Неточные совпадения
Владимирские пастухи-рожечники, с аскетическими лицами святых и глазами хищных птиц, превосходно играли на рожках русские песни, а на другой эстраде, против военно-морского павильона, чернобородый красавец Главач дирижировал струнным инструментам своего оркестра странную пьесу, которая называлась
в программе «Музыкой небесных сфер». Эту пьесу Главач играл раза по три
в день,
публика очень любила ее, а люди пытливого
ума бегали
в павильон слушать, как тихая музыка звучит
в стальном жерле длинной пушки.
— То-то и есть, что
в уме… и
в подлом
уме,
в таком же, как и вы, как и все эти… р-рожи! — обернулся он вдруг на
публику. — Убили отца, а притворяются, что испугались, — проскрежетал он с яростным презрением. — Друг пред другом кривляются. Лгуны! Все желают смерти отца. Один гад съедает другую гадину… Не будь отцеубийства — все бы они рассердились и разошлись злые… Зрелищ! «Хлеба и зрелищ!» Впрочем, ведь и я хорош! Есть у вас вода или нет, дайте напиться, Христа ради! — схватил он вдруг себя за голову.
Даже
в то глухое и смирное время этот циркуляр выжившего из
ума старика Делянова, слишком наивно подслуживавшегося кому-то и поставившего точки над i, вызвал общее возмущение: не все директора даже исполнили требование о статистике, а
публика просто накидывалась на людей
в синих мундирах «народного просвещения», выражая даже на улицах чувство общего негодования…
Князь Юсупов (во главе всех, про которых Грибоедов
в «Горе от
ума» сказал: «Что за тузы
в Москве живут и умирают»), видя на бале у московского военного генерал-губернатора князя Голицына неизвестное ему лицо, танцующее с его дочерью (он знал, хоть по фамилии, всю московскую
публику), спрашивает Зубкова: кто этот молодой человек? Зубков называет меня и говорит, что я — Надворный Судья.
Точно так же и актер: он очень хорошо помнит, что такой-то господин поражал
публику тем-то, такой-то тем-то, и все это старается, сколько возможно, усвоить себе, и таким образом выходит, что-то такое сносное,
в чем виден по крайней мере
ум, сдержанность, приличие сценическое.
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры, чем из благодарности. «Клянусь же вам и пари держу, — говорил он мне сам (но только мне и по секрету), — что никто-то изо всей этой
публики знать не знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало быть, был же
в нем острый
ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение; и, стало быть, не было
в нем острого
ума, если он даже девять лет спустя не мог вспомнить о том без ощущения обиды.
Тогда же и Кармазинов окончательно согласился прочесть «Merci» (а до тех пор только томил и мямлил) и тем истребить даже самую идею еды
в умах нашей невоздержной
публики.
Вследствие таковых качеств, успех его
в литературе был несомненный:
публика начала его знать и любить; но зато журналисты скоро его разлюбили: дело
в том, что, вступая почти
в каждую редакцию, Миклаков, из довольно справедливого, может быть, сознания собственного достоинства и для пользы самого же дела, думал там овладеть сейчас же
умами и господствовать, но это ему не совсем удавалось; и он, обозлившись, обыкновенно начинал довольно колко отзываться и об редакторах и об их сотрудниках.
«Сила совершившихся фактов, без сомнения, не подлежит отрицанию. Факт совершился — следовательно, не принять его нельзя. Его нельзя не принять, потому что он факт, и притом не просто факт, но факт совершившийся (
в публике говор: quelle lucidite! [какая ясность
ума!]). Это, так сказать, фундамент, или, лучше сказать, азбука, или, еще лучше, отправный пункт.
Можно судить, что сталось с ним: не говоря уже о потере дорогого ему существа, он вообразил себя убийцей этой женщины, и только благодаря своему сильному организму он не сошел с
ума и через год физически совершенно поправился; но нравственно, видимо, был сильно потрясен: заниматься чем-нибудь он совершенно не мог, и для него началась какая-то бессмысленная скитальческая жизнь: беспрерывные переезды из города
в город, чтобы хоть чем-нибудь себя занять и развлечь; каждодневное читанье газетной болтовни; химическим способом приготовленные обеды
в отелях; плохие театры с их несмешными комедиями и смешными драмами, с их высокоценными операми,
в которых постоянно появлялись то какая-нибудь дива-примадонна с инструментальным голосом, то необыкновенно складные станом тенора (последних, по большей части, женская половина
публики года
в три совсем порешала).
Не надо забывать, что такие пьесы, как «Горе от
ума», «Борис Годунов»,
публика знает наизусть и не только следит за мыслью, за каждым словом, но чует, так сказать, нервами каждую ошибку
в произношении. Ими можно наслаждаться, не видя, а только слыша их. Эти пьесы исполнялись и исполняются нередко
в частном быту, просто чтением между любителями литературы, когда
в кругу найдется хороший чтец, умеющий тонко передавать эту своего рода литературную музыку.
Конечно, роли он не знал и читал ее такими стихами, что даже у актеров, давно привыкших к тому, что
публика — дура и ничего не понимает, становились волосы дыбом. Но особенно отличался он
в той сцене, где Иоанн
в покаянном припадке становится на колени и исповедуется перед боярами: «Острупился мой
ум» и т. д.
В последующие дни большинство литературных органов восстали против «публичного поведения» знаменитого публициста: и
в фельетонах, и
в обозрениях внутренней политики, и
в полемических статьях заговорили о его самовосхвалении, о его панегириках своему
уму, о неприличии его тона и внешних приемов перед
публикой.
Для его прощаний с
публикой написана была и новая драма, где он, и по пьесе старик, пораженный ударом судьбы, сходит мгновенно с
ума и начинает,
в припадке безумия, танцевать по комнате со стулом
в руках.
— И я говорю, не хорошо-с, а особенно: к чему о том через столько прошлых лет вспоминать-с, да еще при большой
публике и
в народном месте, каковы есть трактирные залы на благородной половине, где всякий разговор идет и всегда есть склонность
в уме к политике.