Неточные совпадения
Когда установившиеся
пары танцующих притиснули всех к стене, он, заложивши руки назад,
глядел на них минуты две очень внимательно.
Пустынная улица вывела Самгина
на главную, — обе они выходили под прямым углом
на площадь; с площади ворвалась
пара серых лошадей, покрытых голубой сеткой; они блестели
на солнце, точно смазанные маслом, и выкидывали ноги так гордо, красиво, что Самгин приостановился,
глядя на их быстрый парадный бег.
Народ подпрыгивал, размахивая руками, швырял в воздух фуражки, шапки. Кричал он так, что было совершенно не слышно, как
пара бойких лошадей губернатора Баранова бьет копытами по булыжнику. Губернатор торчал в экипаже, поставив колено
на сиденье его,
глядя назад, размахивая фуражкой, был он стального цвета, отчаянный и героический, золотые бляшки орденов блестели
на его выпуклой груди.
Он стоял среди комнаты,
глядя, как из самовара вырывается
пар, окутывая чайник
на конфорке,
на неподвижный огонь лампы,
на одинокий стакан и две тарелки, покрытые салфеткой, — стоял, пропуская мимо себя события и людей этого дня и ожидая от разума какого-нибудь решения, объяснения.
— Едва ли вам найдется кто под
пару! — отозвалась Крицкая, не
глядя на него.
Сколько раз он подъезжал к берегу,
глядя на противоположную сторону! Как хотелось ему вскочить
на этом коне
на отваливающий
паром и взобраться
на гору, узнать, спросить…
«Или они под
паром, эти поля, — думал я,
глядя на пустые, большие пространства, — здешняя почва так же ли нуждается в отдыхе, как и наши северные нивы, или это нерадение, лень?» Некого было спросить; с нами ехал К. И. Лосев, хороший агроном и практический хозяин, много лет заведывавший большим имением в России, но знания его останавливались
на пшенице, клевере и далее не шли.
Нехлюдов стоял у края
парома,
глядя на широкую быструю реку.
Увеличившийся шум и хохот заставили очнуться наших мертвецов, Солопия и его супругу, которые, полные прошедшего испуга, долго
глядели в ужасе неподвижными глазами
на смуглые лица цыган: озаряясь светом, неверно и трепетно горевшим, они казались диким сонмищем гномов, окруженных тяжелым подземным
паром, в мраке непробудной ночи.
— Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга до самых Ромен не насчитывали и двух винниц. А теперь… Слышал ли ты, что повыдумали проклятые немцы? Скоро, говорят, будут курить не дровами, как все честные христиане, а каким-то чертовским
паром. — Говоря эти слова, винокур в размышлении
глядел на стол и
на расставленные
на нем руки свои. — Как это
паром — ей-богу, не знаю!
К счастью еще, что у ведьмы была плохая масть; у деда, как нарочно,
на ту пору
пары. Стал набирать карты из колоды, только мочи нет: дрянь такая лезет, что дед и руки опустил. В колоде ни одной карты. Пошел уже так, не
глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. «Вот тебе
на! это что? Э-э, верно, что-нибудь да не так!» Вот дед карты потихоньку под стол — и перекрестил: глядь — у него
на руках туз, король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил кралю.
Было приятно слушать добрые слова,
глядя, как играет в печи красный и золотой огонь, как над котлами вздымаются молочные облака
пара, оседая сизым инеем
на досках косой крыши, — сквозь мохнатые щели ее видны голубые ленты неба. Ветер стал тише, где-то светит солнце, весь двор точно стеклянной пылью досыпан,
на улице взвизгивают полозья саней, голубой дым вьется из труб дома, легкие тени скользят по снегу, тоже что-то рассказывая.
Билеты-то я продал, деньги взял, а к Андреевым в контору не заходил, а пошел, никуда не
глядя, в английский магазин, да
на все
пару подвесок и выбрал, по одному бриллиантику в каждой, эдак почти как по ореху будут, четыреста рублей должен остался, имя сказал, поверили.
Был рассвет, с ясным, детски-чистым небом и неподвижным прохладным воздухом. Деревья, влажные, окутанные чуть видным
паром, молчаливо просыпались от своих темных, загадочных ночных снов. И когда Ромашов, идя домой,
глядел на них, и
на небо, и
на мокрую, седую от росы траву, то он чувствовал себя низеньким, гадким, уродливым и бесконечно чужим среди этой невинной прелести утра, улыбавшегося спросонок.
Между тем наш поезд
на всех
парах несся к Кенигсбергу; в глазах мелькали разноцветные поля, луга, леса и деревни. Физиономия крестьянского двора тоже значительно видоизменилась против довержболовской. Изба с выбеленными стенами и черепичной крышей
глядела веселее, довольнее, нежели довержболовский почерневший сруб с всклокоченной соломенной крышей. Это было жилище,а не изба в той форме, в какой мы, русские, привыкли себе ее представлять.
Утро было тихое, теплое, серое. Иногда казалось, что вот-вот пойдет дождь; но протянутая рука ничего не ощущала, и только
глядя на рукав платья, можно было заметить следы крохотных, как мельчайший бисер, капель; но и те скоро прекратились. Ветра — точно
на свете никогда не бывало. Каждый звук не летел, а разливался кругом; в отдалении чуть сгущался беловатый
пар, в воздухе пахло резедой и цветами белых акаций.
Нилов распахнул окно и некоторое время смотрел в него, подставляя лицо ласковому ветру. В окно
глядела тихая ночь, сияли звезды, невдалеке мигали огни Дэбльтоуна, трубы заводов начинали куриться:
на завтра разводили
пары после праздничного отдыха.
А Матвей стоял у печи и чувствовал себя бессильным помочь этой
паре нужных ему, близких людей, молчал, стыдясь
глядеть на их слёзы и кровь.
—
Гляжу я
на вас, — вдруг сказал он, — какая вы славная, ладная
пара!
У порога дома Егорушка увидел новую, роскошную коляску и
пару черных лошадей.
На козлах сидел лакей в ливрее и с длинным хлыстом в руках. Провожать уезжающих вышел один только Соломон. Лицо его было напряжено от желания расхохотаться; он
глядел так, как будто с большим нетерпением ждал отъезда гостей, чтобы вволю посмеяться над ними.
Несмотря
на то, что мы давно знакомы с художником по нашему рассказу, здесь будет нелишним сказать еще
пару слов о его теплой личности. Илье Макаровичу Журавке было лет около тридцати пяти; он был белокур, с горбатым тонким носом, очень выпуклыми близорукими глазами, довольно окладистой бородкой и таким курьезным ротиком, что мало привычный к нему человек,
глядя на собранные губки Ильи Макаровича, все ожидал, что он вот-вот сейчас свистнет.
Иванко, упираясь ногами, тянет руль
на себя.
Паром делает оборот, но вдруг рулевое весло взмахивает в воздухе, и Иванко падает
на дно. Судно «рыскнуло», но через секунду Иванко, со страхом
глядя на отца, сидит
на месте.
Назад в Россию пешком шли; и помню, плывем мы
на пароме, а я худой-худой, рваный весь, босой, озяб, сосу корку, а проезжий господин тут какой-то
на пароме, — если помер, то царство ему небесное, —
глядит на меня жалостно, слезы текут.
Мальчик молча
глядел на реку.
На ней уже начали покрикивать, сперва изредка, точно лениво, звонкие лягушечьи голоса. Вечерний туман дымился в камыше и легким, как кисея,
паром вился над водой. Небо потемнело и позеленело, и
на нем яснее выступил незаметный до сих пор полукруг молодого месяца.
Ну, разговариваем этак, едем себе не торопясь. К тайге подъехали, к речушке. Перевоз тут. Речка в малую воду узенькая:
паром толканешь, он уж и
на другой стороне. Перевозчиков и не надо. Ребятки проснулись, продрали глазенки-то,
глядят: ночь ночью. Лес это шумит, звезды
на небе, луна только перед светом подымается… Ребятам-то и любо… Известное дело — несмысли!
«Эка здоровенный игумен-то какой, ровно из матерого дуба вытесан… — думал,
глядя на него, Патап Максимыч. — Ему бы не лестовку в руку, а пудовый молот… Чудное дело, как это он с разбойниками-то не справился… Да этакому старцу хоть
на пару медведей в одиночку идти… Лапища-то какая!.. А молодец Богу молиться!.. Как это все у него стройно да чинно выходит…»
Да и не одному тенору жалко
глядеть на эту неравную
пару…
Так думал я, блуждая по границе
Финляндии, вникая в темный говор
Небритых и зеленоглазых финнов.
Стояла тишина. И у платформы
Готовый поезд разводил
пары.
И русская таможенная стража
Лениво отдыхала
на песчаном
Обрыве, где кончалось полотно.
Так открывалась новая страна —
И русский бесприютный храм
гляделВ чужую, незнакомую страну.
Все теперь
глядели на него, все только и любовались этой блестяще-артистической
парой.
— У Самоквасова
на уме только смешки да шуточки. Какой он муж Дунюшке?.. — сказала Дарья Сергевна. — В прошлом году в одной гостинице с ним стояли. Нагляделась я
на него тогда. Зубоскал, сорванец, и больше ничего, а она девица строгая, кроткая. Того и
гляди, что размотырит весь ее капитал. Нет, не
пара, не
пара.
На другой день вечером у Дорониных по уголкам две парочки сидели: два жениха, две невесты. А третья
пара, Зиновий Алексеич с Татьяной Андревной,
глядя на них, не нарадовались.
Уже отправляясь
на прогулку, чинно выступая подле Дорушки, среди бесконечной вереницы
пар по широкому, уличному тротуару и
глядя на высокие дома и роскошные магазины, Дуня с ужасом думала о том, как бы ей не пришлось попасть в число «счастливых», назначенных
на завтра в гости к попечительнице.
А когда он переправлялся
на пароме через реку и потом, поднимаясь
на гору,
глядел на свою родную деревню и
на запад, где узкою полосой светилась холодная багровая заря, то думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще
на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, — ему было только двадцать два года, — и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья, овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла.
— Любови… — бормочет Егор, почесывая руку. — Никакой любови не может быть. Одно только звание, что мы муж и жена, а нешто это так и есть? Я для тебя дикий человек есть, ты для меня простая баба, не понимающая. Нешто мы
пара? Я вольный, балованный, гулящий, а ты работница, лапотница, в грязи живешь, спины не разгибаешь. О себе я так понимаю, что я по охотницкой части первый человек, а ты с жалостью
на меня
глядишь… Где же тут
пара?
Так они и не справились до появления Кузьмичева, что случилось часа через полтора, когда красная полоса заката совсем побледнела и пошел девятый час. Сорвать пароход с места
паром не удалось помощнику и старшему судорабочему, а завозить якорь принимались они до двух раз так же неудачно.
На все это
глядел Теркин и повторял при себя: «Помощника этого я к себе не возьму ни под каким видом, да и Андрей-то Фомич слишком уж с прохладцей капитанствует».
Чувство пренебрежительного превосходства не допустило его больше до низких ощущений стародавней обиды за себя и за своего названого отца… Издали снимет он шляпу и поклонится его памяти,
глядя на погост около земляного вала, где не удалось лечь Ивану Прокофьичу. Косточки его, хоть и в другом месте, радостно встрепенутся. Его Вася, штрафной школьник, позорно наказанный его «ворогами», идет по Волге
на всех
парах…
Служитель громогласно так и доложил инспектору. Один мой товарищ-однокурсник, богатый, весело живший молодой человек, рассказывал, что иногда встречает Соколова в очень дорогом тайном притоне; там устраивались афинские ночи, голые посетители танцевали с голыми, очень красивыми девушками, Профессор стоял в дверях, жевал беззубым ртом и, поправляя очки
на близоруких глазах, жадно
глядел на танцующие
пары.
— Или, может быть, у меня это от бани… — продолжал дядя, задумчиво
глядя на окно. — Может быть! Был я, знаешь, в четверг в бане… часа три парился. А от
пару геморрой еще пуще разыгрывается… Доктора говорят, что баня для здоровья нехорошо… Это, сударыня, неправильно… Я сызмальства привык, потому — у меня отец в Киеве
на Крещатике баню держал… Бывало, целый день паришься… Благо не платить…
— Помилуйте, — продолжал горячиться директор. — Карлушка какой-нибудь паршивый,
пара галстуков была у него да кальсоны вязаные, состоял
на побегушках у жида в Зарядье, а
глядишь, годика через три — биржевой маклер. Немцы выклянчили — в двадцати тысячах дохода… За невестой куш берет… Сами вы плошаете, господа!
Слушай меня, франт-адвокат, слушай… коли в тебе душа, а не
пар,
гляди на меня, и
гляди в оба и страшись расплаты с самим собою.
По обе стороны дороги толкотня, напоминающая ярмарку или первый
паром после половодья. Люди, лошади, воза, груды рухляди, бочки. Всё это движется, мешается, издает звуки. Барыня
глядит на этот хаос и слышит пронзительный крик своего мужа...
Глеб Алексеевич выехал
на заставу, ударил по лошади и как стрела помчался, куда глаза
глядят. Сколько проехал он верст — он не знал, но только тогда, когда увидел, что утомленный красивый конь его был положительно окутан клубами, шедшего от него
пара, а руки его затекли от держания возжей, он приостановил лошадь, повернул снова к Москве и поехал шагом. Быстрая езда всегда производила
на него успокаивающее впечатление. Так было и теперь.
— Кабак открыл, лавку открыл!.. В волостные старшины попал!.. — говорил он, мрачно и негодующе
глядя вдаль. — Ребятенками вместе в рюхи играли, а теперь посмотри:
пару гнедых завел, — лихие кони, так и ерзают, — ахнешь!.. Заговорят
на сходе: «Учесть бы его!» — «Ишь, скажет, податей не платят, а тоже — учесть!.. Разговаривают, сукины дети, заковыривают!..»
Пошел я туда
на пароме,
гляжу — барыня, вся окутавшись, а с ней молодой господин, из чиновников.