Неточные совпадения
Стародум. О, конечно, сударыня.
В человеческом невежестве весьма утешительно считать все то за вздор, чего не знаешь.
"Была
в то время, — так начинает он свое повествование, —
в одном из городских храмов картина, изображавшая мучения грешников
в присутствии врага рода
человеческого.
Сделавши это, он улыбнулся. Это был единственный случай во всей многоизбиенной его жизни, когда
в лице его мелькнуло что-то
человеческое.
[Ныне доказано, что тела всех вообще начальников подчиняются тем же физиологическим законам, как и всякое другое
человеческое тело, но не следует забывать, что
в 1762 году наука была
в младенчестве.
Есть законы мудрые, которые хотя
человеческое счастие устрояют (таковы, например, законы о повсеместном всех людей продовольствовании), но, по обстоятельствам, не всегда бывают полезны; есть законы немудрые, которые, ничьего счастья не устрояя, по обстоятельствам бывают, однако ж, благопотребны (примеров сему не привожу: сам знаешь!); и есть, наконец, законы средние, не очень мудрые, но и не весьма немудрые, такие, которые, не будучи ни полезными, ни бесполезными, бывают, однако ж, благопотребны
в смысле наилучшего
человеческой жизни наполнения.
Ни
в фигуре, ни даже
в лице врага
человеческого не усматривается особливой страсти к мучительству, а видится лишь нарочитое упразднение естества.
По местам валялись
человеческие кости и возвышались груды кирпича; все это свидетельствовало, что
в свое время здесь существовала довольно сильная и своеобразная цивилизация (впоследствии оказалось, что цивилизацию эту, приняв
в нетрезвом виде за бунт, уничтожил бывший градоначальник Урус-Кугуш-Кильдибаев), но с той поры прошло много лет, и ни один градоначальник не позаботился о восстановлении ее.
Разумеется, взятые абсолютно, оба эти сравнения одинаково нелепы, однако нельзя не сознаться, что
в истории действительно встречаются по местам словно провалы, перед которыми мысль
человеческая останавливается не без недоумения.
Нельзя сказать, чтоб эти естественные проявления
человеческой природы приводили его
в негодование: нет, он просто-напросто не понимал их.
Аксиньюшка жила на самом краю города,
в какой-то землянке, которая скорее похожа была на кротовью нору, нежели на
человеческое жилище.
Рождалось какое-то совсем особенное чувство,
в котором первенствующее значение принадлежало не столько инстинкту личного самосохранения, сколько опасению за
человеческую природу вообще.
По мнению его,
человеческие души, яко жито духовное,
в некоей житнице сложены, и оттоль,
в мере надобности, спущаются долу, дабы оное сонное видение вскорости увидети и по малом времени вспять
в благожелаемую житницу благоспешно возлететь.
Но летописец, очевидно, и
в свою очередь, забывает, что
в том-то, собственно, и заключается замысловатость
человеческих действий, чтобы сегодня одно здание на"песце"строить, а завтра, когда оно рухнет, зачинать новое здание на том же"песце"воздвигать.
На грязном голом полу валялись два полуобнаженные
человеческие остова (это были сами блаженные, уже успевшие возвратиться с богомолья), которые бормотали и выкрикивали какие-то бессвязные слова и
в то же время вздрагивали, кривлялись и корчились, словно
в лихорадке.
С другой стороны, всякий администратор непременно фаталист и твердо верует, что, продолжая свой административный бег, он
в конце концов все-таки очутится лицом к лицу с
человеческим телом.
Кто знает, быть может, пустыня и представляет
в его глазах именно ту обстановку, которая изображает собой идеал
человеческого общежития?
И среди молчания, как несомненный ответ на вопрос матери, послышался голос совсем другой, чем все сдержанно говорившие голоса
в комнате. Это был смелый, дерзкий, ничего не хотевший соображать крик непонятно откуда явившегося нового
человеческого существа.
Он полагал, что жизнь
человеческая возможна только за границей, куда он и уезжал жить при первой возможности, а вместе с тем вел
в России очень сложное и усовершенствованное хозяйство и с чрезвычайным интересом следил за всем и знал всё, что делалось
в России.
— Если вы спрашиваете моего совета, — сказала она, помолившись и открывая лицо, — то я не советую вам делать этого. Разве я не вижу, как вы страдаете, как это раскрыло ваши раны? Но, положим, вы, как всегда, забываете о себе. Но к чему же это может повести? К новым страданиям с вашей стороны, к мучениям для ребенка? Если
в ней осталось что-нибудь
человеческое, она сама не должна желать этого. Нет, я не колеблясь не советую, и, если вы разрешаете мне, я напишу к ней.
Степан Аркадьич улыбнулся. Он так знал это чувство Левина, знал, что для него все девушки
в мире разделяются на два сорта: один сорт — это все девушки
в мире, кроме ее, и эти девушки имеют все
человеческие слабости, и девушки очень обыкновенные; другой сорт — она одна, не имеющая никаких слабостей и превыше всего
человеческого.
Упав на колени пред постелью, он держал пред губами руку жены и целовал ее, и рука эта слабым движением пальцев отвечала на его поцелуи. А между тем там,
в ногах постели,
в ловких руках Лизаветы Петровны, как огонек над светильником, колебалась жизнь
человеческого существа, которого никогда прежде не было и которое так же, с тем же правом, с тою же значительностью для себя, будет жить и плодить себе подобных.
Это была мучительная неправда, но это был единственный, последний результат вековых трудов мысли
человеческой в этом направлении.
— Так вы жену мою увидите. Я писал ей, но вы прежде увидите; пожалуйста, скажите, что меня видели и что all right. [всё
в порядке.] Она поймет. А впрочем, скажите ей, будьте добры, что я назначен членом комиссии соединенного… Ну, да она поймет! Знаете, les petites misères de la vie humaine, [маленькие неприятности
человеческой жизни,] — как бы извиняясь, обратился он к княгине. — А Мягкая-то, не Лиза, а Бибиш, посылает-таки тысячу ружей и двенадцать сестер. Я вам говорил?
— Сомнение свойственно слабости
человеческой, — повторил те же слова священник. —
В чем же преимущественно вы сомневаетесь?
Она решительно не хочет, чтоб я познакомился с ее мужем — тем хромым старичком, которого я видел мельком на бульваре: она вышла за него для сына. Он богат и страдает ревматизмами. Я не позволил себе над ним ни одной насмешки: она его уважает, как отца, — и будет обманывать, как мужа… Странная вещь сердце
человеческое вообще, и женское
в особенности!
Перечитывая эти записки, я убедился
в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки. История души
человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление. Исповедь Руссо имеет уже недостаток, что он читал ее своим друзьям.
А между тем героя нашего осенила вдохновеннейшая мысль, какая когда-либо приходила
в человеческую голову.
Этот вопрос, казалось, затруднил гостя,
в лице его показалось какое-то напряженное выражение, от которого он даже покраснел, — напряжение что-то выразить, не совсем покорное словам. И
в самом деле, Манилов наконец услышал такие странные и необыкновенные вещи, каких еще никогда не слыхали
человеческие уши.
А
в пансионах, как известно, три главные предмета составляют основу
человеческих добродетелей: французский язык, необходимый для счастия семейственной жизни, фортепьяно, для доставления приятных минут супругу, и, наконец, собственно хозяйственная часть: вязание кошельков и других сюрпризов.
Забирайте же с собою
в путь, выходя из мягких юношеских лет
в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все
человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом!
Одинокая жизнь дала сытную пищу скупости, которая, как известно, имеет волчий голод и чем более пожирает, тем становится ненасытнее;
человеческие чувства, которые и без того не были
в нем глубоки, мелели ежеминутно, и каждый день что-нибудь утрачивалось
в этой изношенной развалине.
— Кошкарев продолжал: — «…
в словесных науках, как видно, не далеко… ибо выразились о душах умершие, тогда как всякому, изучавшему курс познаний
человеческих, известно заподлинно, что душа бессмертна.
Здесь Манилов, сделавши некоторое движение головою, посмотрел очень значительно
в лицо Чичикова, показав во всех чертах лица своего и
в сжатых губах такое глубокое выражение, какого, может быть, и не видано было на
человеческом лице, разве только у какого-нибудь слишком умного министра, да и то
в минуту самого головоломного дела.
Так же как и
в пещерах киевских, тут видны были углубления
в стенах и стояли кое-где гробы; местами даже попадались просто
человеческие кости, от сырости сделавшиеся мягкими и рассыпавшиеся
в муку.
В это время, показалось ему, мелькнул пред ним какой-то странный образ
человеческого лица.
Так, всматриваясь
в предметы, мы замечаем
в них нечто не линейно, но впечатлением — определенно
человеческое, и — так же, как
человеческое, — различное.
Засматривая
в особенные лица цветов,
в путаницу стеблей, она различала там почти
человеческие намеки — позы, усилия, движения, черты и взгляды; ее не удивила бы теперь процессия полевых мышей, бал сусликов или грубое веселье ежа, пугающего спящего гнома своим фуканьем.
Тут дело фантастическое, мрачное, дело современное, нашего времени случай-с, когда помутилось сердце
человеческое; когда цитуется фраза, что кровь «освежает»; когда вся жизнь проповедуется
в комфорте.
— Что такое благороднее? Я не понимаю таких выражений
в смысле определения
человеческой деятельности. «Благороднее», «великодушнее» — все это вздор, нелепости, старые предрассудочные слова, которые я отрицаю! Все, что полезно человечеству, то и благородно! Я понимаю только одно слово: полезное! Хихикайте, как вам угодно, а это так!
За нищету даже и не палкой выгоняют, а метлой выметают из компании
человеческой, чтобы тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо
в нищете я первый сам готов оскорблять себя.
— Нет, вы, я вижу, не верите-с, думаете все, что я вам шуточки невинные подвожу, — подхватил Порфирий, все более и более веселея и беспрерывно хихикая от удовольствия и опять начиная кружить по комнате, — оно, конечно, вы правы-с; у меня и фигура уж так самим богом устроена, что только комические мысли
в других возбуждает; буффон-с; [Буффон — шут (фр. bouffon).] но я вам вот что скажу и опять повторю-с, что вы, батюшка, Родион Романович, уж извините меня, старика, человек еще молодой-с, так сказать, первой молодости, а потому выше всего ум
человеческий цените, по примеру всей молодежи.
Видя факт, который, по ошибке, считаете достойным презрения, вы уже отказываете
человеческому существу
в гуманном на него взгляде.
— Как попали! Как попали? — вскричал Разумихин, — и неужели ты, доктор, ты, который прежде всего человека изучать обязан и имеешь случай, скорей всякого другого, натуру
человеческую изучить, — неужели ты не видишь, по всем этим данным, что это за натура этот Николай? Неужели не видишь, с первого же разу, что все, что он показал при допросах, святейшая правда есть? Точнехонько так и попали
в руки, как он показал. Наступил на коробку и поднял!
Враждуют друг на друга; залучают
в свои высокие-то хоромы пьяных приказных, таких, сударь, приказных, что и виду-то
человеческого на нем нет, обличье-то
человеческое истеряно.
Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку
в кастрюльку и слезы потекли по ее лицу. Напротив того, трудно описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что, по мнению моему, было верхом благополучия
человеческого.
Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила
в юродивых,
в домовых,
в леших,
в дурные встречи,
в порчу,
в народные лекарства,
в четверговую соль,
в скорый конец света; верила, что если
в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его
человеческий глаз увидит; верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа.
— Во-первых, на это существует жизненный опыт; а во-вторых, доложу вам, изучать отдельные личности не стоит труда. Все люди друг на друга похожи как телом, так и душой; у каждого из нас мозг, селезенка, сердце, легкие одинаково устроены; и так называемые нравственные качества одни и те же у всех: небольшие видоизменения ничего не значат. Достаточно одного
человеческого экземпляра, чтобы судить обо всех других. Люди, что деревья
в лесу; ни один ботаник не станет заниматься каждою отдельною березой.
Толстоногий стол, заваленный почерневшими от старинной пыли, словно прокопченными бумагами, занимал весь промежуток между двумя окнами; по стенам висели турецкие ружья, нагайки, сабля, две ландкарты, какие-то анатомические рисунки, портрет Гуфеланда, [Гуфеланд Христофор (1762–1836) — немецкий врач, автор широко
в свое время популярной книги «Искусство продления
человеческой жизни».] вензель из волос
в черной рамке и диплом под стеклом; кожаный, кое-где продавленный и разорванный, диван помещался между двумя громадными шкафами из карельской березы; на полках
в беспорядке теснились книги, коробочки, птичьи чучелы, банки, пузырьки;
в одном углу стояла сломанная электрическая машина.
Самгин следил, как соблазнительно изгибается
в руках офицера с черной повязкой на правой щеке тонкое тело высокой женщины с обнаженной до пояса спиной, смотрел и привычно ловил клочки мудрости
человеческой. Он давно уже решил, что мудрость, схваченная непосредственно у истока ее, из уст людей, — правдивее, искренней той, которую предлагают книги и газеты. Он имел право думать, что особенно искренна мудрость пьяных, а за последнее время ему казалось, что все люди нетрезвы.
Он издавна привык думать, что идея — это форма организации фактов, результат механической деятельности разума, и уверен был, что основное
человеческое коренится
в таинственном качестве, которое создает исключительно одаренных людей, каноника Джонатана Свифта, лорда Байрона, князя Кропоткина и других этого рода.