Неточные совпадения
В глазах у меня потемнело, голова закружилась, я сжал ее
в моих
объятиях со всею силою юношеской страсти, но она, как змея, скользнула между моими руками, шепнув мне на ухо: «Нынче
ночью, как все уснут, выходи на берег», — и стрелою выскочила из комнаты.
Как бессильный старец, держал он
в холодных
объятиях своих далекое, темное небо, обсыпая ледяными поцелуями огненные звезды, которые тускло реяли среди теплого ночного воздуха, как бы предчувствуя скорое появление блистательного царя
ночи.
И покаюся тебе, как отцу духовному, я лучше
ночь просижу с пригоженькою девочкою и усну упоенный сладострастием
в объятиях ее, нежели, зарывшись
в еврейские или арабские буквы,
в цифири или египетские иероглифы, потщуся отделить дух мой от тела и рыскать
в пространных полях бредоумствований, подобен древним и новым духовным витязям.
Сей новый Леандр, дабы наслаждаться веселием ежедневно
в объятиях своей любовницы, едва
ночь покрывала черным покровом все зримое, выходил тихо из своей кельи и, совлекая свои ризы, преплывал озеро до противустоящего берега, где восприемлем был
в объятия своей любезной.
Надо полагать тоже, что друзья плакали, бросаясь
ночью взаимно
в объятия, не всё об одних каких-нибудь домашних анекдотцах.
После ужина, когда работа кончена и душная
ночь, обнимая город и людей липким, потным
объятием, безнадёжно стонала о чём-то тысячами тонких и унылых комариных голосов, — сидели впятером на крыльце или
в саду. Шакир разводил небольшой дымник и, помахивая над ним веткой полыни, нагонял на хозяина и постоялку синие струйки едкого курева. Люди морщились, кашляли, а комары, пронизывая кисейные ткани дыма, неугомонно кусались и ныли.
Сгущаясь, сумрак прячет
в теплом
объятии своем покорно приникшие к земле белые и красные дома, сиротливо разбросанные по холмам. Сады, деревья, трубы — всё вокруг чернеет, исчезает, раздавленное тьмою
ночи, — точно пугаясь маленькой фигурки с палкой
в руке, прячась от нее или играя с нею.
Знал он также о Щурове, что старик изжил двух жен, — одна из них умерла
в первую
ночь после свадьбы
в объятиях Анания.
Чувствуешь, как
ночь и молчание слились
в одном черном
объятии.
— Подожди, подожди, красавица! — восклицает он со смехом. — Куда так скоро? Ты провела тайком
ночь в постели у своего любезного и еще тепла от его
объятий, а мы продрогли от ночной сырости. Будет справедливо, если ты немножко посидишь с нами.
Странно тихи и глубоко нежны были
в эту
ночь ласки царя и Суламифи. Точно какая-то задумчивая печаль, осторожная стыдливость, отдаленное предчувствие окутывали легкою тенью их слова, поцелуи и
объятия.
Он плакал до тех пор, пока сон не охватил его своими широкими
объятиями… Но и во сне Буланин долго еще вздыхал прерывисто и глубоко, как вздыхают после слез очень маленькие дети. Впрочем, не он один
в эту
ночь плакал, спрятавшись лицом
в подушку, при тусклом свете висячих ламп с контр-абажурами.
А
в другую минуту — так все припомнишь и так возжаждешь видеть хоть какого-нибудь свидетеля и соучастника того недавнего, но невозвратимого прошлого, и так забьется при этом сердце, что не только днем, но и
ночью рискнешь броситься
в объятия друга, хотя бы даже и нарочно пришлось его для этого разбудить
в четвертом часу-с.
В светлую летнюю
ночь сидит болотница одна-одинешенька и нежится на свете ясного месяца… и чуть завидит человека, зачнет прельщать его, манить
в свои бесовские
объятия…
И
в страшную последнюю
ночь, когда Настасья Филипповна осталась ночевать у Рогожина, удары ножа
в теплое, полуобнаженное тело, по-видимому, с избытком заменили ему
объятия и ласки.
В горячих
объятиях Дмитрия, сама как будто опьяненная, Грушенька все же шепчет ему: «подожди, потом…» И если бы
в эту
ночь Дмитрия не арестовали, конечно, назавтра призрак Грушенька опять начала бы с ним свою дразнящую, мучительную игру.
Морфей скоро принял ее
в свои
объятия. Сны ей снились,
в продолжение всей
ночи, самые обворожительные… Снились ей целые романы, повести, арабские сказки… Героем всех этих снов был… господин
в цилиндре, заставивший ее сегодня вечером взвизгнуть.
Маски
в лунную
ночь на кладбище — и еще каком, боже мой! — где трупы не зарывались: инка, Семирамида, капуцин, чертенок, это разнородное собрание, борющееся с мертвецами, которые, казалось им, сжимали их
в своих холодных
объятиях, хватали когтями, вырастали до неба и преследовали их стопами медвежьими; стая волков, с вытьем отскочившая при появлении нежданных гостей и ставшая
в чутком отдалении, чтобы не потерять добычи, — таков был дивертисмент, приготовленный догадливою местью героям, храбрым только на доносы.
Вся отдавшаяся своему ребенку, проводившая у его колыбели дни и часть
ночей, она, естественно, стала почти чужой для мужа, на которого эта написанная на лице молодой женщины постоянная забота о своей малютке действовала угнетающим образом. Он чувствовал, что отныне она не принадлежит ему всецело, он шел далее — он был уверен, что даже
в то время, когда он держал ее
в своих
объятиях, она думала не о нем, а своей дочери.
Прошло два дня, и настал срок, назначенный патером Вацлавом для приезда к нему за снадобьем, долженствовавшим бросить княжну Людмилу Васильевну Полторацкую
в объятия графа Свянторжецкого. Последний не спал всю
ночь и почти минута
в минуту был у «чародея» на далекой окраине Васильевского острова. Патер Вацлав был тоже аккуратен. После взаимных приветствий он удалился
в другую комнату, служившую ему и спальней и лабораторией, и вынес оттуда небольшой темного стекла пузырек, плотно закупоренный.
Агония началась
в два часа
ночи, и к четвертому часу утра, несмотря на то, что у постели четырехлетнего мальчика собралось шесть докторов,
в объятиях неутешной матери лежал холодный трупик.
Около полугода вела княжна Людмила Васильевна такой странный образ жизни, а затем постепенно стала его изменять, хотя просыпалась все же далеко после полудня, а ложилась позднею
ночью или, порою, даже ранним утром. Но прозвище, данное ей императрицей: «Ночная красавица», так и осталось за ней. Благоволение государыни сделало то, что высшее петербургское общество не только принимало княжну Полторацкую с распростертыми
объятиями, но прямо заискивало
в ней.
Пошли… И
в ночной тишине перекрестил Ардалион Гришу под той ракитой, где сжимал он
в объятиях Дуню… Полная луна бледным светом обливала обнаженное тело юного изувера, когда троекратно под рукой Ардалиона погружался он
в свежие струи речки.
Ночь благоухала, небесные звезды тихо, безмолвно мерцали,
в лесу и
в приречных ракитах раздавалось громкое пенье соловьев.
— Молчи, молчи! Если бы ты только слышал, если бы ты только видел, с какою радостью я бросила ему
в глаза — подлец! Десятки лет оно жгло мой язык;
ночью,
в его
объятиях, я тихонько твердила про себя: подлец, подлец, подлец! И ты понимаешь: то, что он считал страстью, было ненавистью, презрением. И я сама искала его
объятий, чтобы еще раз, еще раз оскорбить его.