Неточные совпадения
— Что ты? что ты? Печорин?.. Ах, Боже мой!.. да не служил ли он на Кавказе?.. — воскликнул
Максим Максимыч, дернув меня за рукав. У него в
глазах сверкала радость.
Одел его
Максим Иванович как барчонка, и учителя нанял, и с того самого часу за книгу засадил; и так дошло, что и с
глаз его не спускает, все при себе.
Только
Максим Иванович тогда никому картину не открыл, а запер ее в кабинете на ключ от всех
глаз.
Они вышли из врат и направились лесом. Помещик
Максимов, человек лет шестидесяти, не то что шел, а, лучше сказать, почти бежал сбоку, рассматривая их всех с судорожным, невозможным почти любопытством. В
глазах его было что-то лупоглазое.
И, нагнувшись над ним в умилении, она поцеловала его лоб. Калганов в один миг открыл
глаза, взглянул на нее, привстал и с самым озабоченным видом спросил: где
Максимов?
Оказалось, что
Максимов уж и не отходил от девок, изредка только отбегал налить себе ликерчику, шоколаду же выпил две чашки. Личико его раскраснелось, а нос побагровел,
глаза стали влажные, сладостные. Он подбежал и объявил, что сейчас «под один мотивчик» хочет протанцевать танец саботьеру.
Мы нашли бедного
Максима на земле. Человек десять мужиков стояло около него. Мы слезли с лошадей. Он почти не стонал, изредка раскрывал и расширял
глаза, словно с удивлением глядел кругом и покусывал посиневшие губы… Подбородок у него дрожал, волосы прилипли ко лбу, грудь поднималась неровно: он умирал. Легкая тень молодой липы тихо скользила по его лицу.
А тут еще Яков стал шутки эти перенимать: Максим-то склеит из картона будто голову — нос,
глаза, рот сделает, пакли налепит заместо волос, а потом идут с Яковом по улице и рожи эти страшные в окна суют — люди, конечно, боятся, кричат.
По мере того как звуки росли, старый спорщик стал вспоминать что-то, должно быть свою молодость, потому что
глаза его заискрились, лицо покраснело, весь он выпрямился и, приподняв руку, хотел даже ударить кулаком по столу, но удержался и опустил кулак без всякого звука. Оглядев своих молодцов быстрым взглядом, он погладил усы и, наклонившись к
Максиму, прошептал...
Мать смотрела на сына с печалью в
глазах.
Глаза Эвелины выражали сочувствие и беспокойство. Один
Максим будто не замечал, какое действие производит шумное общество на слепого, и радушно приглашал гостей наведываться почаще в усадьбу, обещая молодым людям обильный этнографический материал к следующему приезду.
Пока дядя
Максим с холодным мужеством обсуждал эту жгучую мысль, соображая и сопоставляя доводы за и против, перед его
глазами стало мелькать новое существо, которому судьба судила явиться на свет уже инвалидом. Сначала он не обращал внимания на слепого ребенка, но потом странное сходство судьбы мальчика с его собственною заинтересовало дядю
Максима.
Яркий день ударил по
глазам матери и
Максима. Солнечные лучи согревали их лица, весенний ветер, как будто взмахивая невидимыми крыльями, сгонял эту теплоту, заменяя ее свежею прохладой. В воздухе носилось что-то опьяняющее до неги, до истомы.
Молодая девушка почувствовала на себе эти сосредоточенные, внимательные взгляды, однако это ее не смутило. Она прошла через комнату своею обычною ровною поступью, и только на одно мгновение, встретив короткий из-под бровей взгляд
Максима, она чуть-чуть улыбнулась, и ее
глаза сверкнули вызовом и усмешкой. Пани Попельская вглядывалась в своего сына.
Дядя
Максим всегда недовольно хмурился в таких случаях, и, когда на
глазах матери являлись слезы, а лицо ребенка бледнело от сосредоточенных усилий, тогда
Максим вмешивался в разговор, отстранял сестру и начинал свои рассказы, в которых, по возможности, прибегал только к пространственным и звуковым представлениям.
— Вот послушай ты его, — говорил Ставрученко
Максиму, лукаво подталкивая его локтем, когда студент ораторствовал с раскрасневшимся лицом и сверкающими
глазами. — Вот, собачий сын, говорит, как пишет!.. Подумаешь, и в самом деле голова! А расскажи ты нам, ученый человек, как тебя мой Нечипор надул, а?
— Вот, ты увидишь человека, — сказал, сверкая
глазами,
Максим, — который вправе роптать на судьбу и на людей. Поучись у него переносить свою долю… А ты…
Она взглянула смеющимися
глазами на робко вошедшего вместе с
Максимом мальчика и на Иохима, который просил позволения послушать заморскую музыку и теперь стоял у двери, застенчиво потупив
глаза и свесив чуприну.
Между тем
Максим круто повернулся и заковылял по улице. Его лицо было красно,
глаза горели… С ним была, очевидно, одна из тех вспышек, которые были хорошо известны всем, знавшим его в молодости. И теперь это был уже не педагог, взвешивающий каждое слово, а страстный человек, давший волю гневному чувству. Только кинув искоса взгляд на Петра, старик как будто смягчился. Петр был бледен, как бумага, но брови его были сжаты, а лицо глубоко взволнованно.
Максим, довольно равнодушный к музыке, на этот раз чувствовал что-то новое в игре своего питомца и, окружив себя клубами дыма, слушал, качал головой и переводил
глаза с Петра на Эвелину.
— Да, — сказал
Максим, — это очень похоже, и мы, с открытыми
глазами, не сумели бы усвоить это лучше тебя.
Присутствие в доме слепого мальчика постепенно и нечувствительно дало деятельной мысли изувеченного бойца другое направление. Он все так же просиживал целые часы, дымя трубкой, но в
глазах, вместо глубокой и тупой боли, виднелось теперь вдумчивое выражение заинтересованного наблюдателя. И чем более присматривался дядя
Максим, тем чаще хмурились его густые брови, и он все усиленнее пыхтел своею трубкой. Наконец однажды он решился на вмешательство.
— Чего ты боишься? Поди сюда, моя умная крошка, — сказал
Максим с необычной нежностью. И, когда она, ослабевая от этой ласки, подошла к нему со слезами на
глазах, он погладил ее шелковистые волосы своей большой рукой и сказал...
Впрочем,
глаза его оставались по-прежнему чистыми и по-прежнему незрячими. Но душа, несомненно, исцелилась. Как будто страшный кошмар навсегда исчез из усадьбы… Когда
Максим, продолжавший писать из Киева, наконец, вернулся тоже, Анна Михайловна встретила его фразой: «Я никогда, никогда не прощу тебе этого». Но лицо ее противоречило суровым словам…
— Я говорю только правду, — ответил
Максим. — У меня нет ноги и руки, но есть
глаза. У малого нет
глаз, со временем не будет ни рук, ни ног, ни воли…
Максим Федотыч Русаков — этот лучший представитель всех прелестей старого быта, умнейший старик, русская душа, которою славянофильские и кошихинствующие критики кололи
глаза нашей послепетровской эпохе и всей новейшей образованности, — Русаков, на наш взгляд, служит живым протестом против этого темного быта, ничем не осмысленного и безнравственного в самом корне своем.
Максим закрыл
глаза. Лицо его горело, дыхание делалось чаще.
Так, глядя на зелень, на небо, на весь божий мир,
Максим пел о горемычной своей доле, о золотой волюшке, о матери сырой дуброве. Он приказывал коню нести себя в чужедальнюю сторону, что без ветру сушит, без морозу знобит. Он поручал ветру отдать поклон матери. Он начинал с первого предмета, попадавшегося на
глаза, и высказывал все, что приходило ему на ум; но голос говорил более слов, а если бы кто услышал эту песню, запала б она тому в душу и часто, в минуту грусти, приходила бы на память…
Да как и не перемениться в этакий день, — продолжал
Максим с одушевлением, и
глаза его блистали радостью.
Мысль, что
Максим, которого он любил тем сильнее, что не знал другой родственной привязанности, будет всегда стоять в
глазах народа ниже тех гордых бояр, которых он, Малюта, казнил десятками, приводила его в бешенство.
За столом около отвода пьют чай повар Смурый, его помощник Яков Иваныч, кухонный посудник
Максим и официант для палубных пассажиров Сергей, горбун, со скуластым лицом, изрытым оспой, с масляными
глазами.
На место
Максима взяли с берега вятского солдатика, костлявого, с маленькой головкой и рыжими
глазами. Помощник повара тотчас послал его резать кур: солдатик зарезал пару, а остальных распустил по палубе; пассажиры начали ловить их, — три курицы перелетели за борт. Тогда солдатик сел на дрова около кухни и горько заплакал.
Сергей растягивает до ушей свой лягушечий рот, хмурый
Максим молчит, глядя на них строгими
глазами неуловимого цвета.
В Сарапуле
Максим ушел с парохода, — ушел молча, ни с кем не простясь, серьезный и спокойный. За ним, усмехаясь, сошла веселая баба, а за нею — девица, измятая, с опухшими
глазами. Сергей же долго стоял на коленях перед каютой капитана, целовал филенку двери, стукался в нее лбом и взывал...
Отец — человек высокий, тучный, с большой рыжей и круглой, как на образе
Максима Грека, бородою, с красным носом. Его серые
глаза смотрели неласково и насмешливо, а толстая нижняя губа брезгливо отвисала. Он двигался тяжело, дышал шумно и часто ревел на стряпуху и рабочих страшным, сиплым голосом. Матвей долго боялся отца, но однажды как-то сразу и неожиданно полюбил его.
Ела она с некоторой поры, действительно, через меру: до того, что даже
глаза остановятся, едва дышит, руки опустит плетями, да так и сидит с минуту, пока не отойдёт, даже смотреть неприятно, и
Максим всё оговаривал её, а Шакиру стыдно, покраснеет весь, и уши — как раскалённые.
В двери появился Шакир, с палкой в руке, палка дрожала, он вытягивал шею, прищурив
глаза и оскалив зубы, а за его плечами возвышалась встрёпанная голова
Максима и белое, сердитое, нахмуренное лицо.
Максим подвигался к нему медленно, как будто против своей воли, Кожемякин крякнул, тревожно оглянувшись, а Горюшина вдруг встала, пошатнулась и, мигая
глазами, протянула Кожемякину руку.
Запрягая лошадь, чтобы ехать за водой, он дважды молча ударил её кулаком по морде, а когда она, избалованная ласками
Максима, метнулась в сторону, прядая ушами и выкатив испуганные
глаза, он пнул её в живот длинной своей ногой.
Он следил за женщиной: видимо, не слушая кратких, царапающих восклицаний горбуна и
Максима, она углублённо рассматривала цветы на чашке, которую держала в руках, лицо её побледнело, а пустые
глаза точно паутиной покрылись.
Он готов был просить прощенья у всех, и у
Максима; эта неожиданная забота о нём вызвала желание каяться и всячески купить, вымолить прощение; но поп, не слушая его восклицаний, дёргал его за руки и, блестя
глазами, пламенно шептал...
«Вдруг ударило солнце теплом, и земля за два дня обтаяла, как за неделю; в ночь сегодня вскрылась Путаница, и нашёлся Вася под мостом, ниже портомойни. Сильно побит, но сам в реку бросился или сунул кто — не дознано пока. Виня Ефима, полиция допрашивала его, да он столь горем ушиблен, что заговариваться стал и никакого толка от него не добились.
Максим держит руки за спиной и молчит, точно заснул;
глаза мутные, зубы стиснул.
Его совиные
глаза насмешливо округлились, лицо было разрезано тонкой улыбкой на две одинаково неприятные половины, весь он не соответствовал ласковому тону слов, и казалось в нём говорит кто-то другой.
Максим тоже, видимо, чувствовал это: он смотрел в лицо горбуна неприязненно, сжав губы, нахмурив брови.
…Ночь. Лампа зачем-то поставлена на пол, и изо всех углов комнаты на её зелёное пятно, подобное зоркому
глазу Тиунова, сердито и подстерегающе смотрит тёплая темнота, пропахнувшая нашатырём и квашеной капустой. Босый, без пояса, расстегнув ворот рубахи, на стуле в ногах кровати сидит
Максим, то наклоняя лохматую голову, то взмахивая ею.
«Стало быть — прощенья попросить?» — неоднократно говорил он себе и морщился, отплёвываясь, вспоминая подбритый, как у мясника, затылок
Максима, его недоверчивые
глаза, нахмуренные брови.
Из калитки высунулась рыжая голова
Максима, сверкнули синие
глаза, исчезли, и тотчас же он вышел на панель, независимо вздёрнул голову, улыбаясь и высоко подняв тёмные брови.
Хотя я не раз видел прежде Захара и
Максима, но теперь я взглянул на них с особенным интересом. Лицо Захара было темно, брови срослись над крутым низким лбом,
глаза глядели угрюмо, хотя в лице можно было различить природное добродушие, присущее силе.
Максим глядел открыто, как будто ласкающими серыми
глазами; по временам он встряхивал своими курчавыми волосами, его смех звучал как-то особенно заразительно.
Здесь живут обычные спутники моих охотничьих экскурсий — лесники Захар и
Максим. Но теперь, по-видимому, обоих нет дома, так как никто не выходит на лай громадной овчарки. Только старый дед, с лысою головой и седыми усами, сидит на завалинке и ковыряет лапоть. Усы у деда болтаются чуть не до пояса,
глаза глядят тускло, точно дед все вспоминает что-то и не может припомнить.
Разгорелись
глаза у
Максима Алексеича — взял.
За всё время после свадьбы у Горчакова это была первая ссора с женой. До самой вечерни он ходил у себя по двору, всё думал о жене, думал с досадой, и она казалась теперь злой, некрасивой. И как нарочно, казак всё не выходил из головы и
Максиму мерещились то его больные
глаза, то голос, то походка…
Марья вскочила, поправила волосы и побежала в избу. К Степану медленно подошел
Максим. Он уже разделся и в нижнем платье был похож на мертвеца. Луна играла на его лысине и светилась в его цыганских
глазах.