Неточные совпадения
— А вот что! — сказал барин, очутившийся
на берегу вместе с коропами и карасями, которые бились у ног его и прыгали
на аршин от земли. — Это ничего,
на это не
глядите; а вот штука, вон где!.. А покажите-ка, Фома Большой, осетра. — Два здоровых
мужика вытащили из кадушки какое-то чудовище. — Каков князек? из реки зашел!
— Вон запустил как все! — говорил Костанжогло, указывая пальцем. — Довел
мужика до какой бедности! Когда случился падеж, так уж тут нечего
глядеть на свое добро. Тут все свое продай, да снабди
мужика скотиной, чтобы он не оставался и одного дни без средств производить работу. А ведь теперь и годами не поправишь: и
мужик уже изленился, и загулял, и стал пьяница.
Поодаль два
мужика глядели с равнодушием стоическим
на гнев пьяной бабы.
— И такой скверный анекдот, что сена хоть бы клок в целом хозяйстве! — продолжал Плюшкин. — Да и в самом деле, как прибережешь его? землишка маленькая,
мужик ленив, работать не любит, думает, как бы в кабак… того и
гляди, пойдешь
на старости лет по миру!
— Нелегко. Черт меня дернул сегодня подразнить отца: он
на днях велел высечь одного своего оброчного
мужика — и очень хорошо сделал; да, да, не
гляди на меня с таким ужасом — очень хорошо сделал, потому что вор и пьяница он страшнейший; только отец никак не ожидал, что я об этом, как говорится, известен стал. Он очень сконфузился, а теперь мне придется вдобавок его огорчить… Ничего! До свадьбы заживет.
— Вчера там, — заговорила она, показав глазами
на окно, — хоронили
мужика. Брат его, знахарь, коновал, сказал… моей подруге: «Вот,
гляди, человек сеет, и каждое зерно, прободая землю, дает хлеб и еще солому оставит по себе, а самого человека зароют в землю, сгниет, и — никакого толку».
Как только зазвучали первые аккорды пианино, Клим вышел
на террасу, постоял минуту,
глядя в заречье, ограниченное справа черным полукругом леса, слева — горою сизых облаков, за которые уже скатилось солнце. Тихий ветер ласково гнал к реке зелено-седые волны хлебов. Звучала певучая мелодия незнакомой, минорной пьесы. Клим пошел к даче Телепневой. Бородатый
мужик с деревянной ногой заступил ему дорогу.
Урядник надел фуражку, поправил медали
на груди и ударил
мужика по лысому затылку.
Мужик отскочил, побежал, остановясь, погладил голову свою и горестно сказал,
глядя на крыльцо школы...
Остановясь среди комнаты,
глядя в дым своей папиросы, он пропустил перед собою ряд эпизодов: гибель Бориса Варавки, покушение Макарова
на самоубийство,
мужиков, которые поднимали колокол «всем миром», других, которые сорвали замок с хлебного магазина, 9 Января, московские баррикады — все, что он пережил, вплоть до убийства губернатора.
Глядел и
на ту картину, которую до того верно нарисовал Беловодовой, что она, по ее словам, «дурно спала ночь»:
на тупую задумчивость
мужика,
на грубую, медленную и тяжелую его работу — как он тянет ременную лямку, таща барку, или, затерявшись в бороздах нивы, шагает медленно, весь в поту, будто несет
на руках и соху и лошадь вместе — или как беременная баба, спаленная зноем, возится с серпом во ржи.
— И когда я вас встречу потом, может быть, измученную горем, но богатую и счастьем, и опытом, вы скажете, что вы недаром жили, и не будете отговариваться неведением жизни. Вот тогда вы
глянете и туда,
на улицу, захотите узнать, что делают ваши
мужики, захотите кормить, учить, лечить их…
Мужик сидел,
глядел на него и посмеивался.
Его попросили выйти опять в «ту комнату». Митя вышел хмурый от злобы и стараясь ни
на кого не
глядеть. В чужом платье он чувствовал себя совсем опозоренным, даже пред этими
мужиками и Трифоном Борисовичем, лицо которого вдруг зачем-то мелькнуло в дверях и исчезло. «
На ряженого заглянуть приходил», — подумал Митя. Он уселся
на своем прежнем стуле. Мерещилось ему что-то кошмарное и нелепое, казалось ему, что он не в своем уме.
В отдаленье темнеют леса, сверкают пруды, желтеют деревни; жаворонки сотнями поднимаются, поют, падают стремглав, вытянув шейки торчат
на глыбочках; грачи
на дороге останавливаются,
глядят на вас, приникают к земле, дают вам проехать и, подпрыгнув раза два, тяжко отлетают в сторону;
на горе, за оврагом,
мужик пашет; пегий жеребенок, с куцым хвостиком и взъерошенной гривкой, бежит
на неверных ножках вслед за матерью: слышится его тонкое ржанье.
Лежёня посадили в сани. Он задыхался от радости, плакал, дрожал, кланялся, благодарил помещика, кучера,
мужиков.
На нем была одна зеленая фуфайка с розовыми лентами, а мороз трещал
на славу. Помещик молча
глянул на его посиневшие и окоченелые члены, завернул несчастного в свою шубу и привез его домой. Дворня сбежалась. Француза наскоро отогрели, накормили и одели. Помещик повел его к своим дочерям.
Мы нашли бедного Максима
на земле. Человек десять
мужиков стояло около него. Мы слезли с лошадей. Он почти не стонал, изредка раскрывал и расширял глаза, словно с удивлением
глядел кругом и покусывал посиневшие губы… Подбородок у него дрожал, волосы прилипли ко лбу, грудь поднималась неровно: он умирал. Легкая тень молодой липы тихо скользила по его лицу.
Орловский
мужик невелик ростом, сутуловат, угрюм,
глядит исподлобья, живет в дрянных осиновых избенках, ходит
на барщину, торговлей не занимается, ест плохо, носит лапти; калужский оброчный
мужик обитает в просторных сосновых избах, высок ростом,
глядит смело и весело, лицом чист и бел, торгует маслом и дегтем и по праздникам ходит в сапогах.
Мужик глянул на меня исподлобья. Я внутренне дал себе слово во что бы то ни стало освободить бедняка. Он сидел неподвижно
на лавке. При свете фонаря я мог разглядеть его испитое, морщинистое лицо, нависшие желтые брови, беспокойные глаза, худые члены… Девочка улеглась
на полу у самых его ног и опять заснула. Бирюк сидел возле стола, опершись головою
на руки. Кузнечик кричал в углу… дождик стучал по крыше и скользил по окнам; мы все молчали.
Пришел, положим,
мужик свой последний полушубок продавать. Его сразу окружает шайка барышников. Каждый торгуется, каждый дает свою цену. Наконец, сходятся в цене. Покупающий неторопливо лезет в карман, будто за деньгами, и передает купленную вещь соседу. Вдруг сзади
мужика шум, и все
глядят туда, и он тоже туда оглядывается. А полушубок в единый миг, с рук
на руки, и исчезает.
В связи с описанной сценой мне вспоминается вечер, когда я сидел
на нашем крыльце,
глядел на небо и «думал без слов» обо всем происходящем… Мыслей словами, обобщений, ясных выводов не было… «Щось буде» развертывалось в душе вереницей образов… Разбитая «фигура»…
мужики Коляновской,
мужики Дешерта… его бессильное бешенство… спокойная уверенность отца. Все это в конце концов по странной логике образов слилось в одно сильное ощущение, до того определенное и ясное, что и до сих пор еще оно стоит в моей памяти.
Погоня сбилась в одну кучку у поскотины.
Мужики ошалелыми глазами
глядели друг
на друга.
Федор Иваныч прошелся также по деревне; бабы
глядели на него с порогу своих изб, подпирая щеку рукою;
мужики издали кланялись, дети бежали прочь, собаки равнодушно лаяли.
Кишкин смотрел
на оборванную кучку старателей с невольным сожалением: совсем заморился народ. Рвань какая-то, особенно бабы, которые точно сделаны были из тряпиц. У
мужиков лица испитые, озлобленные. Непокрытая приисковая голь
глядела из каждой прорехи. Пока Зыков был занят доводкой, Кишкин подошел к рябому старику с большим горбатым носом.
— Что
мужики, что бабы — все точно очумелые ходят. Недалеко ходить, хоть тебя взять, баушка. Обжаднела и ты
на старости лет… От жадности и с сыном вздорила, а теперь оба плакать будете. И все так-то… Раздумаешься этак-то, и сделается тошно… Ушел бы куда глаза
глядят, только бы не видать и не слыхать про ваши-то художества.
Двое
мужиков схватили Конона и поволокли из избушки. Авгарь с невероятною для бабы силой вырвалась из рук державшего ее
мужика, схватила топор и, не
глядя, ударила им большого
мужика прямо по спине. Тот вскинулся, как ошпаренный, повалил ее
на пол и уже схватил за горло.
— Дураками оказали себя куренные-то: за
мужика тебя приняли… Так и будь
мужиком, а то еще скитские встренутся да будут допытываться… Ох, грехи наши тяжкие!.. А Мосей-то так волком и
глядит: сердитует он
на меня незнамо за што. Родной брат вашему-то приказчику Петру Елисеичу…
На лай собачонки, которая продолжала завывать,
глядя на отворенные ворота дворика, в сенных дверях щелкнула деревянная задвижка, и
на пороге показался высокий худой
мужик в одном белье.
Когда я
глядел на деревни и города, которые мы проезжали, в которых в каждом доме жило, по крайней мере, такое же семейство, как наше,
на женщин, детей, которые с минутным любопытством смотрели
на экипаж и навсегда исчезали из глаз,
на лавочников,
мужиков, которые не только не кланялись нам, как я привык видеть это в Петровском, но не удостоивали нас даже взглядом, мне в первый раз пришел в голову вопрос: что же их может занимать, ежели они нисколько не заботятся о нас? и из этого вопроса возникли другие: как и чем они живут, как воспитывают своих детей, учат ли их, пускают ли играть, как наказывают? и т. д.
— Она самая и есть, — отвечал священник. — Пострамленье кажись, всего женского рода, — продолжал он, — в аду между блудницами и грешницами, чаю, таких бесстыжих женщин нет… Приведут теперь в стан наказывать какого-нибудь дворового человека или
мужика. «Что, говорит, вам дожидаться; высеки вместо мужа-то при мне: я посмотрю!» Того разложат, порют, а она сидит тут, упрет толстую-то ручищу свою в колено и
глядит на это.
Ефим принес горшок молока, взял со стола чашку, сполоснул водой и, налив в нее молоко, подвинул к Софье, внимательно слушая рассказ матери. Он двигался и делал все бесшумно, осторожно. Когда мать кончила свой краткий рассказ — все молчали с минуту, не
глядя друг
на друга. Игнат, сидя за столом, рисовал ногтем
на досках какой-то узор, Ефим стоял сзади Рыбина, облокотясь
на его плечо, Яков, прислонясь к стволу дерева, сложил
на груди руки и опустил голову. Софья исподлобья оглядывала
мужиков…
Глядя в землю и не торопясь,
мужик ответил, запахивая кафтан
на груди...
Он ходил для этой цели по улицам, рассматривал в соборе церковные древности, выходил иногда в соседние поля и луга,
глядел по нескольку часов
на реку и, бродивши в базарный день по рынку, нарочно толкался между бабами и
мужиками, чтоб прислушаться к их наречью и всмотреться в их перемешанные типы лиц.
— Уто-онет, все едино утонет, потому — поддевка
на нем! В длинной одеже — обязательно утонешь. Напримерно — бабы, отчего они скорее
мужика тонут? От юбок. Баба, как попала в воду, так сейчас и
на дно, гирей-пудовкой…
Глядите — вот и потонул, я зря не скажу…
— А ты погляди, как мало люди силу берегут, и свою и чужую, а? Как хозяин-то мотает тебя? А водочка чего стоит миру? Сосчитать невозможно, это выше всякого ученого ума… Изба сгорит — другую можно сбить, а вот когда хороший
мужик пропадает зря — этого не поправишь! Ардальон, примерно, алибо Гриша —
гляди, как
мужик вспыхнул! Глуповатый он, а душевный
мужик. Гриша-то! Дымит, как сноп соломы. Бабы-то напали
на него, подобно червям
на убитого в лесу.
Он ушёл
на завод и долго сидел там,
глядя, как бородатый Михайло, пятясь задом, шлихтует верёвку, протирая её поочерёдно то конским волосом, то мокрой тряпицей.
Мужик размахивал руками так, как будто ему хотелось идти вперёд, а кто-то толкает его в грудь и он невольно пятится назад. Под ноги ему подвернулась бобина, он оттолкнул её, ударив пяткой. Конус дерева откатился и, сделав полукруг, снова лёг под ноги, и снова Михайло, не оглядываясь, отшвырнул его, а он опять подкатился под ноги.
И не
глядя на неё, однотонно, точно читая псалтырь по усопшем, он рассказывал, как
мужики пьянствуют, дерутся, воруют, бьют жён и детей, и снохачествуют, и обманывают его во время поездок по округе за пенькой.
Над ним наклонилась Палага, но он не понимал её речи, с ужасом
глядя, как бьют Савку: лёжа у забора вниз лицом, парень дёргал руками и ногами, точно плывя по земле; весёлый, большой
мужик Михайло, высоко поднимая ногу, тяжёлыми ударами пятки, чёрной, точно лошадиное копыто, бухал в его спину, а коренастый, добродушный Иван, стоя
на коленях, истово ударял по шее Савки, точно стараясь отрубить голову его тупым, красным кулаком.
Между тем
мужики глядели на меня, раскрыв рты и выпуча глаза, как
на чудо.
Мужики глядели на меня с недоумением.
— Э-э-эх, кормилец! да статочное ли дело,
глядя на нашу жизнь, да
на нашу нищету, чтоб охотой пошла? Солдатка самая и та такой нужды
на себя принять не захочет. Какой
мужик девку к нам во двор отдаст? Отчаянный не отдаст. Ведь мы голь, нищета. Одну, скажут, почитай, что с голоду заморили, так и моей то же будет. Кто отдаст? — прибавила она, недоверчиво качая головой: — рассуди, ваше сиятельство.
Когда приехали домой, Нина Федоровна сидела обложенная подушками, со свечой в руке. Лицо потемнело, и глаза были уже закрыты. В спальне стояли, столпившись у двери, няня, кухарка, горничная,
мужик Прокофий и еще какие-то незнакомые простые люди. Няня что-то приказывала шепотом, и ее не понимали. В глубине комнаты у окна стояла Лида, бледная, заспанная, и сурово
глядела оттуда
на мать.
Евсей насторожился, ожидая поучения. Но кузнец снова сунул железо в огонь, вытер слёзы
на щеках и,
глядя в горн, забыл о племяннике. Пришёл
мужик, принёс лопнувшую шину. Евсей спустился в овраг, сел там в кустах и просидел до заката солнца, ожидая, не останется ли дядя один в кузнице. Этого не случилось.
Природу я любил нежно, любил и поле, и луга, и огороды, но
мужик, поднимающий сохой землю, понукающий свою жалкую лошадь, оборванный, мокрый, с вытянутою шеей, был для меня выражением грубой, дикой, некрасивой силы, и,
глядя на его неуклюжие движения, я всякий раз невольно начинал думать о давно прошедшей, легендарной жизни, когда люди не знали еще употребления огня.
Вот в воротах показывается лошадь, расставив передние ноги, пузатая; она, прежде чем въехать во двор, кланяется; вползает
на роспусках двенадцатиаршинное бревно, мокрое, осклизлое
на вид; возле него, запахнувшись от дождя, не
глядя под ноги, не обходя луж, шагает
мужик с полой, заткнутою за пояс.
Мужики и бабы с окутанными головами и с подтыканными платьями, озлобленно
глядя на наши окна, шумят, требуют, чтобы к ним вышла барыня; слышны грубые ругательства.
— Ты не
гляди, что она трава, ваш этот самый чай, — рассуждал старик. — А отчего ноне все
на вонтаранты пошло? Вот от этой самой травы!
Мужики с кругу снились, бабы балуются… В допрежние времена и звания не было этого самого чаю, а народу было куды вольготнее. Это уж верно.
— А ты бы добежал хоть встречу-те, — советует
мужик,
глядя на усилия муравья Иванка, появляющегося
на верху угора с длинными шестами.
— И в какого чорта он уродился, точно
мужик, — продолжал он, — в заводе нельзя оставить, срам, а хорош, очень хорош, — говорил и он, говорили и все,
глядя на меня. Через несколько дней пришел и сам генерал посмотреть
на меня, и опять все чему-то ужасались и бранили меня и мою мать за цвет моей шерсти. «А хорош, очень хорош», повторял всякий, кто только меня видел.
—
На Яике объявился не прост человек, а именующий себя высокою персоною… По уметам казачишки уже толкуют везде об нем, а тут,
гляди, и к нам недалеко. Мы-то первые под обух попадем… Ты вот распустил дубинщину, а те же монастырские
мужики и подымутся опять. Вот попомни мое слово…
—
Мужик — пчела; мы для
мужика — цветы, он с нас мёд собирает, это надо понимать, надо учиться терпеть, милок.
Мужики — всем владычат, у них забот больше нашего, они вон строят церкви, фабрики. Ты
гляди, что свёкор-то
на пустом месте настроил…