Неточные совпадения
Полгубернии разодето и весело гуляет под деревьями, и никому не является дикое и грозящее в сем насильственном освещении, когда театрально выскакивает из древесной гущи озаренная поддельным светом ветвь, лишенная своей яркой зелени, а вверху темнее, и суровее, и в двадцать раз грознее является чрез то ночное
небо и, далеко трепеща листьями в вышине, уходя
глубже в непробудный мрак, негодуют суровые вершины дерев на сей мишурный блеск, осветивший снизу их корни.
В тот год зима запоздала, лишь во второй половине ноября сухой, свирепый ветер сковал реку сизым льдом и расцарапал не одетую снегом землю
глубокими трещинами. В побледневшем, вымороженном
небе белое солнце торопливо описывало короткую кривую, и казалось, что именно от этого обесцвеченного солнца на землю льется безжалостный холод.
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют
небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой
глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
Тиха украинская ночь.
Прозрачно
небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Луна спокойно с высоты
Над Белой-Церковью сияет
И пышных гетманов сады
И старый замок озаряет.
И тихо, тихо всё кругом;
Но в замке шепот и смятенье.
В одной из башен, под окном,
В
глубоком, тяжком размышленье,
Окован, Кочубей сидит
И мрачно на
небо глядит.
Еще однообразнее всего этого лежит
глубокая ночь две трети суток над этими пустынями. Солнце поднимается невысоко, выглянет из-за гор, протечет часа три, не отрываясь от их вершин, и спрячется, оставив после себя продолжительную огнистую зарю. Звезды в этом прозрачном
небе блещут так же ярко, лучисто, как под другими, не столь суровыми
небесами.
Хозяйка предложила Нехлюдову тарантас доехать до полуэтапа, находившегося на конце села, но Нехлюдов предпочел идти пешком. Молодой малый, широкоплечий богатырь, работник, в огромных свеже-вымазанных пахучим дегтем сапогах, взялся проводить. С
неба шла мгла, и было так темно, что как только малый отделялся шага на три в тех местах, где не падал свет из окон, Нехлюдов уже не видал его, а слышал только чмоканье его сапог по липкой,
глубокой грязи.
Кругом безмолвие; в
глубоком смирении с
неба смотрели звезды, и шаги Старцева раздавались так резко и некстати. И только когда в церкви стали бить часы и он вообразил самого себя мертвым, зарытым здесь навеки, то ему показалось, что кто-то смотрит на него, и он на минуту подумал, что это не покой и не тишина, а глухая тоска небытия, подавленное отчаяние…
Утро 4 декабря было морозное: — 19°С. Барометр стоял на высоте 756 мм. Легкий ветерок тянул с запада.
Небо было безоблачное,
глубокое и голубое. В горах белел снег.
Часов в девять вечера прошел короткий, но сильный дождь, после которого туман сразу исчез и мы увидели красивое звездное
небо. И это
небо, по которому широкой полосой протянулся Млечный Путь, и темный океан, в котором разом отражались все светила небесные, одинаково казались беспредельно
глубокими.
Ночь была ясная и холодная. Звезды ярко горели на
небе; мерцание их отражалось в воде. Кругом было тихо и безлюдно; не было слышно даже всплесков прибоя. Красный полумесяц взошел поздно и задумчиво глядел на уснувшую землю. Высокие горы, беспредельный океан и
глубокое темно-синее
небо — все было так величественно, грандиозно. Шепот Дерсу вывел меня из задумчивости: он о чем-то бредил во сне.
Дойдя до реки Кулумбе, я сел на камень и стал вслушиваться в тихие, как шепот, звуки, которыми всегда наполняется тайга в часы сумерек. Безбрежный океан, сонная земля и
глубокое темное
небо с миллионами неведомых светил одинаково казались величественными.
Вы глядите: та
глубокая, чистая лазурь возбуждает на устах ваших улыбку, невинную, как она сама, как облака по
небу, и как будто вместе с ними медлительной вереницей проходят по душе счастливые воспоминания, и все вам кажется, что взор ваш уходит дальше и дальше, и тянет вас самих за собой в ту спокойную, сияющую бездну, и невозможно оторваться от этой вышины, от этой глубины…
Часов в 8 вечера на западе начала сверкать молния, и послышался отдаленный гром.
Небо при этом освещении казалось иллюминованным. Ясно и отчетливо было видно каждое отдельное облачко. Иногда молнии вспыхивали в одном месте, и мгновенно получались электрические разряды где-нибудь в другой стороне. Потом все опять погружалось в
глубокий мрак. Стрелки начали было ставить палатки и прикрывать брезентами седла, но тревога оказалась напрасной. Гроза прошла стороной. Вечером зарницы долго еще играли на горизонте.
Глубоко оскорбленная, она села под окошко и до
глубокой ночи сидела не раздеваясь, неподвижно глядя на темное
небо.
Народ, собравшись на Примроз-Гиль, чтоб посадить дерево в память threecentenari, [трехсотлетия (англ.).] остался там, чтоб поговорить о скоропостижном отъезде Гарибальди. Полиция разогнала народ. Пятьдесят тысяч человек (по полицейскому рапорту) послушались тридцати полицейских и, из
глубокого уважения к законности, вполовину сгубили великое право сходов под чистым
небом и во всяком случае поддержали беззаконное вмешательство власти.
Однажды в теплый осенний вечер оба семейства сидели на площадке перед домом, любуясь звездным
небом, синевшим
глубокою лазурью и горевшим огнями. Слепой, по обыкновению, сидел рядом с своею подругой около матери.
— Это верно. Мы ждем, когда из-за туч проглянет опять эта
глубокая синева. Гроза пройдет, а
небо над нею останется все то же; мы это знаем и потому спокойно переживаем грозу. Так вот,
небо сине… Море тоже сине, когда спокойно. У твоей матери синие глаза. У Эвелины тоже.
Когда мы подходили к биваку, я увидел, что нависшей со скалы белой массы не было, а на месте нашей палатки лежала громадная куча снега вперемешку со всяким мусором, свалившимся сверху. Случилось то, чего я опасался: в наше отсутствие произошел обвал. Часа два мы откапывали палатку, ставили ее вновь, потом рубили дрова.
Глубокие сумерки спустились на землю, на
небе зажглись звезды, а мы все не могли кончить работы. Было уже совсем темно, когда мы вошли в палатку и стали готовить ужин.
Погода нас недолго баловала, и вскоре
небо стало заволакиваться тучами. Подвигались мы теперь медленно. На западных склонах Сихотэ-Алиня снега оказались гораздо
глубже, чем в бассейне рек Тумнина. Собаки тонули в них, что в значительной степени затрудняло наше передвижение. К вечеру мы вышли на какую-то речку, ширина ее была не более 6–8 метров. Если это Хунгари, значит, мы попали в самое верховье ее и, значит, путь наш до Амура будет длинный и долгий.
Сумерки быстро спускались на землю. В море творилось что-то невероятное. Нельзя было рассмотреть, где кончается вода и где начинается
небо. Надвигающаяся ночь, темное
небо, сыпавшее дождем с изморозью, туман — все это смешалось в общем хаосе. Страшные волны вздымались и спереди и сзади. Они налетали неожиданно и так же неожиданно исчезали, на месте их появлялась
глубокая впадина, и тогда казалось, будто лодка катится в пропасть.
Небо уходит вверх бездонным куполом; где-то далеко-далеко сверкает затерявшаяся в
глубоком логу горная речонка.
"Христос воскрес!" — звучат колокола, вдруг загудевшие во всех углах города;"Христос воскрес!" — журчат ручьи, бегущие с горы в овраг;"Христос воскрес!" — говорят шпили церквей, внезапно одевшиеся огнями;"Христос воскрес!" — приветливо шепчут вечные огни, горящие в
глубоком, темном
небе;"Христос воскрес!" — откликается мне давно минувшее мое прошлое.
Внезапно, среди
глубокой тишины, при совершенно безоблачном
небе, налетел такой порыв ветра, что сама земля, казалось, затрепетала под ногами, тонкий звездный свет задрожал и заструился, самый воздух завертелся клубом.
Волны все бежали и плескались, а на их верхушках, закругленных и зыбких, играли то белая пена, то переливы
глубокого синего
неба, то серебристые отблески месяца, то, наконец, красные огни фонарей, которые какой-то человек, сновавший по воде в легкой лодке, зажигал зачем-то в разных местах, над морем…
И в тишине, спокойной, точно вода на дне
глубокого колодца, деревья, груды домов, каланча и колокольня собора, поднятые в
небо как два толстых пальца, — всё было облечено чем-то единым и печальным, словно ряса монаха.
Черная туча, сливаясь с горами, без ветра, медленно подвигалась дальше и дальше, резко отделяясь своими изогнутыми краями от
глубокого звездного
неба.
Читатель, если вы богаты или, по крайней мере, обеспечены, — принесемте
глубокую благодарность
небу, и да здравствует полученное нами наследство! да здравствует родовое и благоприобретенное!
Нервная раздражительность поддерживала его беспрерывно в каком-то восторженно-меланхолическом состоянии; он всегда готов был плакать, грустить — он любил в тихие вечера долго-долго смотреть на
небо, и кто знает, какие видения чудились ему в этой тишине; он часто жал руку своей жене и смотрел на нее с невыразимым восторгом; но к этому восторгу примешивалась такая
глубокая грусть, что Любовь Александровна сама не могла удержаться от слез.
Больная не могла выговорить ни слова: внезапная радость оковала уста ее; в немом восторге она устремила к
небесам свои взоры. Но вдруг на лице ее изобразилось
глубокое уныние, глаза померкли, и прежняя безжизненная бледность покрыла снова ее увядшие ланиты.
День выдался очень удачный для торжества, — один из тех ярких, прозрачных дней ранней осени, когда
небо кажется таким густым, синим и
глубоким, а прохладный воздух пахнет тонким, крепким вином.
Душа превращается как будто тогда в
глубокое, невозмутимо тихое, прозрачное озеро, отчетливо отражающее в себе голубое
небо, над ним раскинувшееся, и весь мир, его окружающий.
Но прошло немного времени, роса испарилась, воздух застыл, и обманутая степь приняла свой унылый июльский вид. Трава поникла, жизнь замерла. Загорелые холмы, буро-зеленые, вдали лиловые, со своими покойными, как тень, тонами, равнина с туманной далью и опрокинутое над ними
небо, которое в степи, где нет лесов и высоких гор, кажется страшно
глубоким и прозрачным, представлялись теперь бесконечными, оцепеневшими от тоски…
Без мыслей и желаний, как это всегда бывает после усиленной деятельности, он лег на спину под деревом и стал смотреть на прозрачные утренние облака, пробегавшие над ним по
глубокому, бесконечному
небу.
Но теперь эти вздохи становились все
глубже, сильнее. Я ехал лесною тропой, и, хотя
неба мне не было видно, но по тому, как хмурился лес, я чувствовал, что над ним тихо подымается тяжелая туча. Время было не раннее. Между стволов кое-где пробивался еще косой луч заката, но в чащах расползались уже мглистые сумерки. К вечеру собиралась гроза.
Он долго сидел и думал, поглядывая то в овраг, то в
небо. Свет луны, заглянув во тьму оврага, обнажил на склоне его
глубокие трещины и кусты. От кустов на землю легли уродливые тени. В
небе ничего не было, кроме звёзд и луны. Стало холодно; он встал и, вздрагивая от ночной свежести, медленно пошёл полем на огни города. Думать ему уже не хотелось ни о чём: грудь его была полна в этот час холодной беспечностью и тоскливой пустотой, которую он видел в
небе, там, где раньше чувствовал бога.
В
небе, чистом и
глубоком, горело солнце, обливая всё на земле жарким блеском.
Нет
глубже, нет слаще покоя,
Какой посылает нам лес,
Недвижно, бестрепетно стоя
Под холодом зимних
небес.
Нигде так глубоко и вольно
Не дышит усталая грудь,
И ежели жить нам довольно,
Нам слаще нигде не уснуть!
На седьмом
небе от счастья, прекрасно проживет до
глубокой старости, а умрет со спокойною совестью.
Редел на
небе мрак
глубокий,
Ложился день на темный дол,
Взошла заря. Тропой далекой
Освобожденный пленник шел,
И перед ним уже в туманах
Сверкали русские штыки,
И окликались на курганах
Сторожевые казаки.
И теперь, в верхнее запыленное, с прошлого лета не протиравшееся окно было видно очень странное и красивое
небо: на первый взгляд оно казалось молочно-серым, дымчатым, а когда смотреть дольше — в нем начинала проступать синева, оно начинало голубеть все
глубже, все ярче, все беспредельнее.
Внизу сгустился мрак, и черные тени залегли по
глубоким лугам; горы и лес слились в темные сплошные массы; а вверху, в голубом
небе, как алмазная пыль, фосфорическим светом горят неисчислимые миры.
Но как ни хороша природа сама по себе, как ни легко дышится на этом зеленом просторе, под этим голубым бездонным
небом — глаз невольно ищет признаков человеческого существования среди этой зеленой пустыни, и в сердце вспыхивает радость живого человека, когда там, далеко внизу, со дна
глубокого лога взовьется кверху струйка синего дыма.
Цветаева(улыбаясь Поле). Запела коноплянка… Ты знаешь, Таня, я не сантиментальна… но когда подумаю о будущем… о людях в будущем, о жизни — мне делается как-то сладко-грустно… Как будто в сердце у меня сияет осенний, бодрый день… Знаешь — бывают такие дни осенью: в ясном
небе — спокойное солнце, воздух —
глубокий, прозрачный, вдали всё так отчетливо… свежо, но не холодно, тепло, а не жарко…
После светлого летнего дня наступил ясный и тихий вечер: заря пылала; до половины облитый ее багрянцем, широкий пруд стоял неподвижным зеркалом, величаво отражая в серебристой мгле своего
глубокого лона и всю воздушную бездну
неба, и опрокинутые, как бы почерневшие деревья, и дом.
Уже орлы наши парили под
небесами Востока; уже крылатая молва несла в страны Великого Могола имя Российской Монархини; уже воинство наше, то подымаясь к облакам на хребте гор туманных, то опускаясь в
глубокие долины, дошло до славных врат Каспийских; уже стена Кавказская, памятник величия древних Монархов Персии, расступилась перед оным; уже смелый вождь его приял сребряные ключи Дербента из рук старца, который в юности своей вручал их Петру Великому, и сей град, основанный, по восточному преданию, Александром Македонским, осенился знаменами Екатерины… когда всемогущая Судьба пресекла дни Монархини и течение побед Ее.
Коновалов любил природу
глубокой бессловесной любовью, и всегда, в поле или на реке, весь проникался каким-то миролюбиво-ласковым настроением, еще более увеличивавшим его сходство с ребенком. Изредка он с
глубоким вздохом говорил, глядя в
небо...
Невероятно длинны были секунды угрюмого молчании, наступившего после того, как замер этот звук. Человек всё лежал вверх лицом, неподвижный, раздавленный своим позором, и, полный инстинктивного стремления спрятаться от стыди, жался к земле. Открывая глаза, он увидел голубое
небо, бесконечно
глубокое, и ему казалось, что оно быстро уходит от него выше, выше…
Силуэт «Фитиля» почти исчезал в темной полосе берега, часть рей и стеньг чернела на засыпающем
небе; внизу громоздился мрак. Светлые водяные чешуйки вспыхивали и гасли. Прошло минут пять в
глубоком молчании последняя атака тьмы затопила все. Аян вынул из-под кормы заржавленный железный фонарь, зажег его, сообразил положение и круто повернул влево.
Изобразивши художественным образом красу природы,
неба, цвет розово-желтый облаков, или совершивши
глубокий анализ какого-нибудь перегороженного сердца, или трогательно рассказавши историю будочника, вынувшего пятак из кармана пьяного мужика, литератор воображает, что он уж невесть какой подвиг совершил и что от его создания произойдут для народа последствия неисчислимые.
Снова тучи серые мчатся над болотами.
Разлилася в городе тишина
глубокая.
Люди спят, измучены тяжкими заботами,
И висит над сонными
небо одноокое…