Неточные совпадения
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома,
за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая
в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали
в зимней тишине ламповые
стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
Клим заглянул
в дверь: пред квадратной пастью печки, полной алых углей,
в низеньком, любимом кресле матери, развалился Варавка, обняв мать
за талию, а она сидела на коленях у него, покачиваясь взад и вперед, точно маленькая.
В бородатом лице Варавки, освещенном отблеском углей, было что-то страшное, маленькие глазки его тоже сверкали, точно угли, а с головы матери на спину ее красиво
стекали золотыми ручьями лунные волосы.
Но уже весною Клим заметил, что Ксаверий Ржига, инспектор и преподаватель древних языков, а
за ним и некоторые учителя стали смотреть на него более мягко. Это случилось после того, как во время большой перемены кто-то бросил дважды камнями
в окно кабинета инспектора, разбил
стекла и сломал некий редкий цветок на подоконнике. Виновного усердно искали и не могли найти.
Особенно укрепила его
в этом странная сцена
в городском саду. Он сидел с Лидией на скамье
в аллее старых лип; косматое солнце спускалось
в хаос синеватых туч, разжигая их тяжелую пышность багровым огнем. На реке колебались красновато-медные отсветы, краснел дым фабрики
за рекой, ярко разгорались алым золотом
стекла киоска,
в котором продавали мороженое. Осенний, грустный холодок ласкал щеки Самгина.
Ставни окон были прикрыты,
стекла — занавешены, но жена писателя все-таки изредка подходила к окнам и, приподняв занавеску, смотрела
в черный квадрат! А сестра ее выбегала на двор, выглядывала
за ворота, на улицу, и Клим слышал, как она, вполголоса, успокоительно сказала сестре...
В углу у стены, изголовьем к окну, выходившему на низенькую крышу, стояла кровать, покрытая белым пикейным одеялом, белая занавесь закрывала
стекла окна; из-за крыши поднимались бледно-розовые ветви цветущих яблонь и вишен.
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился с невольной улыбкой: у стены на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо;
за маленьким, круглым столиком сидела Лидия; на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние
стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова.
В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка ели яблоки.
Из-за угла вышли под руку два студента, дружно насвистывая марш, один из них уперся ногами
в кирпичи панели и вступил
в беседу с бабой, мывшей
стекла окон, другой, дергая его вперед, уговаривал...
Он лениво опустился на песок, уже сильно согретый солнцем, и стал вытирать
стекла очков, наблюдая
за Туробоевым, который все еще стоял, зажав бородку свою двумя пальцами и помахивая серой шляпой
в лицо свое. К нему подошел Макаров, и вот оба они тихо идут
в сторону мельницы.
Сверкали молнии, бил гром, звенели
стекла в окнах, а
за рекою уже светлело.
За окном шелестел дождь, гладя
стекла. Вспыхнул газовый фонарь, бескровный огонь его осветил мелкий, серый бисер дождевых капель, Лидия замолчала, скрестив руки на груди, рассеянно глядя
в окно. Клим спросил: что такое дядя Хрисанф?
В глубине двора возвышалось длинное, ушедшее
в землю кирпичное здание, оно было или хотело быть двухэтажным, но две трети второго этажа сломаны или не достроены. Двери, широкие, точно ворота, придавали нижнему этажу сходство с конюшней;
в остатке верхнего тускло светились два окна, а под ними,
в нижнем, квадратное окно пылало так ярко, как будто
за стеклом его горел костер.
Загнали во двор старика, продавца красных воздушных пузырей, огромная гроздь их колебалась над его головой; потом вошел прилично одетый человек, с подвязанной черным платком щекою; очень сконфуженный, он, ни на кого не глядя, скрылся
в глубине двора,
за углом дома. Клим понял его, он тоже чувствовал себя сконфуженно и глупо. Он стоял
в тени,
за грудой ящиков со
стеклами для ламп, и слушал ленивенькую беседу полицейских с карманником.
За спиной редактора стоял шкаф, тесно набитый книгами,
в стеклах шкафа отражалась серая спина, круглые, бабьи плечи, тускло блестел голый затылок, казалось, что
в книжном шкафе заперт двойник редактора.
На его желтом, разрисованном красными жилками лице — сильные очки
в серебряной оправе,
за стеклами очков расплылись мутные глаза.
«Черт знает какая тоска», — почти вслух подумал Самгин, раскачивая на пальце очки и ловя
стеклами отблески огня лампады, горевшей
в притворе паперти
за спиною его.
— Обо всем, — серьезно сказала Сомова, перебросив косу
за плечо. — Чаще всего он говорил: «Представьте, я не знал этого». Не знал же он ничего плохого, никаких безобразий, точно жил
в шкафе,
за стеклом. Удивительно, такой бестолковый ребенок. Ну — влюбилась я
в него. А он — астроном, геолог, — целая толпа ученых, и все опровергал какого-то Файэ, который, кажется, давно уже помер.
В общем — милый такой, олух царя небесного. И — похож на Инокова.
Скрипнул ящик комода, щелкнули ножницы, разорвалась какая-то ткань, отскочил стул, и полилась вода из крана самовара. Клим стал крутить пуговицу тужурки, быстро оторвал ее и сунул
в карман. Вынул платок, помахал им, как флагом, вытер лицо,
в чем оно не нуждалось.
В комнате было темно, а
за окном еще темнее, и казалось, что та, внешняя, тьма может, выдавив
стекла, хлынуть
в комнату холодным потоком.
За стеклами его очков холодно блестели голубовато-серые глаза, он смотрел прямо
в лицо собеседника и умел придать взгляду своему нечто загадочное.
Через полчаса он сидел во тьме своей комнаты, глядя
в зеркало,
в полосу света, свет падал на
стекло, проходя
в щель неприкрытой двери, и показывал половину человека
в ночном белье, он тоже сидел на диване, согнувшись, держал
за шнурок ботинок и раскачивал его, точно решал — куда швырнуть?
Уже светало;
стекла окон посерели, шум дождя заглушало журчание воды, стекавшей откуда-то
в лужу. Утром Самгин узнал, что Никонова на рассвете уехала, и похвалил ее
за это.
Изредка, воровато и почти бесшумно, как рыба
в воде, двигались быстрые, черные фигурки людей. Впереди кто-то дробно стучал
в стекла, потом
стекло, звякнув, раскололось, прозвенели осколки, падая на железо, взвизгнула и хлопнула калитка, встречу Самгина кто-то очень быстро пошел и внезапно исчез, как бы провалился
в землю. Почти
в ту же минуту из-за угла выехали пятеро всадников, сгрудились, и один из них испуганно крикнул...
—
В магазине Фурмана выбили
стекла, приказчика окровавили, — перечислял Злобин, всхлипывая, всхрапывая. — Лошадь — палкой по морде.
За что? Разве свобода…
На другой день он проснулся рано и долго лежал
в постели, куря папиросы, мечтая о поездке
за границу. Боль уже не так сильна, может быть, потому, что привычна, а тишина
в кухне и на улице непривычна, беспокоит. Но скоро ее начали раскачивать толчки с улицы
в розовые
стекла окон, и
за каждым толчком следовал глухой, мощный гул, не похожий на гром. Можно было подумать, что на небо, вместо облаков, туго натянули кожу и по коже бьют, как
в барабан, огромнейшим кулаком.
Остановились перед витриной ярко освещенного магазина.
За стеклом, среди евангелий,
в золоченых переплетах с эмалью и самоцветами, на черном бархате возвышалась митра, покрытая стеклянным колпаком, лежали напрестольные кресты, стояли дикирии и трикирии.
— Это — ее! — сказала Дуняша. — Очень богатая, — шепнула она, отворяя тяжелую дверь
в магазин, тесно набитый церковной утварью. Ослепительно сверкало серебро подсвечников, сияли золоченые дарохранильницы
за стеклами шкафа, с потолка свешивались кадила;
в белом и желтом блеске стояла большая женщина, туго затянутая
в черный шелк.
За магазином,
в небольшой комнатке горели две лампы, наполняя ее розоватым сумраком; толстый ковер лежал на полу, стены тоже были завешаны коврами, высоко на стене — портрет
в черной раме, украшенный серебряными листьями;
в углу помещался широкий, изогнутый полукругом диван, пред ним на столе кипел самовар красной меди, мягко блестело
стекло, фарфор. Казалось, что магазин, грубо сверкающий серебром и золотом, — далеко отсюда.
Самгин видел, как
за санями взорвался пучок огня, похожий на метлу, разодрал воздух коротким ударом грома, взметнул облако снега и зеленоватого дыма; все вокруг дрогнуло, зазвенели
стекла, — Самгин пошатнулся от толчка воздухом
в грудь,
в лицо и крепко прилепился к стене, на углу.
Летний дождь шумно плескал
в стекла окон, трещал и бухал гром, сверкали молнии, освещая стеклянную пыль дождя;
в пыли подпрыгивала черная крыша с двумя гончарными трубами, — трубы были похожи на воздетые к небу руки без кистей. Неприятно теплая духота наполняла зал,
за спиною Самгина у кого-то урчало
в животе, сосед с левой руки после каждого удара грома крестился и шептал Самгину, задевая его локтем...
Опека наложена по завещанию отца,
за расточительность, опекун — крестный его отец Логинов, фабрикант
стекла, человек — старый, больной, — фактически опека
в моих руках.
Ехать пришлось недолго;
за городом, на огородах, Захарий повернул на узкую дорожку среди заборов и плетней, к двухэтажному деревянному дому; окна нижнего этажа были частью заложены кирпичом, частью забиты досками,
в окнах верхнего не осталось ни одного целого
стекла, над воротами дугой изгибалась ржавая вывеска, но еще хорошо сохранились слова: «Завод искусственных минеральных вод».
За стеклами шкафа блестели золотые надписи на корешках книг,
в стекле отражался дым папиросы.
За окном буйно кружилась, выла и свистела вьюга, бросая
в стекла снегом, изредка
в белых вихрях появлялся, исчезал большой, черный, бородатый царь на толстом, неподвижном коне, он сдерживал коня, как бы потеряв путь, не зная, куда ехать.
Это был маленький человечек, неопределенного возраста, лысоватый, жиденькие серые волосы зачесаны с висков на макушку, на тяжелом, красноватом носу дымчатое пенсне,
за стеклами его мутноватые, печальные глаза, личико густо расписано красными жилками, украшено острой французской бородкой и усами, воинственно закрученными
в стрелку.
Сбоку Клима Ивановича что-то рявкнуло и зарычало, он взглянул
в окно, отделенные от него только
стеклами двойных рам,
за окном корчились, страшно гримасничая, бородатые, зубастые лица.
Клим Иванович Самгин был утомлен впечатлениями бессонной ночи. Равнодушно слушая пониженный говор людей, смотрел
в окно,
за стеклами пенился густой снег, мелькали
в нем бесформенные серые фигуры, и казалось, что вот сейчас к
стеклам прильнут, безмолвно смеясь, бородатые, зубастые рожи.
Самгин наблюдал шумную возню людей и думал, что для них существуют школы, церкви, больницы, работают учителя, священники, врачи. Изменяются к лучшему эти люди? Нет. Они такие же, какими были
за двадцать, тридцать лег до этого года. Целый угол пекарни до потолка загроможден сундучками с инструментом плотников. Для них делают топоры, пилы, шерхебели, долота. Телеги, сельскохозяйственные машины, посуду, одежду. Варят
стекло.
В конце концов, ведь и войны имеют целью дать этим людям землю и работу.
Плотники усаживались
за стол, и ряд бородатых лиц напомнил Самгину о зубастых, бородатых рожах
за стеклами окна
в ресторане станции Новгород.
Именно
в эту минуту явился Тагильский. Войдя
в открытую дверь, он захлопнул ее
за собою с такой силой, что тонкие стенки барака
за спиною Самгина вздрогнули,
в рамах заныли, задребезжали
стекла, но дверь с такой же силой распахнулась, и вслед
за Тагильским вошел высокий рыжий офицер со
стеком в правой руке.
Самгин, как всегда, слушал, курил и молчал, воздерживаясь даже от кратких реплик. По
стеклам окна ползал дым папиросы,
за окном, во тьме, прятались какие-то холодные огни, изредка вспыхивал новый огонек, скользил, исчезал, напоминая о кометах и о жизни уже не на окраине города, а на краю какой-то глубокой пропасти, неисчерпаемой тьмы. Самгин чувствовал себя как бы наполненным густой, теплой и кисловатой жидкостью, она колебалась, переливалась
в нем, требуя выхода.
Наконец он ушел, оставив Самгина утомленным и настроенным сердито. Он перешел
в кабинет, сел писать апелляцию по делу, проигранному им
в окружном суде, но не работалось.
За окном посвистывал ветер, он все гуще сорил снегом, снег шаркал по
стеклам, как бы нашептывая холодные, тревожные думы.
Самгин посматривал на тусклые
стекла, но не видел
за ними ничего, кроме сизоватого тумана и каких-то бесформенных пятен
в нем. Наконец толпа исчезала, и было видно, как гладко притоптан ею снег на мостовой.