Неточные совпадения
Не видала она себя в этом сне завернутою в газы и блонды на два часа и потом в будничные тряпки на всю жизнь. Не снился ей ни праздничный пир, ни огни, ни веселые клики; ей снилось
счастье, но такое простое, такое неукрашенное, что она еще раз, без трепета гордости, и только с
глубоким умилением прошептала: «Я его невеста!»
— Да неужели вы не чувствуете, что во мне происходит? — начал он. — Знаете, мне даже трудно говорить. Вот здесь… дайте руку, что-то мешает, как будто лежит что-нибудь тяжелое, точно камень, как бывает в
глубоком горе, а между тем, странно, и в горе и в
счастье, в организме один и тот же процесс: тяжело, почти больно дышать, хочется плакать! Если б я заплакал, мне бы так же, как в горе, от слез стало бы легко…
— Ах, какое
счастье… выздоравливать, — медленно произнесла она, как будто расцветая, и обратила к нему взгляд такой
глубокой признательности, такой горячей, небывалой дружбы, что в этом взгляде почудилась ему искра, которую он напрасно ловил почти год. По нем пробежала радостная дрожь.
Полгода томилась мать на постели и умерла. Этот гроб, ставши между ими и браком —
глубокий траур, вдруг облекший ее молодую жизнь, надломил и ее хрупкий, наследственно-болезненный организм, в котором, еще сильнее скорби и недуга, горела любовь и волновала нетерпением и жаждой
счастья.
— Странная просьба, брат, дать горячку! Я не верю страсти — что такое страсть?
Счастье, говорят, в
глубокой, сильной любви…
— Доли трезвого,
глубокого, разумного и прочного
счастья, которое бы протянулось на всю жизнь…
— Один ты заперла мне: это взаимность, — продолжал он. — Страсть разрешается путем уступок,
счастья, и обращается там, смотря по обстоятельствам, во что хочешь: в дружбу, пожалуй, в
глубокую, святую, неизменную любовь — я ей не верю, — но во что бы ни было, во всяком случае, в удовлетворение, в покой… Ты отнимаешь у меня всякую надежду… на это
счастье… да?
Что же было еще дальше, впереди: кто она, что она? Лукавая кокетка, тонкая актриса или
глубокая и тонкая женская натура, одна из тех, которые, по воле своей, играют жизнью человека, топчут ее, заставляя влачить жалкое существование, или дают уже такое
счастье, лучше, жарче, живее какого не дается человеку.
Васюкова нет, явился кто-то другой. Зрачки у него расширяются, глаза не мигают больше, а все делаются прозрачнее, светлее,
глубже и смотрят гордо, умно, грудь дышит медленно и тяжело. По лицу бродит нега,
счастье, кожа становится нежнее, глаза синеют и льют лучи: он стал прекрасен.
Вдруг раздались крики. Опасность появилась с той стороны, откуда мы ее вовсе не ожидали. По ущелью, при устье которого мы расположились, шла вода. На наше
счастье, одна сторона распадка была
глубже. Вода устремилась туда и очень скоро промыла
глубокую рытвину. Мы с Чжан Бао защищали огонь от дождя, а Дерсу и стрелки боролись с водой. Никто не думал о том, чтобы обсушиться, — хорошо, если удавалось согреться.
В пылу перестрелки мы не обращали внимания на состояние нашего дощаника — как вдруг, от сильного движения Ермолая (он старался достать убитую птицу и всем телом налег на край), наше ветхое судно наклонилось, зачерпнулось и торжественно пошло ко дну, к
счастью, не на
глубоком месте.
Я был так вполне покоен, так уверен в нашей полной,
глубокой любви, что и не говорил об этом, это было великое подразумеваемое всей жизни нашей; покойное сознание, беспредельная уверенность, исключающая сомнение, даже неуверенность в себе — составляли основную стихию моего личного
счастья.
Тут, по
счастью, я вспомнил, что в Париже, в нашем посольстве, объявляя Сазонову приказ государя возвратиться в Россию, секретарь встал, и Сазонов, ничего не подозревая, тоже встал, а секретарь это делал из
глубокого чувства долга, требующего, чтоб верноподданный держал спину на ногах и несколько согбенную голову, внимая монаршую волю. А потому, по мере того как консул вставал, я
глубже и покойнее усаживался в креслах и, желая, чтоб он это заметил, сказал ему, кивая головой...
Глюк ухает в воду, к
счастью не на
глубоком месте.
Такого рода
глубокий след оставила в моей душе мысль о пожертвовании своего чувства в пользу
счастья Маши, которое она могла найти только в супружестве с Васильем.
— Не счастье-с, а вся причина в том, что он проезжего купца обворовал. Останавливался у него на постоялом купец, да и занемог. Туда-сюда, за попом, за лекарем, ан он и душу богу отдал. И оказалось у этого купца денег всего двадцать пять рублей, а Осип Иваныч пообождал немного, да и стал потихоньку да полегоньку, шире да
глубже, да так, сударь, это дело умненько повел, что и сейчас у нас в К. никто не разберет, когда именно он разбогател.
То была первая, свежая любовь моя, то были первые сладкие тревоги моего сердца! Эти
глубокие серые глаза, эта кудрявая головка долго смущали мои юношеские сны. Все думалось."Как хорошо бы погладить ее, какое бы
счастье прильнуть к этим глазкам, да так и остаться там жить!"
К
счастию, удар пришелся вскользь, и мужик отделался только
глубокою раной и страхом.
«Знаю, что делаю дурно, решаясь писать Вам без позволения, но у меня нет иного средства выразить
глубокую мою благодарность судьбе за то, что она дала мне невыразимое
счастье познакомиться с Вами на прекрасном балу Екатерининского института.
Шалимов (целуя ее руку, волнуясь). Мне кажется, что, когда я рядом с вами… я стою у преддверия неведомого,
глубокого, как море,
счастья… Что вы обладаете волшебной силой, которой могли бы насытить другого человека, как магнит насыщает железо… И у меня рождается дерзкая, безумная мысль… Мне кажется, что если бы вы… (Он прерывает свою речь, оглядывается. Варвара Михайловна следит за ним.)
На седьмом небе от
счастья, прекрасно проживет до
глубокой старости, а умрет со спокойною совестью.
Мутные и огромные волны хлестали через нас и окачивали с головой; по несчастью, Борисов, идя впереди, сбился с того броду, по которому прошел два раза, и попал на более
глубокое место; вдруг он нырнул в воду, лошадь моя поплыла, и Евсеич отстал от меня; тут-то я почувствовал такой страх близкой смерти, которого я не забыл до сих пор; каждую минуту я готов был лишиться чувств и едва не захлебнулся; по
счастью, глубина продолжалась не более двух или трех сажен.
Прощай, мой ангел светлоокой!
Мне не любить, не обнимать
Твой гибкий стан во тьме
глубокой,
С тобой мне
счастья не видать.
Я знаю, ты любить умеешь,
Но не полюбишь ты меня,
Мечту иную ты лелеешь;
Но буду помнить я тебя.
Ты мне явилась, как виденье,
Как светозарный херувим,
Но то прошло, как сновиденье,
И снова я теперь один.
Оттенённое снежно-белой материей её платья, лицо у неё горело пышным румянцем, и
глубокие глаза сверкали ясной радостью. Здоровьем, свежестью, бессознательным
счастьем веяло от неё. Она была хороша, как ясный майский день на севере.
— Конечно, такая женщина была бы урод; и по
счастию, — возразил славянин, — не у нас надобно искать la femme émancipée [эмансипированную женщину (фр.).], да и вообще надобно ли ее где-нибудь искать — я не знаю. Вот что касается до человеческих прав, то обратите несколько внимания на то, что у нас женщина пользовалась ими с самой
глубокой древности больше, нежели в Европе, ее именье не сливалось с именьем мужа, она имеет голос на выборах, право владения крестьянами.
Между ними была какая-то нежная, утонченная связь, одна из тех связей, которые зарождаются иногда при встрече двух характеров, часто совершенно противоположных друг другу, но из которых один и строже, и
глубже, и чище другого, тогда как другой, с высоким смирением и с благородным чувством самооценки, любовно подчиняется ему, почувствовав все превосходство его над собою, и, как
счастье, заключает в сердце своем его дружбу.
Бывало, я искал могучею душой
Забот, трудов,
глубоких ощущений,
В страданиях мой пробуждался гений
И весело боролся я с судьбой;
И был я горд, и силен, и свободен,
На жизнь глядел, как на игрушку я,
И в злобе был я благороден,
И жалость не смешна казалася моя,
Но час пришел — и я упал, — ничтожный,
Безумец, безоружен против мук и зла;
Добро, как
счастие, мне стало невозможно.
И месть, как жизнь, мне тяжела…
Таково было первое впечатление от прочитанных бумаг, и Толпенников, утром еще такой счастливый, представлялся себе стоящим перед
глубокой и темной ямой и таким жалким, что не верилось в недавнее
счастье.
Пароход стал двигаться осторожнее, из боязни наткнуться на мель… Матросы на носу измеряли глубину реки, и в ночном воздухе отчетливо звучали их протяжные восклицания: «Ше-есть!.. Шесть с половиной! Во-осемь!.. По-од таба-ак!.. Се-мь!» В этих высоких стонущих звуках слышалось то же уныние, каким были полны темные, печальные берега и холодное небо. Но под плащом было очень тепло, и, крепко прижимаясь к любимому человеку, Вера Львовна еще
глубже ощущала свое
счастье.
Глубокое отъединение,
глубокая вражда лежит между мужчиною и женщиною. В душах — любовь к мучительству и мученичеству, жажда власти и жажда унижения, — все, кроме способности к слиянному общению с жизнью. Душа как будто заклята злым колдуном. Горячо и нежно загораются в ней светлые огоньки любви, но наружу они вырываются лишь темными взрывами исступленной ненависти. Высшее
счастье любви — это мучить и терзать любимое существо.
Чем сильнее в человеке трепет жизни, чем больше у него
счастья, тем выше и прекраснее становится человек, тем
глубже и полнее понимает он «все, что стоит понимать в жизни».
Глубокая и таинственная серьезность «живой жизни», форма проявления ее в том светлом существе, которое называется человеком,
счастье в его отличии от удовольствия, уплощение и омертвение жизни, когда дело ее берется творить живой мертвец, — все эти стороны художественного жизнепонимания Толстого особенно ярко и наглядно проявляются в отношении его к любви между мужчиной и женщиной.
Полною
глубокого и волнующего смысла представляется нам эта надпись, вырезанная на храме бога жизни и
счастья.
Ты видишь, как приветливо над нами
Огнями звезд горят ночные небеса?
Не зеркало ль моим глазам твои глаза?
Не все ли это рвется и теснится
И в голову, и в сердце, милый друг,
И в тайне вечной движется, стремится
Невидимо и видимо вокруг?
Пусть этим всем исполнится твой дух,
И если ощутишь ты в чувстве том
глубокомБлаженство, — о! тогда его ты назови
Как хочешь: пламенем любви,
Душою,
счастьем, жизнью, богом, —
Для этого названья нет:
Все — чувство. Имя — звук и дым…
Иван Петрович оставил в покое Грохольского и Лизу и прилепился к своим дамам. Целый день слышался из его дачи говор, смех, звон посуды… До
глубокой ночи не тушились огни… Грохольский заблагодушествовал… Наконец таки, после долгого мучительного антракта, он почувствовал себя опять счастливым и покойным. Иван Петрович с двумя не вкушал такого
счастья, какое вкушал он с одной… Но — увы! У судьбы нет сердца. Она играет Грохольскими, Лизами, Иванами, Мишутками, как пешками… Грохольский опять потерял покой…
К
счастию для русского искусства и к чести для наших писателей, художественное чутье их не позволило им увлечься на вредный путь фальшивого эффектничанья, а обратило их на второй из указанных путей, и при «бедности содержания» у нас появились произведения, достойные
глубокого внимания по высокой прелести своей жизненной правды, поэтичности выведенных типов, колориту внутреннего освещения и выразительности обликов.
Вечерние сумерки сгущались, делая лазаретную палату как-то уютнее и милее… Отдаленные голоса пришедших на перевязку девочек едва долетали до нас… Я и Люда сидели тихо, молча… Все было пересказано, переговорено между нами… но наше молчаливое
счастье было так велико, что тихое,
глубокое молчание выражало его лучше всяких слов, пустых и ненужных…
Маленький принц уже выходит с сад, худенький, коротко остриженный и такой бледненький после болезни. И — о
счастье! — следов оспы не осталось у него на лице. Только на голове да кое-где на теле остались
глубокие рябинки.
В
глубоких раздумьях застал Зуда того, кого весь город почитал первым счастливцем и будущим виновником
счастия народного. Зуда вошел не один. Лицо, бывшее с ним, поразило кабинет-министра своим появлением. Не видение ли?.. Эйхлер?.. Может ли статься!
«Какое это будет для нее
счастье, как горячо она будет благодарить меня, она совсем переродится и опять будет прежняя веселая хохотушка, с
глубокими ямочками на ярко-розовых, пухленьких щечках!»
Богомолка долго еще рассказывала. Много было странного и наивного, но она относилась ко всему с таким
глубоким благоговением, что улыбка не шла на ум. Лицо ее смотрело серьезно и успокоенно, как бывает у очень верующих людей после причастия. Видимо, из своего долгого путешествия, полного тяжелых лишений, собеседница наша несла с собою в душе нечто новое, бесконечно для нее дорогое, что всю остальную жизнь заполнит теплом,
счастьем и миром.
До
глубокой старости наслаждался он
счастием видеть согласие и любовь обоих супругов.
Но как ни тлетворно было влияние на юношу его нового друга, оно, к
счастью князя Виктора, не могло быть
глубоким, а могло лишь усыпить его хорошие инстинкты, — эти драгоценные перлы души, присущие ранней молодости, — но не вырвать их с корнем.
Обессиленная после необычайного напряжения душевных сил, княжна лежала в
глубоком обмороке, чего, к
счастию для нее, не дождался Малюта.
Так чего же я борюсь, все еще борюсь с невзгодами и берегу подметки, как честный нищий? Освобождение и
счастье так близки от всякого несчастного там, где есть
глубокая и быстрая вода.
Попробовал себя, не страшно ли ему лететь, но вместо обычного крепко сдерживаемого страха было
глубокое и радостное волнение: как будто ждет его сегодня необыкновенное и великое
счастье.
— Никогда, никогда не поверила бы, — прошептала она сама с собой, — что можно быть так счастливою. — Лицо ее просияло улыбкой; но в то же самое время она вздохнула, и тихая грусть выразилась в ее
глубоком взгляде. Как будто кроме того
счастья, которое она испытывала, было другое, недостижимое в этой жизни
счастье, о котором она невольно вспомнила в эту минуту.
Но было что-то в расположении деревьев7 — слишком одиноких, слишком открыто росших среди ровного газона, вечно чужих и вечно одиноких, — что уже вскоре начинало томить чувством холодной неудовлетворенности, смутным сознанием какой-то
глубокой и печальной неправды, горькой ошибки, потерянного
счастья.
Вместо того, чтобы вся жизнь наша была установлена на насилии, чтобы каждая радость наша добывалась и ограждалась насилием; вместо того, чтобы каждый из нас был наказываемым или наказывающим с детства и до
глубокой старости, я представил себе, что всем нам внушается словом и делом, что месть есть самое низкое животное чувство, что насилие есть не только позорный поступок, но поступок, лишающий человека истинного
счастья, что радость жизни есть только та, которую не нужно ограждать насилием, что высшее уважение заслуживает не тот, кто отнимает или удерживает свое от других и кому служат другие, а тот, кто больше отдает свое и больше служит другим.