Неточные совпадения
Правда, что тон ее был такой же, как и тон Сафо; так же, как и
за Сафо,
за ней ходили, как пришитые, и пожирали ее глазами два поклонника, один молодой, другой старик; но
в ней было что-то такое, что было выше того, что ее окружало, —
в ней был блеск настоящей воды бриллианта среди
стекол.
Между тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто
за это получал бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт
в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок
в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат
стекла.
Нет: мы совсем расти оставлены на счастье,
Тогда как у тебя цветы,
Которыми ни сыт, ни богатеешь ты,
Не так, как мы, закинуты здесь
в поле, —
За стёклами растут
в приюте,
в неге,
в холе.
На ниве, зыблемый погодой, Колосок,
Увидя
за стеклом в теплице
И
в неге, и
в добре взлелеянный цветок,
Меж тем, как он и мошек веренице,
И бурям, и жарам, и холоду открыт,
Хозяину с досадой говорит:
«
За что́ вы, люди, так всегда несправедливы,
Что кто умеет ваш утешить вкус иль глаз,
Тому ни
в чём отказа нет у вас,
А кто полезен вам, к тому вы нерадивы?
В углу стоял шкаф с посудой; на стене висел диплом офицерский
за стеклом и
в рамке; около него красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова, [Кистрин (Кюстрин) — русская крепость.
В одном из барских флигелей показывают собственноручное письмо Екатерины II
за стеклом и
в рамке.
За стеклами его очков холодно блестели голубовато-серые глаза, он смотрел прямо
в лицо собеседника и умел придать взгляду своему нечто загадочное.
Из-за угла вышли под руку два студента, дружно насвистывая марш, один из них уперся ногами
в кирпичи панели и вступил
в беседу с бабой, мывшей
стекла окон, другой, дергая его вперед, уговаривал...
Ехать пришлось недолго;
за городом, на огородах, Захарий повернул на узкую дорожку среди заборов и плетней, к двухэтажному деревянному дому; окна нижнего этажа были частью заложены кирпичом, частью забиты досками,
в окнах верхнего не осталось ни одного целого
стекла, над воротами дугой изгибалась ржавая вывеска, но еще хорошо сохранились слова: «Завод искусственных минеральных вод».
Наконец он ушел, оставив Самгина утомленным и настроенным сердито. Он перешел
в кабинет, сел писать апелляцию по делу, проигранному им
в окружном суде, но не работалось.
За окном посвистывал ветер, он все гуще сорил снегом, снег шаркал по
стеклам, как бы нашептывая холодные, тревожные думы.
В глубине двора возвышалось длинное, ушедшее
в землю кирпичное здание, оно было или хотело быть двухэтажным, но две трети второго этажа сломаны или не достроены. Двери, широкие, точно ворота, придавали нижнему этажу сходство с конюшней;
в остатке верхнего тускло светились два окна, а под ними,
в нижнем, квадратное окно пылало так ярко, как будто
за стеклом его горел костер.
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома,
за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая
в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали
в зимней тишине ламповые
стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
Плотники усаживались
за стол, и ряд бородатых лиц напомнил Самгину о зубастых, бородатых рожах
за стеклами окна
в ресторане станции Новгород.
Клим заглянул
в дверь: пред квадратной пастью печки, полной алых углей,
в низеньком, любимом кресле матери, развалился Варавка, обняв мать
за талию, а она сидела на коленях у него, покачиваясь взад и вперед, точно маленькая.
В бородатом лице Варавки, освещенном отблеском углей, было что-то страшное, маленькие глазки его тоже сверкали, точно угли, а с головы матери на спину ее красиво
стекали золотыми ручьями лунные волосы.
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился с невольной улыбкой: у стены на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо;
за маленьким, круглым столиком сидела Лидия; на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние
стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова.
В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка ели яблоки.
На другой день он проснулся рано и долго лежал
в постели, куря папиросы, мечтая о поездке
за границу. Боль уже не так сильна, может быть, потому, что привычна, а тишина
в кухне и на улице непривычна, беспокоит. Но скоро ее начали раскачивать толчки с улицы
в розовые
стекла окон, и
за каждым толчком следовал глухой, мощный гул, не похожий на гром. Можно было подумать, что на небо, вместо облаков, туго натянули кожу и по коже бьют, как
в барабан, огромнейшим кулаком.
Скрипнул ящик комода, щелкнули ножницы, разорвалась какая-то ткань, отскочил стул, и полилась вода из крана самовара. Клим стал крутить пуговицу тужурки, быстро оторвал ее и сунул
в карман. Вынул платок, помахал им, как флагом, вытер лицо,
в чем оно не нуждалось.
В комнате было темно, а
за окном еще темнее, и казалось, что та, внешняя, тьма может, выдавив
стекла, хлынуть
в комнату холодным потоком.
Опека наложена по завещанию отца,
за расточительность, опекун — крестный его отец Логинов, фабрикант
стекла, человек — старый, больной, — фактически опека
в моих руках.
На его желтом, разрисованном красными жилками лице — сильные очки
в серебряной оправе,
за стеклами очков расплылись мутные глаза.
Самгин наблюдал шумную возню людей и думал, что для них существуют школы, церкви, больницы, работают учителя, священники, врачи. Изменяются к лучшему эти люди? Нет. Они такие же, какими были
за двадцать, тридцать лег до этого года. Целый угол пекарни до потолка загроможден сундучками с инструментом плотников. Для них делают топоры, пилы, шерхебели, долота. Телеги, сельскохозяйственные машины, посуду, одежду. Варят
стекло.
В конце концов, ведь и войны имеют целью дать этим людям землю и работу.
Самгин, как всегда, слушал, курил и молчал, воздерживаясь даже от кратких реплик. По
стеклам окна ползал дым папиросы,
за окном, во тьме, прятались какие-то холодные огни, изредка вспыхивал новый огонек, скользил, исчезал, напоминая о кометах и о жизни уже не на окраине города, а на краю какой-то глубокой пропасти, неисчерпаемой тьмы. Самгин чувствовал себя как бы наполненным густой, теплой и кисловатой жидкостью, она колебалась, переливалась
в нем, требуя выхода.
Но уже весною Клим заметил, что Ксаверий Ржига, инспектор и преподаватель древних языков, а
за ним и некоторые учителя стали смотреть на него более мягко. Это случилось после того, как во время большой перемены кто-то бросил дважды камнями
в окно кабинета инспектора, разбил
стекла и сломал некий редкий цветок на подоконнике. Виновного усердно искали и не могли найти.
Клим Иванович Самгин был утомлен впечатлениями бессонной ночи. Равнодушно слушая пониженный говор людей, смотрел
в окно,
за стеклами пенился густой снег, мелькали
в нем бесформенные серые фигуры, и казалось, что вот сейчас к
стеклам прильнут, безмолвно смеясь, бородатые, зубастые рожи.
Самгин посматривал на тусклые
стекла, но не видел
за ними ничего, кроме сизоватого тумана и каких-то бесформенных пятен
в нем. Наконец толпа исчезала, и было видно, как гладко притоптан ею снег на мостовой.
Ставни окон были прикрыты,
стекла — занавешены, но жена писателя все-таки изредка подходила к окнам и, приподняв занавеску, смотрела
в черный квадрат! А сестра ее выбегала на двор, выглядывала
за ворота, на улицу, и Клим слышал, как она, вполголоса, успокоительно сказала сестре...
Особенно укрепила его
в этом странная сцена
в городском саду. Он сидел с Лидией на скамье
в аллее старых лип; косматое солнце спускалось
в хаос синеватых туч, разжигая их тяжелую пышность багровым огнем. На реке колебались красновато-медные отсветы, краснел дым фабрики
за рекой, ярко разгорались алым золотом
стекла киоска,
в котором продавали мороженое. Осенний, грустный холодок ласкал щеки Самгина.
За спиной редактора стоял шкаф, тесно набитый книгами,
в стеклах шкафа отражалась серая спина, круглые, бабьи плечи, тускло блестел голый затылок, казалось, что
в книжном шкафе заперт двойник редактора.
Он лениво опустился на песок, уже сильно согретый солнцем, и стал вытирать
стекла очков, наблюдая
за Туробоевым, который все еще стоял, зажав бородку свою двумя пальцами и помахивая серой шляпой
в лицо свое. К нему подошел Макаров, и вот оба они тихо идут
в сторону мельницы.
— Это — ее! — сказала Дуняша. — Очень богатая, — шепнула она, отворяя тяжелую дверь
в магазин, тесно набитый церковной утварью. Ослепительно сверкало серебро подсвечников, сияли золоченые дарохранильницы
за стеклами шкафа, с потолка свешивались кадила;
в белом и желтом блеске стояла большая женщина, туго затянутая
в черный шелк.
— Обо всем, — серьезно сказала Сомова, перебросив косу
за плечо. — Чаще всего он говорил: «Представьте, я не знал этого». Не знал же он ничего плохого, никаких безобразий, точно жил
в шкафе,
за стеклом. Удивительно, такой бестолковый ребенок. Ну — влюбилась я
в него. А он — астроном, геолог, — целая толпа ученых, и все опровергал какого-то Файэ, который, кажется, давно уже помер.
В общем — милый такой, олух царя небесного. И — похож на Инокова.
Самгин видел, как
за санями взорвался пучок огня, похожий на метлу, разодрал воздух коротким ударом грома, взметнул облако снега и зеленоватого дыма; все вокруг дрогнуло, зазвенели
стекла, — Самгин пошатнулся от толчка воздухом
в грудь,
в лицо и крепко прилепился к стене, на углу.
Сбоку Клима Ивановича что-то рявкнуло и зарычало, он взглянул
в окно, отделенные от него только
стеклами двойных рам,
за окном корчились, страшно гримасничая, бородатые, зубастые лица.
Это был маленький человечек, неопределенного возраста, лысоватый, жиденькие серые волосы зачесаны с висков на макушку, на тяжелом, красноватом носу дымчатое пенсне,
за стеклами его мутноватые, печальные глаза, личико густо расписано красными жилками, украшено острой французской бородкой и усами, воинственно закрученными
в стрелку.
Через полчаса он сидел во тьме своей комнаты, глядя
в зеркало,
в полосу света, свет падал на
стекло, проходя
в щель неприкрытой двери, и показывал половину человека
в ночном белье, он тоже сидел на диване, согнувшись, держал
за шнурок ботинок и раскачивал его, точно решал — куда швырнуть?
Загнали во двор старика, продавца красных воздушных пузырей, огромная гроздь их колебалась над его головой; потом вошел прилично одетый человек, с подвязанной черным платком щекою; очень сконфуженный, он, ни на кого не глядя, скрылся
в глубине двора,
за углом дома. Клим понял его, он тоже чувствовал себя сконфуженно и глупо. Он стоял
в тени,
за грудой ящиков со
стеклами для ламп, и слушал ленивенькую беседу полицейских с карманником.
Изредка, воровато и почти бесшумно, как рыба
в воде, двигались быстрые, черные фигурки людей. Впереди кто-то дробно стучал
в стекла, потом
стекло, звякнув, раскололось, прозвенели осколки, падая на железо, взвизгнула и хлопнула калитка, встречу Самгина кто-то очень быстро пошел и внезапно исчез, как бы провалился
в землю. Почти
в ту же минуту из-за угла выехали пятеро всадников, сгрудились, и один из них испуганно крикнул...
Летний дождь шумно плескал
в стекла окон, трещал и бухал гром, сверкали молнии, освещая стеклянную пыль дождя;
в пыли подпрыгивала черная крыша с двумя гончарными трубами, — трубы были похожи на воздетые к небу руки без кистей. Неприятно теплая духота наполняла зал,
за спиною Самгина у кого-то урчало
в животе, сосед с левой руки после каждого удара грома крестился и шептал Самгину, задевая его локтем...
Именно
в эту минуту явился Тагильский. Войдя
в открытую дверь, он захлопнул ее
за собою с такой силой, что тонкие стенки барака
за спиною Самгина вздрогнули,
в рамах заныли, задребезжали
стекла, но дверь с такой же силой распахнулась, и вслед
за Тагильским вошел высокий рыжий офицер со
стеком в правой руке.
«Черт знает какая тоска», — почти вслух подумал Самгин, раскачивая на пальце очки и ловя
стеклами отблески огня лампады, горевшей
в притворе паперти
за спиною его.
Уже светало;
стекла окон посерели, шум дождя заглушало журчание воды, стекавшей откуда-то
в лужу. Утром Самгин узнал, что Никонова на рассвете уехала, и похвалил ее
за это.
За окном шелестел дождь, гладя
стекла. Вспыхнул газовый фонарь, бескровный огонь его осветил мелкий, серый бисер дождевых капель, Лидия замолчала, скрестив руки на груди, рассеянно глядя
в окно. Клим спросил: что такое дядя Хрисанф?
За стеклами шкафа блестели золотые надписи на корешках книг,
в стекле отражался дым папиросы.
—
В магазине Фурмана выбили
стекла, приказчика окровавили, — перечислял Злобин, всхлипывая, всхрапывая. — Лошадь — палкой по морде.
За что? Разве свобода…
За окном буйно кружилась, выла и свистела вьюга, бросая
в стекла снегом, изредка
в белых вихрях появлялся, исчезал большой, черный, бородатый царь на толстом, неподвижном коне, он сдерживал коня, как бы потеряв путь, не зная, куда ехать.
Сверкали молнии, бил гром, звенели
стекла в окнах, а
за рекою уже светлело.
Остановились перед витриной ярко освещенного магазина.
За стеклом, среди евангелий,
в золоченых переплетах с эмалью и самоцветами, на черном бархате возвышалась митра, покрытая стеклянным колпаком, лежали напрестольные кресты, стояли дикирии и трикирии.
За магазином,
в небольшой комнатке горели две лампы, наполняя ее розоватым сумраком; толстый ковер лежал на полу, стены тоже были завешаны коврами, высоко на стене — портрет
в черной раме, украшенный серебряными листьями;
в углу помещался широкий, изогнутый полукругом диван, пред ним на столе кипел самовар красной меди, мягко блестело
стекло, фарфор. Казалось, что магазин, грубо сверкающий серебром и золотом, — далеко отсюда.
В углу у стены, изголовьем к окну, выходившему на низенькую крышу, стояла кровать, покрытая белым пикейным одеялом, белая занавесь закрывала
стекла окна; из-за крыши поднимались бледно-розовые ветви цветущих яблонь и вишен.
На ночь он уносил рисунок
в дортуар, и однажды, вглядываясь
в эти нежные глаза, следя
за линией наклоненной шеи, он вздрогнул, у него сделалось такое замиранье
в груди, так захватило ему дыханье, что он
в забытьи, с закрытыми глазами и невольным, чуть сдержанным стоном, прижал рисунок обеими руками к тому месту, где было так тяжело дышать.
Стекло хрустнуло и со звоном полетело на пол…
Тот прокрадывался к окнам, Райский шел
за ним и остановился
в нескольких шагах. Незнакомец приподнялся до окна Леонтья и вдруг забарабанил что есть мочи
в стекло.