Неточные совпадения
Кити при этой встрече
могла упрекнуть себя только
в том, что на мгновение, когда она узнала
в штатском платье столь знакомые ей когда-то черты, у ней прервалось дыхание,
кровь прилила к сердцу, и яркая краска, она чувствовала это, выступила на лицо.
Мы тронулись
в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз
мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала
в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать;
кровь поминутно приливала
в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Тут пришла ему
в голову странная мысль: что,
может быть, и все его платье
в крови, что,
может быть, много пятен, но что он их только не видит, не замечает, потому что соображение его ослабло, раздроблено… ум помрачен…
— Ну так что ж, ну и на разврат! Дался им разврат. Да люблю, по крайней мере, прямой вопрос.
В этом разврате по крайней мере, есть нечто постоянное, основанное даже на природе и не подверженное фантазии, нечто всегдашним разожженным угольком
в крови пребывающее, вечно поджигающее, которое и долго еще, и с летами,
может быть, не так скоро зальешь. Согласитесь сами, разве не занятие
в своем роде?
— Боже мой! У него вся грудь раздавлена! Крови-то,
крови! — проговорила она
в отчаянии. — Надо снять с него все верхнее платье! Повернись немного, Семен Захарович, если
можешь, — крикнула она ему.
— Обидно стало. Как вы изволили тогда приходить,
может, во хмелю, и дворников
в квартал звали, и про
кровь спрашивали, обидно мне стало, что втуне оставили и за пьяного вас почли. И так обидно, что сна решился. А запомнивши адрес, мы вчера сюда приходили и спрашивали…
— Кричит: продавайте лес, уезжаю за границу! Какому черту я продам, когда никто ничего не знает, леса мужики жгут, все — испугались… А я — Блинова боюсь, он тут затевает что-то против меня,
может быть, хочет голубятню поджечь. На днях
в манеже был митинг «Союза русского народа», он там орал: «Довольно!» Даже
кровь из носа потекла у идиота…
— Фантазия? — вопросительно повторил Лютов и — согласился: — Ну — ладно, допустим! Ну, а если так: поп — чистейшая русская
кровь,
в этом смысле духовенство чище дворянства — верно? Ты не представляешь, что поп
может выдумать что-то очень русское, неожиданное?
— В-вывезли
в лес, раздели догола, привязали руки, ноги к березе, близко от муравьиной кучи, вымазали все тело патокой, сели сами-то, все трое — муж да хозяин с зятем, насупротив, водочку пьют, табачок покуривают, издеваются над моей наготой, ох, изверги! А меня осы, пчелки жалят, муравьи, мухи щекотят,
кровь мою пьют, слезы пьют. Муравьи-то — вы подумайте! — ведь они и
в ноздри и везде ползут, а я и ноги крепко-то зажать не
могу, привязаны ноги так, что не сожмешь, — вот ведь что!
— Так тебя, брат, опять жандармы прижимали? Эх ты… А впрочем, черт ее знает,
может быть, нужна и революция! Потому что — действительно: необходимо представительное правление, то есть — три-четыре сотни деловых людей, которые драли бы уши губернаторам и прочим администраторам,
в сущности — ар-рестантам, — с треском закончил он, и лицо его вспухло, налилось
кровью.
Она устремила глаза на озеро, на даль и задумалась так тихо, так глубоко, как будто заснула. Она хотела уловить, о чем она думает, что чувствует, и не
могла. Мысли неслись так ровно, как волны,
кровь струилась так плавно
в жилах. Она испытывала счастье и не
могла определить, где границы, что оно такое. Она думала, отчего ей так тихо, мирно, ненарушимо-хорошо, отчего ей покойно, между тем…
Ни внезапной краски, ни радости до испуга, ни томного или трепещущего огнем взгляда он не подкараулил никогда, и если было что-нибудь похожее на это, показалось ему, что лицо ее будто исказилось болью, когда он скажет, что на днях уедет
в Италию, только лишь сердце у него замрет и обольется
кровью от этих драгоценных и редких минут, как вдруг опять все точно задернется флером; она наивно и открыто прибавит: «Как жаль, что я не
могу поехать с вами туда, а ужасно хотелось бы!
Подпруги,
Подковы, узды, чепраки —
Всё было пеною покрыто,
В крови, растеряно, избито, —
Но ни один ему принесть
Не
мог о бедной деве весть.
— Татьяна Павловна сказала сейчас все, что мне надо было узнать и чего я никак не
мог понять до нее: это то, что не отдали же вы меня
в сапожники, следственно, я еще должен быть благодарен. Понять не
могу, отчего я неблагодарен, даже и теперь, даже когда меня вразумили. Уж не ваша ли
кровь гордая говорит, Андрей Петрович?
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не
можете же вы не ощущать
в себе
крови своего отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что… не знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него еще нельзя принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут одно только
может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?
И неужели он не ломался, а и
в самом деле не
в состоянии был догадаться, что мне не дворянство версиловское нужно было, что не рождения моего я не
могу ему простить, а что мне самого Версилова всю жизнь надо было, всего человека, отца, и что эта мысль вошла уже
в кровь мою?
Дальше Привалов не
мог хорошенько расслышать шепот, но почувствовал, как вся
кровь бросилась к нему
в голову и внутри точно что перевернулось.
Александр Привалов, потерявший голову
в этой бесконечной оргии, совсем изменился и, как говорили о нем, — задурил. Вконец притупившиеся нервы и расслабленные развратом чувства не
могли уже возбуждаться вином и удовольствиями: нужны были человеческие страдания, стоны, вопли, человеческая
кровь.
Но мировой Город не
может погибнуть, он нужен миру,
в нем нерв нового свободного человечества с его добром и его злом, с его правдой и его неправдой,
в нем пульсирует
кровь Европы, и она обольется
кровью, если Парижу будет нанесен удар.
Только темная еще азиатская душа, не ощутившая
в своей
крови и
в своем духе прививок старой европейской культуры,
может обоготворять дух европейской культуры, как совершенный, единый и единственный.
— А хотя бы даже и смерти? К чему же лгать пред собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так и не
могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о том, что «два гада поедят друг друга»? Позволь и тебя спросить
в таком случае: считаешь ты и меня, как Дмитрия, способным пролить
кровь Езопа, ну, убить его, а?
В тиши, наедине со своею совестью,
может быть, спрашивает себя: „Да что такое честь, и не предрассудок ли
кровь?“
Может быть, крикнут против меня и скажут, что я человек болезненный, истерический, клевещу чудовищно, брежу, преувеличиваю.
Да, эта совокупность ужасна; эта
кровь, эта с пальцев текущая
кровь, белье
в крови, эта темная ночь, оглашаемая воплем «отцеубивец!», и кричащий, падающий с проломленною головой, а затем эта масса изречений, показаний, жестов, криков — о, это так влияет, так
может подкупить убеждение, но ваше ли, господа присяжные заседатели, ваше ли убеждение подкупить
может?
Так ли, так ли груб и бездушен подсудимый, что
мог еще думать
в тот момент о любви и о вилянии пред судом, если бы действительно на нем была
кровь отца?
Правда и то, что и пролитая
кровь уже закричала
в эту минуту об отмщении, ибо он, погубивший душу свою и всю земную судьбу свою, он невольно должен был почувствовать и спросить себя
в то мгновение: «Что значит он и что
может он значить теперь для нее, для этого любимого им больше души своей существа,
в сравнении с этим «прежним» и «бесспорным», покаявшимся и воротившимся к этой когда-то погубленной им женщине с новой любовью, с предложениями честными, с обетом возрожденной и уже счастливой жизни.
— Не виновен! Виновен
в другой
крови,
в крови другого старика, но не отца моего. И оплакиваю! Убил, убил старика, убил и поверг… Но тяжело отвечать за эту
кровь другою
кровью, страшною
кровью,
в которой не повинен… Страшное обвинение, господа, точно по лбу огорошили! Но кто же убил отца, кто же убил? Кто же
мог убить, если не я? Чудо, нелепость, невозможность!..
— А, это «единый безгрешный» и его
кровь! Нет, не забыл о нем и удивлялся, напротив, все время, как ты его долго не выводишь, ибо обыкновенно
в спорах все ваши его выставляют прежде всего. Знаешь, Алеша, ты не смейся, я когда-то сочинил поэму, с год назад. Если
можешь потерять со мной еще минут десять, то я б ее тебе рассказал?
Что же, господа присяжные, я не
могу обойти умолчанием эту внезапную черту
в душе подсудимого, который бы, казалось, ни за что не способен был проявить ее, высказалась вдруг неумолимая потребность правды, уважения к женщине, признания прав ее сердца, и когда же —
в тот момент, когда из-за нее же он обагрил свои руки
кровью отца своего!
И не
мог не подраться, вся харя
в крови.
Ему внушили, что платье его, как запачканное
кровью, должно «примкнуть к собранию вещественных доказательств», оставить же его на нем они теперь «не имеют даже и права…
в видах того, чем
может окончиться дело».
Известна забава деревенских девок: на тридцатиградусном морозе предлагают новичку лизнуть топор; язык мгновенно примерзает, и олух
в кровь сдирает с него кожу; так ведь это только на тридцати градусах, а на ста-то пятидесяти, да тут только палец, я думаю, приложить к топору, и его как не бывало, если бы… только там
мог случиться топор…
— Войдите, войдите ко мне сюда, — настойчиво и повелительно закричала она, — теперь уж без глупостей! О Господи, что ж вы стояли и молчали такое время? Он
мог истечь
кровью, мама! Где это вы, как это вы? Прежде всего воды, воды! Надо рану промыть, просто опустить
в холодную воду, чтобы боль перестала, и держать, все держать… Скорей, скорей воды, мама,
в полоскательную чашку. Да скорее же, — нервно закончила она. Она была
в совершенном испуге; рана Алеши страшно поразила ее.
— Договаривайте, друг мой, эх, договаривайте, — подхватил Лупихин. — Ведь вас, чего доброго,
в судьи
могут избрать, и изберут, посмотрите. Ну, за вас, конечно, будут думать заседатели, положим; да ведь надобно ж на всякий случай хоть чужую-то мысль уметь выговорить. Неравно заедет губернатор — спросит: отчего судья заикается? Ну, положим, скажут: паралич приключился; так бросьте ему, скажет,
кровь. А оно
в вашем положении, согласитесь сами, неприлично.
Все тело их было покрыто каплями
крови —
в особенности круп, губы, шея и холка, то есть такие места, которые лошадь не
может достать ни хвостом, ни зубами.
Рахметов отпер дверь с мрачною широкою улыбкою, и посетитель увидел вещь, от которой и не Аграфена Антоновна
могла развести руками: спина и бока всего белья Рахметова (он был
в одном белье) были облиты
кровью, под кроватью была
кровь, войлок, на котором он спал, также
в крови;
в войлоке были натыканы сотни мелких гвоздей шляпками с — исподи, остриями вверх, они высовывались из войлока чуть не на полвершка...
Вера Павловна кончила разговор с мужем тем, что надела шляпу и поехала с ним
в гошпиталь испытать свои нервы, —
может ли она видеть
кровь,
в состоянии ли будет заниматься анатомиею. При положении Кирсанова
в гошпитале, конечно, не было никаких препятствий этому испытанию.
— Прочь! Не прикасайся ко мне! Ты
в крови! На тебе его
кровь! Я не
могу видеть тебя! я уйду от тебя! Я уйду! отойди от меня! — И она отталкивала, все отталкивала пустой воздух и вдруг пошатнулась, упала
в кресло, закрыла лицо руками.
Я бы ничего не имела возразить, если бы вы покинули Адель для этой грузинки,
в ложе которой были с ними обоими; но променять француженку на русскую… воображаю! бесцветные глаза, бесцветные жиденькие волосы, бессмысленное, бесцветное лицо… виновата, не бесцветное, а, как вы говорите,
кровь со сливками, то есть кушанье, которое
могут брать
в рот только ваши эскимосы!
Ошибка славян состояла
в том, что им кажется, что Россия имела когда-то свойственное ей развитие, затемненное разными событиями и, наконец, петербургским периодом. Россия никогда не имела этого развития и не
могла иметь. То, что приходит теперь к сознанию у нас, то, что начинает мерцать
в мысли,
в предчувствии, то, что существовало бессознательно
в крестьянской избе и на поле, то теперь только всходит на пажитях истории, утучненных
кровью, слезами и потом двадцати поколений.
В глухую ночь, когда «Москвитянин» тонул и «Маяк» не светил ему больше из Петербурга, Белинский, вскормивши своей
кровью «Отечественные записки», поставил на ноги их побочного сына и дал им обоим такой толчок, что они
могли несколько лет продолжать свой путь с одними корректорами и батырщиками, литературными мытарями и книжными грешниками.
Может быть более бросались во мне
в глаза черты сангвинического темперамента — мне легко бросалась
кровь в голову, у меня была необыкновенно быстрая реакция на все, я был подвержен припадкам вспыльчивости.
Кровь бросилась мне
в голову. Я потупился и перестал отвечать…
В моей груди столпились и клокотали бесформенные чувства, но я не умел их выразить и,
может быть, расплакался бы или выбежал из класса, но меня поддержало сознание, что за мной — сочувствие товарищей. Не добившись продолжения молитвы, священник отпустил меня на место. Когда я сел, мой сосед Кроль сказал...
Через минуту я опять услышал шум и увидел одного из только что дравшихся орланов. Он сел на коряжину недалеко от меня, и потому я хорошо
мог его рассмотреть.
В том, что это был именно один из забияк, я не сомневался. Испорченное крыло, взъерошенное оперение на груди и запекшаяся
кровь с правой стороны шеи говорили сами за себя.
Когда б не доблестная
кровьТекла
в вас — я б молчал.
Но если рветесь вы вперед,
Не веря ничему,
Быть
может, гордость вас спасет…
Достались вы ему
С богатством, с именем, с умом,
С доверчивой душой,
А он, не думая о том,
Что станется с женой,
Увлекся призраком пустым
И — вот его судьба!..
И что ж?.. бежите вы за ним,
Как жалкая раба!
— Никогда не привозил. Я про нож этот только вот что
могу тебе сказать, Лев Николаевич, — прибавил он, помолчав, — я его из запертого ящика ноне утром достал, потому что всё дело было утром,
в четвертом часу. Он у меня всё
в книге заложен лежал… И… и… и вот еще, что мне чудно: совсем нож как бы на полтора… али даже на два вершка прошел… под самую левую грудь… а
крови всего этак с пол-ложки столовой на рубашку вытекло; больше не было…
Ну, известно, прапорщик:
кровь — кипяток, а хозяйство копеечное; завелся у меня тогда денщик, Никифор, и ужасно о хозяйстве моем заботился, копил, зашивал, скреб и чистил, и даже везде воровал всё, что
мог стянуть, чтобы только
в доме приумножить; вернейший и честнейший был человек.
— Ну, еще бы! Вам-то после… А знаете, я терпеть не
могу этих разных мнений. Какой-нибудь сумасшедший, или дурак, или злодей
в сумасшедшем виде даст пощечину, и вот уж человек на всю жизнь обесчещен, и смыть не
может иначе как
кровью, или чтоб у него там на коленках прощенья просили. По-моему, это нелепо и деспотизм. На этом Лермонтова драма «Маскарад» основана, и — глупо, по-моему. То есть, я хочу сказать, ненатурально. Но ведь он ее почти
в детстве писал.
На трагическое же изложение, со стороны Лебедева, предстоящего вскорости события доктор лукаво и коварно качал головой и наконец заметил, что, не говоря уже о том, «мало ли кто на ком женится», «обольстительная особа, сколько он, по крайней мере, слышал, кроме непомерной красоты, что уже одно
может увлечь человека с состоянием, обладает и капиталами, от Тоцкого и от Рогожина, жемчугами и бриллиантами, шалями и мебелями, а потому предстоящий выбор не только не выражает со стороны дорогого князя, так сказать, особенной, бьющей
в очи глупости, но даже свидетельствует о хитрости тонкого светского ума и расчета, а стало быть, способствует к заключению противоположному и для князя совершенно приятному…» Эта мысль поразила и Лебедева; с тем он и остался, и теперь, прибавил он князю, «теперь, кроме преданности и пролития
крови, ничего от меня не увидите; с тем и явился».
— Не девушкой я за тебя выходила замуж… — шептали побелевшие губы. — Нет моей
в том вины, а забыть не
могла. Чем ты ко мне ласковее, тем мне страшнее. Молчу, а у самой сердце
кровью обливается.
— Чего не
может быть: влоск самого уходили… Страшно смотреть: лица не видно, весь
в крови, все платье разорвано. Это какие-то звери, а не люди! Нужно запретить это варварское удовольствие.