать пятом году я был сослан по делу
праздника, на котором вовсе не был; теперь я наказываюсь за слух,
о котором
говорил весь город. Странная судьба!
Отчаянный роялист, он участвовал на знаменитом
празднике, на котором королевские опричники топтали народную кокарду и где Мария-Антуанетта пила на погибель революции. Граф Кенсона, худой, стройный, высокий и седой старик, был тип учтивости и изящных манер. В Париже его ждало пэрство, он уже ездил поздравлять Людовика XVIII с местом и возвратился в Россию для продажи именья. Надобно было, на мою беду, чтоб вежливейший из генералов всех русских армий стал при мне
говорить о войне.
Так что однажды, когда два дурака, из породы умеренных либералов (то есть два такие дурака,
о которых даже пословица
говорит: «Два дурака съедутся — инно лошади одуреют»), при мне вели между собой одушевленный обмен мыслей
о том, следует ли или не следует принять за благоприятный признак для судебной реформы то обстоятельство, что тайный советник Проказников не получил к
празднику никакой награды, то один из них, видя, что и я горю нетерпением посодействовать разрешению этого вопроса, просто-напросто сказал мне: «Mon cher! ты можешь только запутать, помешать, но не разрешить!» И я не только не обиделся этим, но простодушно ответил: «Да, я могу только запутать, а не разрешить!» — и скромно удалился, оставив дураков переливать из пустого в порожнее на всей их воле…
Мать старалась не двигаться, чтобы не помешать ему, не прерывать его речи. Она слушала его всегда с бо́льшим вниманием, чем других, — он
говорил проще всех, и его слова сильнее трогали сердце. Павел никогда не
говорил о том, что видит впереди. А этот, казалось ей, всегда был там частью своего сердца, в его речах звучала сказка
о будущем
празднике для всех на земле. Эта сказка освещала для матери смысл жизни и работы ее сына и всех товарищей его.
Хохол заметно изменился. У него осунулось лицо и отяжелели веки, опустившись на выпуклые глаза, полузакрывая их. Тонкая морщина легла на лице его от ноздрей к углам губ. Он стал меньше
говорить о вещах и делах обычных, но все чаще вспыхивал и, впадая в хмельной и опьянявший всех восторг,
говорил о будущем —
о прекрасном, светлом
празднике торжества свободы и разума.
Когда перед началом все встали и торжественным медленным пологом заколыхался над головами гимн — сотни труб Музыкального Завода и миллионы человеческих голосов, — я на секунду забыл все: забыл что-то тревожное, что
говорила о сегодняшнем
празднике I, забыл, кажется, даже
о ней самой.
Потом разговор естественно перешел на ожидаемый
праздник; потом старик распространился
о том, как мы будем дарить, и чем далее углублялся он в свой предмет, чем более
о нем
говорил, тем приметнее мне становилось, что у него есть что-то на душе,
о чем он не может, не смеет, даже боится выразиться.
Во время рождественских
праздников приезжал к отцу один из мировых судей. Он
говорил, что в городе веселятся, что квартирующий там батальон доставляет жителям различные удовольствия, что по зимам нанимается зал для собраний и бывают танцевальные вечера. Потом зашел разговор
о каких-то пререканиях земства с исправником,
о том, что земские недоимки совсем не взыскиваются, что даже жалованье членам управы и мировым судьям платить не из чего.
— Да как же,
праздник… — пробормотал он и, сам догадавшись, что не
о чем больше
говорить, бросил меня и поспешно отправился в кухню.
Я слишком много стал думать
о женщинах и уже решал вопрос: а не пойти ли в следующий
праздник туда, куда все ходят? Это не было желанием физическим, — я был здоров и брезглив, но порою до бешенства хотелось обнять кого-то ласкового, умного и откровенно, бесконечно долго
говорить, как матери,
о тревогах души.
Ситанов относится ко мне дружески, — этим я обязан моей толстой тетради, в которой записаны стихи. Он не верит в бога, но очень трудно понять — кто в мастерской, кроме Ларионыча, любит бога и верит в него: все
говорят о нем легкомысленно, насмешливо, так же, как любят
говорить о хозяйке. Однако, садясь обедать и ужинать, — все крестятся, ложась спать — молятся, ходят в церковь по
праздникам.
Хворала она недель пять, и это время было его
праздником. Почти каждый день он приходил справляться
о её здоровье и засиживался в тесной комнатке у ног женщины до поры, пока не замечал, что она устала и не может
говорить.
Иногда в
праздник хозяин запирал лавку и водил Евсея по городу. Ходили долго, медленно, старик указывал дома богатых и знатных людей,
говорил о их жизни, в его рассказах было много цифр, женщин, убежавших от мужей, покойников и похорон. Толковал он об этом торжественно, сухо и всё порицал. Только рассказывая — кто, от чего и как умер, старик оживлялся и
говорил так, точно дела смерти были самые мудрые и интересные дела на земле.
Но
праздника не было. Люди понукали друг друга, ругались, иногда дрались и почти каждый день
говорили что-нибудь дурное друг
о друге.
Не одна 30-летняя вдова рыдала у ног его, не одна богатая барыня сыпала золотом, чтоб получить одну его улыбку… в столице, на пышных
праздниках, Юрий с злобною радостью старался ссорить своих красавиц, и потом, когда он замечал, что одна из них начинала изнемогать под бременем насмешек, он подходил, склонялся к ней с этой небрежной ловкостью самодовольного юноши,
говорил, улыбался… и все ее соперницы бледнели…
о как Юрий забавлялся сею тайной, но убивственной войною! но что ему осталось от всего этого? — воспоминания? — да, но какие? горькие, обманчивые, подобно плодам, растущим на берегах Мертвого моря, которые, блистая румяной корою, таят под нею пепел, сухой горячий пепел! и ныне сердце Юрия всякий раз при мысли об Ольге, как трескучий факел, окропленный водою, с усилием и болью разгоралось; неровно, порывисто оно билось в груди его, как ягненок под ножом жертвоприносителя.
Помещик, еще недавний и полновластный обладатель сих мест, исчез почти совершенно. Он захужал, струсил и потому или бежал, или сидит спрятавшись, в ожидании, что вот-вот сейчас побежит. Мужик ничего от него не ждет, буржуа-мироед смотрит так, что только не
говорит: а вот я тебя сейчас слопаю; даже поп — и тот не идет к нему славить по
праздникам, ни
о чем не докучает, а при встречах впадает в учительный тон.
Девятнадцать лет проживши на свете, я только и ходу знал, что в ссыпные амбары или к баркам на набережную, когда идет грузка, а в
праздник к ранней обедне, в Покров, и от обедни опять сейчас же домой, и чтобы в доказательство рассказать маменьке,
о чем Евангелие читали или не
говорил ли отец Ефим какую проповедь; а отец Ефим был из духовных магистров, и, бывало, если проповедь постарается, то никак ее не постигнешь.
—
О коровах, батюшка, я баушку Алену просила: баушка походит. Как можно
о скотинке не думать! Я
о ней кажинный час жалею. И сегодня не пошла бы, да у тетки моей
праздник, а у меня и родни-то на свете только тетка родная и есть, —
говорит она скороговоркой.
Дело,
о котором я вам
говорил, заняло нас на суде так, что мы с ним не чаяли освободиться и к
празднику, а потому я домой являлся только поесть да выспаться, а все дни и часть ночей проводил пред алтарем Фемиды.
— Ох, уж и Никита-то Васильич твои же речи мне отписывает, — горько вздохнула Манефа. — И он пишет, что много старания Громовы прилагали, два раза обедами самых набольших генералов кормили,
праздник особенный на даче им делали, а ни в чем успеха не получили. Все,
говорят, для вас рады сделать, а насчет этого дела и не просите, такой, дескать, строгий
о староверах указ вышел, что теперь никакой министр не посмеет ни самой малой ослабы попустить…
В селе Никольском, в
праздник, народ пошел к обедне. На барском дворе остались скотница, староста и конюх. Скотница пошла к колодцу за водой. Колодезь был на самом дворе. Она вытащила бадью, да не удержала. Бадья сорвалась, ударилась
о стенку колодца и оторвала веревку. Скотница вернулась в избу и
говорит старосте...
Ее приезды были чудесным
праздником в приютских стенах. Не
говоря уже
о ласковом, нежном обращении с воспитанницами, не
говоря о бесчисленных коробах с лакомствами, жертвуемых баронессой «своим девочкам», как она называла приюток, сама личность Софьи Петровны была окружена каким-то исключительным обаянием, так сильно действующим на впечатлительные натуры детей.
Наряду с этим он любит свой полк, с одушевлением
говорит о полковой жизни,
о праздниках и попойках.
Взявшись за ремесло лазутчика, он должен был твердо знать, что для ловли сельдей и китов бывает одна пора; но если этот лукавый музыкант провел нас, искусников, — ибо часто в нашем ремесле случается, что тот, кто считает себя близко цели своего обмана, бывает сам обойден; на всякого мудреца бывает довольно простоты, — если тот лукавый музыкант,
говорю я, проведал, кто пожалует сюда на
праздник с Фюренгофом, и шепнет
о том не в урочный час на ушко своему доброжелателю?..
С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила по
праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела,
о которых она никому не
говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три-четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала.