Неточные совпадения
Сатана представлен стоящим на верхней ступени адского трона с повелительно простертою вперед
рукою и с мутным взором, устремленным
в пространство.
— Да ведь я говорю! Согласился Христос с Никитой: верно, говорит, ошибся я по простоте моей. Спасибо, что ты поправил дело, хоть и разбойник. У вас, говорит, на земле все так запуталось, что разобрать ничего невозможно, и, пожалуй, верно вы говорите.
Сатане в руку, что доброта да простота хуже воровства. Ну, все-таки пожаловался, когда прощались с Никитой: плохо, говорит, живете, совсем забыли меня. А Никита и сказал...
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой
в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше:
в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез
в груди, — а песня
сатаны все не умолкает, все глубже вонзается
в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой
руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь
в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
—
Сатана, изыди,
сатана, изыди! — повторял он с каждым крестом. — Извергая извергну! — возопил он опять. Был он
в своей грубой рясе, подпоясанной вервием. Из-под посконной рубахи выглядывала обнаженная грудь его, обросшая седыми волосами. Ноги же совсем были босы. Как только стал он махать
руками, стали сотрясаться и звенеть жестокие вериги, которые носил он под рясой. Отец Паисий прервал чтение, выступил вперед и стал пред ним
в ожидании.
Догадалася тогда Пахомовна, что пришла она
в место недоброе; изымал ее сам злой дух
сатана со своими проклятыми деймонами; помутился у нее свет
в очах, и дыханьице
в груди замерло, подломилися ноги скорые, опустилися
руки белые.
Сидит сам
сатана, исконный враг человеческий, сидит он на змее трехглавныем огненныем; проворные бесы кругом его грешников мучают, над телесами их беззаконными тешатся, пилят у них руки-ноги пилами острыими, бьют их
в уста камнями горячими, тянут из них жилы щипцами раскаленными, велят лизать языком сковороды огненные, дерут им спины гребенками железными…
— И вот, вижу я — море! — вытаращив глаза и широко разводя
руками, гудел он. — Океан!
В одном месте — гора, прямо под облака. Я тут,
в полугоре, притулился и сижу с ружьём, будто на охоте. Вдруг подходит ко мне некое человечище, как бы без лица,
в лохмотье одето, плачет и говорит: гора эта — мои грехи, а
сатане — трон! Упёрся плечом
в гору, наддал и опрокинул её. Ну, и я полетел!
— Да ведь не своею волей грешит-то мой Полуект Степаныч, а напущено на него проклятым дьячком. Сам мне каялся, когда я везла его к тебе
в монастырь. Я-то
в обители пока поживу, у матушки Досифеи, может, и отмолю моего сердечного друга. Связал его
сатана по
рукам и ногам.
« — Брось! Голову разобью! — Смотрю: у Радды
в руке пистоль, и она
в лоб Зобару целит. Вот
сатана девка! А ну, думаю, они теперь равны по силе, что будет дальше?
Но вдруг восстал, исполнен новым жаром,
И
сатану нечаянным ударом
Хватил
в висок. Бес ахнул, побледнел —
И ворвались
в объятия друг другу.
Ни Гавриил, ни бес не одолел:
Сплетенные кружась идут по лугу,
На вражью грудь опершись бородой,
Соединив крест на крест ноги,
руки,
То силою, то хитростью науки
Хотят увлечь друг друга за собой.
— Каково придумано, а? — бормотал он, потирая
руки. — Шикарно! Лучшей мести сам
сатана не придумает! Естественно, купчина струсит и сейчас же донесет полиции, а полиция засядет к шести часам
в кусты — и цап-царап его, голубчика, когда он за письмом полезет!.. То-то струсит! Пока дело выяснится, так успеет, каналья, и натерпеться и насидеться… Браво!
— Ах, ничего ты не знаешь, моя сердечная… И того не знаешь, что за зверь такой эта Марья Ивановна. Все от нее сталось. Она и
в ихнюю веру меня заманила!.. Она и к Денисову заманила!.. — вскликнула Дуня, стыдливо закрыв
руками разгоревшееся лицо. — Все она, все она… На всю жизнь нанесла мне горя и печали! Ох, если б ты знала, Груня, что за богопротивная вера у этих Божьих людей, как они себя называют! Какие они Божьи люди?..
Сатаны порожденья.
Но подивитесь же, какая с самим с ним произошла глупость: по погребении Катерины Астафьевны, он, не зная как с собой справиться и все-таки супротив самой натуры своей строптствуя, испил до дна тяжелую чашу испытания и, бродя там и сям, очутился ночью на кладбище, влекомый, разумеется, существующею силой самой любви к несуществующему уже субъекту, и здесь он соблаговолил присесть и, надо думать не противу своей воли, просидел целую ночь, припадая и плача (по его словам от того будто, что немножко лишнее на нутро принял), но как бы там ни было, творя сей седален на хвалитех, он получил там сильную простуду и
в результате оной перекосило его самого, как и его покойницу Катерину Астафьевну, но только с сообразным отличием, так что его отец Кондратий щелкнул не с правой стороны на левую, а с левой на правую, дабы он, буде вздумает, мог бы еще правою
рукой перекреститься, а левою ногой
сатану отбрыкнуть.
Или, подумал Я, твое бессмертие, Мадонна, откликнулось на бессмертие
Сатаны и из самой вечности протягивает ему эту кроткую
руку? Ты, обожествленная, не узнала ли друга
в том, кто вочеловечился? Ты, восходящая ввысь, не прониклась ли жалостью к нисходящему? О Мадонна, положи
руку на Мою темную голову, чтобы узнал Я Тебя по твоему прикосновению!..
— Довольно смеяться! Это глупо. Откуда вы все знаете? Это глупо, говорю вам. Я ни во что не верю, и оттого я все допускаю. Пожми мне
руку, Вандергуд: они все глупцы, а я готов допустить, что ты —
Сатана. Только ты попал
в скверную историю, дружище
Сатана. Потому что я все равно тебя сейчас выгоню! Слышишь… черт.
Как видишь, Я снова ищу слов и сравнений, беру
в руки плеть, от которой убегает истина! Но что же Мне делать, если все Мое оружие Я оставил дома и могу пользоваться только твоим негодным арсеналом? Вочеловечь самого Бога, если ты его осилишь, Иаков, и он тотчас же заговорит с тобою на превосходном еврейском или французском языке, и не скажет больше того, что можно сказать на превосходном еврейском или французском языке. Бог!.. а Я только
Сатана, скромный, неосторожный, вочеловечившийся Черт!
Нет, пусть не осудит меня честный Магнус за маленькую неточность
в нашем договоре: Я буду жить, но лишь до тех пор, пока хочу жить. Все блага человечности, которые он сулил Мне
в ту ночь, когда искушался
Сатана человеком, не вырвут оружия из моей
руки:
в нем единый залог моей свободы! Что все твои княжества и графства, все твои грамоты на благородство, твое золото на свободу, человече, рядом с этим маленьким и свободным движением пальца, мгновенно возносящим тебя на Престол всех Престолов!..
— Прямой сокол, — заметил, глядя ему вслед старик, — ретивое у него доброе, горячо предан родине… Кабы
в стадо его не мешались бы козлы да овцы паршивые, да кабы не щипала его молодецкое сердце зазнобушка, — он бы и
сатану добыл, он бы и ему перехватил горло могучей
рукой так же легко, как сдернул бы с нее широкую варежку.
— Его подкупил наемник московский сопутствовать мне. Он дьяк веча, чтоб
в случае надобности, приложить и его
руку в доказательство новгородцам, что мы посланы от них. Происками своими он сумел достигнуть такого важного чина. С виду-то он хоть и прост, неказист, но хитер, как
сатана, а богат, как хан.
— Его подкупил наместник московский сопутствовать мне, он дьяк веча, чтоб
в случае надобности, приложить и его
руку в доказательство новгородцам, что мы посланы от них. Происками своими он сумел достигнуть такого важного чина. С виду-то он хоть и прост, неказист, но хитер, как
сатана, а богат, как хан.