Неточные совпадения
Мертвечиной стало все это казаться в
глазах уж начинавших понимать
слушателей.
Диомидов вертел шеей, выцветшие голубые
глаза его смотрели на людей холодно, строго и притягивали внимание
слушателей, все они как бы незаметно ползли к ступенькам крыльца, на которых, у ног проповедника, сидели Варвара и Кумов, Варвара — глядя в толпу, Кумов — в небо, откуда падал неприятно рассеянный свет, утомлявший зрение.
— На сей вечер хотел я продолжать вам дальше поучение мое, но как пришел новый человек, то надобно, вкратцах, сказать ему исходы мои, — говорил он, осматривая
слушателей бесцветными и как бы пьяными
глазами.
Он старался говорить не очень громко, памятуя, что с годами суховатый голос его звучит на высоких нотах все более резко и неприятно. Он избегал пафоса, не позволял себе горячиться, а когда говорил то, что казалось ему особенно значительным, — понижал голос, заметив, что этим приемом усиливает напряжение внимания
слушателей. Говорил он сняв очки, полагая, что блеск и выражение близоруких
глаз весьма выгодно подчеркивает силу слов.
Самгин не видел на лицах
слушателей радости и не видел «огней души» в
глазах жителей, ему казалось, что все настроены так же неопределенно, как сам он, и никто еще не решил — надо ли радоваться? В длинном ораторе он тотчас признал почтово-телеграфного чиновника Якова Злобина, у которого когда-то жил Макаров. Его «ура» поддержали несколько человек, очень слабо и конфузливо, а сосед Самгина, толстенький, в теплом пальто, заметил...
Хотя кашель мешал Дьякону, но говорил он с великой силой, и на некоторых словах его хриплый голос звучал уже по-прежнему бархатно. Пред
глазами Самгина внезапно возникла мрачная картина: ночь, широчайшее поле, всюду по горизонту пылают огромные костры, и от костров идет во главе тысяч крестьян этот яростный человек с безумным взглядом обнаженных
глаз. Но Самгин видел и то, что
слушатели, переглядываясь друг с другом, похожи на зрителей в театре, на зрителей, которым не нравится приезжий гастролер.
Трехпалая кисть его руки, похожая на рачью клешню, болталась над столом, возбуждая чувство жуткое и брезгливое. Неприятно было видеть плоское да еще стертое сумраком лицо и на нем трещинки, в которых неярко светились хмельные
глаза. Возмущал самоуверенный тон, возмущало явное презрение к
слушателям и покорное молчание их.
Тут он поднял наконец
глаза на
слушателей. Те, казалось, с совершенно безмятежным вниманием глядели на него. Какая-то судорога негодования прошла в душе Мити.
Уже в начале рассказа бабушки я заметил, что Хорошее Дело чем-то обеспокоен: он странно, судорожно двигал руками, снимал и надевал очки, помахивал ими в меру певучих слов, кивал головою, касался
глаз, крепко нажимая их пальцами, и всё вытирал быстрым движением ладони лоб и щеки, как сильно вспотевший. Когда кто-либо из
слушателей двигался, кашлял, шаркал ногами, нахлебник строго шипел...
Слушателями были: мальчик лет пятнадцати, с довольно веселым и неглупым лицом и с книгой в руках, молодая девушка лет двадцати, вся в трауре и с грудным ребенком на руках, тринадцатилетняя девочка, тоже в трауре, очень смеявшаяся и ужасно разевавшая при этом рот, и, наконец, один чрезвычайно странный
слушатель, лежавший на диване малый лет двадцати, довольно красивый, черноватый, с длинными, густыми волосами, с черными большими
глазами, с маленькими поползновениями на бакенбарды и бородку.
Заметив, что Карл Иваныч находился в том чувствительном расположении духа, в котором он, не обращая внимания на
слушателей, высказывал для самого себя свои задушевные мысли, я, молча и не спуская
глаз с его доброго лица, сел на кровать.
Прежде чем я дочел до половины, у всех моих
слушателей текли из
глаз слезы.
Взмахивая головою и понизив голос, говорила что-то от себя, не глядя в книгу, ласково скользя
глазами по лицам
слушателей.
«Профессор» покачивал головой, вдумчиво вперив в
слушателя свои выцветшие
глаза, и начинал бормотать что-то до бесконечности грустное.
Когда же затем пан Тыбурций, подняв
глаза к потолку, начинал декламировать длиннейшие латинские периоды, — усатые
слушатели следили за ним с боязливым и жалостным участием.
Они лились, точно журчание мутного ручейка, и при этом тусклые
глаза глядели на
слушателя, как бы стараясь вложить в его душу неуловимый смысл длинной речи.
Такова была задняя, закулисная сторона чтения; по наружности оно прошло как следует: автор читал твердо,
слушатели были прилично внимательны, за исключением одной генеральши, которая без всякой церемонии зевала и обводила всех
глазами, как бы спрашивая, что это такое делается и скоро ли будет всему этому конец?
Выговорив это, я сам почувствовал мои ресницы омоченными и увидал, что и многие из
слушателей стали отирать
глаза свои и искать очами по церкви некоего, его же разумела душа моя, искать Котина нищего, Котина, сирых питателя.
Он очертил
глазом своим сверкающий круг, замкнув в этом круге
слушателей, положил руки на стол, вытянул их и напряг, точно вожжи схватив. Рана на лице его стала багровой, острый нос потемнел, и всё его копчёное лицо пошло пятнами, а голос сорвался, захрипел.
Он весь вспыхнул, подошел вплоть к
слушателю и, заглядывая в
глаза ему своими глубокими человечьими
глазами, тихо и радостно продолжал...
Павел быстро вскинул голову, взглянул на своего
слушателя весёлыми
глазами и, подвинувшись к нему ближе, тихонько спросил...
Ни одного жеста, ни одного движения. А недвижные
глаза, то черные от расширенных зрачков, то цвета серого моря, смотрят прямо в мои
глаза. Я это вижу, но не чувствую его взгляда. Да ему и не надо никого видеть. Блок читал не для
слушателей: он, глядя на них, их не видел.
И он окидывал всех красными
глазами, как будто искал среди
слушателей несогласных с ним.
И с этими словами Елпидифор Мартыныч встряхнул перед
глазами своих
слушателей в самом деле дорогую бобровую шапку Оглоблина и вместе с тем очень хорошо заметил, что рассказом своим нисколько не заинтересовал ни князя, ни Елену; а потому, полагая, что, по общей слабости влюбленных, они снова желают поскорее остаться вдвоем, он не преминул тотчас же прекратить свое каляканье и уехать.
Иной
слушатель, пожалуй, и не понимал в точности, о чем шла речь; но грудь его высоко поднималась, какие-то завесы разверзались перед его
глазами, что-то лучезарное загоралось впереди.
Вспоминаю об этом, желая указать на то, что какой-то
слушатель Григорьев не мог представлять никакого интереса в
глазах властительного и блестящего попечителя графа Строганова.
Подобные соображения заранее подымают автора в
глазах читателя, подобно тому как стечение образованной публики в аудитории заранее внушает нам некоторое уважение к профессору, решающемуся читать пред такими
слушателями…
В серых
глазах, внимательно глядевших рюмку на свет, можно было бы прочесть и предвкушаемое удовольствие, и тщеславную гордость заинтересовавшего
слушателей рассказчика, и искреннюю горечь разбитой жизни и жгучих воспоминаний.
— Понятно и то, — добавил
слушатель, — что Лука по цепи перешел с веслом: каменщики известные мастера где угодно ходить и лазить, а весло тот же балансир; понятно, пожалуй, и то, что Марой мог видеть около Луки светение, которое принял за ангелов. От большой напряженности сильно перезябшему человеку мало ли что могло зарябить в
глазах? Я нашел бы понятным даже и то, если бы, например, Марой, по своему предсказанию, не преполовя дня умер…
Голос у него то и дело срывался с басовых нот на теноровые, простые слова его речи как-то сами собой, без усилий со стороны
слушателей, одно за другим плотно укладывались в их памяти. Светлые
глаза его горели, и весь он был пропитан пылом своей молодой страсти к делу.
А он вслух и громко говорит, прищуривая
глаза и оглядывая
слушателей...
Он с удовольствием позволял засмеяться над собой во все горло и неприличнейшим образом в
глаза, но в то же время — и я даю клятву в том — его сердце ныло и обливалось кровью от мысли, что его
слушатели так неблагородно жестокосерды, что способны смеяться не факту, а над ним, над всем существом его, над сердцем, головой, над наружностию, над всею его плотью и кровью.
По зале понеслось волнение, шепот, недоумение; удивление,
слушатели оглядывались друг на друга и вокруг себя, иные опасались за смелого чтеца, иные искали
глазами, не слушает ли где-нибудь полиция…
Письмо это сначала озадачило всех
слушателей. Малгоржан уже стал было сладко улыбаться своими жирными
глазами. Анцыфров ласково заегозил и головенкой, и руками, и ногами — точь-в-точь как маленький песик с закорюченным хвостиком, а князь просто заржал от восторга и, слюняво сюсюкая, горячо ухватил и тряс руку Полоярова...
Между тем зеленоглазая чтица нимало не заботилась о том впечатлении, которое производила на
слушателей. Ее мысли были далеко.
Глаза таинственно мерцали из-под стрельчатых ресниц, когда Лида заговорила растроганно и доверительно...
Когда вино было выпито, Магнус закурил папиросу (он курит папиросы), обвел взором
слушателей, как лектор перед началом лекции, приветливо кивнул совсем поблекшему Топпи и сказал следующее… хотя он был явно пьян и
глаза его налились кровью, голос его был тверд и речь размеренно спокойна...
Приму и это. Еще не нарекла меня своим именем Земля, и не знаю, кто я: Каин или Авель? Но принимаю жертву, как принимаю и убийство. Всюду за тобою и всюду с тобою, человече. Будем сообща вопить с тобою в пустыне, зная, что никто нас не услышит… а может, и услышит кто-нибудь? Вот видишь: я уже вместе с тобою начинаю верить в чье-то Ухо, а скоро поверю и в треугольный
Глаз… ведь не может быть, честное слово, чтобы такой концерт не имел
слушателя, чтобы такой спектакль давался при пустом зале!
Из-под смычка у него льются такие же жалобные звуки, как в прежнее время из флейты, но когда он старается повторить то, что играл Яков, сидя на пороге, то у него выходит нечто такое унылое и скорбное, что
слушатели плачут и сам он под конец закатывает
глаза и говорит: «Ваххх!..» И эта новая песня так понравилась в городе, что Ротшильда приглашают к себе наперерыв купцы и чиновники и заставляют играть ее по десяти раз.
И проповедник предлагал своим
слушателям пасть на землю и тоже плакать… Но плакать так не хочется! Хочется бегать, кувыркаться, радоваться тому, что завтра праздник…
Глаза мамы умиленно светятся, также и у старшей сестры. Юли, на лицах младших сестренок растерянное благоговение. А мне стыдно, что у меня в душе решительно никакого благочестия, а только скука непроходимая и желание, чтобы поскорее кончилось. Тошно и теперь становится, как вспомнишь!
Глаза рассказчика подернулись маслом. Память о любимом профессоре, успех передачи его голоса, манеры, мимики действовали на него подмывательно. И
слушатели нашлись чуткие.
Бродяга бормочет и глядит не на
слушателей, а куда-то в сторону. Как ни наивны его мечтания, но они высказываются таким искренним, задушевным тоном, что трудно не верить им. Маленький ротик бродяги перекосило улыбкой, а все лицо, и
глаза, и носик застыли и отупели от блаженного предвкушения далекого счастья. Сотские слушают и глядят на него серьезно, не без участия. Они тоже верят.
Но весь пыл гас, когда взгляд упадал на
слушателей: чуждые, холодные лица и насмешливые
глаза.
Сказав это, старик выпрямился и зорко посмотрел одиноким, блестящим
глазом на своего
слушателя, как стрелок желая высмотреть, ловко ли ударил в цель. Заставили бы его повторить, он не сумел бы; ему самому казалось, кто-то другой говорил в нем.