Неточные совпадения
Марья Антоновна. Да, право, маменька, чрез минуты две
всё узнаем. Уж скоро Авдотья должна прийти. (Всматривается
в окно и вскрикивает.)Ах, маменька, маменька! кто-то идет, вон
в конце улицы.
В конце села под ивою,
Свидетельницей скромною
Всей жизни вахлаков,
Где праздники справляются,
Где сходки собираются,
Где днем секут, а вечером
Цалуются, милуются, —
Всю ночь огни и шум.
— Мы люди привышные! — говорили одни, — мы претерпеть мо́гим. Ежели нас теперича
всех в кучу сложить и с четырех
концов запалить — мы и тогда противного слова не молвим!
Но торжество «вольной немки» приходило к
концу само собою. Ночью, едва успела она сомкнуть глаза, как услышала на улице подозрительный шум и сразу поняла, что
все для нее кончено.
В одной рубашке, босая, бросилась она к окну, чтобы, по крайней мере, избежать позора и не быть посаженной, подобно Клемантинке,
в клетку, но было уже поздно.
В конце июля полили бесполезные дожди, а
в августе людишки начали помирать, потому что
все, что было, приели. Придумывали, какую такую пищу стряпать, от которой была бы сытость; мешали муку с ржаной резкой, но сытости не было; пробовали, не будет ли лучше с толченой сосновой корой, но и тут настоящей сытости не добились.
Сначала Беневоленский сердился и даже называл речи Распоповой"дурьими", но так как Марфа Терентьевна не унималась, а
все больше и больше приставала к градоначальнику: вынь да положь Бонапарта, то под
конец он изнемог. Он понял, что не исполнить требование"дурьей породы"невозможно, и мало-помалу пришел даже к тому, что не находил
в нем ничего предосудительного.
Происходили беспрерывные совещания по ночам; там и сям прорывались одиночные случаи нарушения дисциплины; но
все это было как-то до такой степени разрозненно, что
в конце концов могло самою медленностью процесса возбудить подозрительность даже
в таком убежденном идиоте, как Угрюм-Бурчеев.
Гул и треск проносятся из одного
конца города
в другой, и над
всем этим гвалтом, над
всей этой сумятицей, словно крик хищной птицы, царит зловещее: «Не потерплю!»
— Хорошо, — сказала она и, как только человек вышел, трясущимися пальцами разорвала письмо. Пачка заклеенных
в бандерольке неперегнутых ассигнаций выпала из него. Она высвободила письмо и стала читать с
конца. «Я сделал приготовления для переезда, я приписываю значение исполнению моей просьбы», прочла она. Она пробежала дальше, назад, прочла
всё и еще раз прочла письмо
всё сначала. Когда она кончила, она почувствовала, что ей холодно и что над ней обрушилось такое страшное несчастие, какого она не ожидала.
Несмотря на
всё это, к
концу этого дня
все, за исключением княгини, не прощавшей этот поступок Левину, сделались необыкновенно оживлены и веселы, точно дети после наказанья или большие после тяжелого официального приема, так что вечером про изгнание Васеньки
в отсутствие княгини уже говорилось как про давнишнее событие.
Степан Аркадьич знал, что когда Каренин начинал говорить о том, что делают и думают они, те самые, которые не хотели принимать его проектов и были причиной
всего зла
в России, что тогда уже близко было к
концу; и потому охотно отказался теперь от принципа свободы и вполне согласился. Алексей Александрович замолк, задумчиво перелистывая свою рукопись.
В конце мая, когда уже
всё более или менее устроилось, она получила ответ мужа на свои жалобы о деревенских неустройствах. Он писал ей, прося прощения
в том, что не обдумал
всего, и обещал приехать при первой возможности. Возможность эта не представилась, и до начала июня Дарья Александровна жила одна
в деревне.
Он еще долго сидел так над ним,
всё ожидая
конца. Но
конец не приходил. Дверь отворилась, и показалась Кити. Левин встал, чтоб остановить ее. Но
в то время, как он вставал, он услыхал движение мертвеца.
Яркое солнце, веселый блеск зелени, звуки музыки были для нее естественною рамкой
всех этих знакомых лиц и перемен к ухудшению или улучшению, за которыми она следила; но для князя свет и блеск июньского утра и звуки оркестра, игравшего модный веселый вальс, и особенно вид здоровенных служанок казались чем-то неприличным и уродливым
в соединении с этими собравшимися со
всех концов Европы, уныло двигавшимися мертвецами.
Дрожащими руками Анна взяла депешу и прочла то самое, что сказал Вронский.
В конце еще было прибавлено: надежды мало, но я сделаю
всё возможное и невозможное.
Левин молчал, поглядывая на незнакомые ему лица двух товарищей Облонского и
в особенности на руку элегантного Гриневича, с такими белыми длинными пальцами, с такими длинными, желтыми, загибавшимися
в конце ногтями и такими огромными блестящими запонками на рубашке, что эти руки, видимо, поглощали
всё его внимание и не давали ему свободы мысли. Облонский тотчас заметил это и улыбнулся.
Они были на другом
конце леса, под старою липой, и звали его. Две фигуры
в темных платьях (они прежде были
в светлых) нагнувшись стояли над чем-то. Это были Кити и няня. Дождь уже переставал, и начинало светлеть, когда Левин подбежал к ним. У няни низ платья был сух, но на Кити платье промокло насквозь и
всю облепило ее. Хотя дождя уже не было, они
всё еще стояли
в том же положении,
в которое они стали, когда разразилась гроза. Обе стояли, нагнувшись над тележкой с зеленым зонтиком.
Смерть, неизбежный
конец всего,
в первый раз с неотразимою силой представилась ему.
Скачки были несчастливы, и из семнадцати человек попадало и разбилось больше половины. К
концу скачек
все были
в волнении, которое еще более увеличилось тем, что Государь был недоволен.
Он, этот умный и тонкий
в служебных делах человек, не понимал
всего безумия такого отношения к жене. Он не понимал этого, потому что ему было слишком страшно понять свое настоящее положение, и он
в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик,
в котором у него находились его чувства к семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный отец, с
конца этой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение, как и к желе. «А! молодой человек!» обращался он к нему.
Только
в редкие минуты, когда опиум заставлял его на мгновение забыться от непрестанных страданий, он
в полусне иногда говорил то, что сильнее, чем у
всех других, было
в его душе: «Ах, хоть бы один
конец!» Или: «Когда это кончится!»
«И ужаснее
всего то, — думал он, — что теперь именно, когда подходит к
концу мое дело (он думал о проекте, который он проводил теперь), когда мне нужно
всё спокойствие и
все силы души, теперь на меня сваливается эта бессмысленная тревога. Но что ж делать? Я не из таких людей, которые переносят беспокойство и тревоги и не имеют силы взглянуть им
в лицо».
И так и не вызвав ее на откровенное объяснение, он уехал на выборы. Это было еще
в первый раз с начала их связи, что он расставался с нею, не объяснившись до
конца. С одной стороны, это беспокоило его, с другой стороны, он находил, что это лучше. «Сначала будет, как теперь, что-то неясное, затаенное, а потом она привыкнет. Во всяком случае я
всё могу отдать ей, но не свою мужскую независимость», думал он.
Но только что он двинулся, дверь его нумера отворилась, и Кити выглянула. Левин покраснел и от стыда и от досады на свою жену, поставившую себя и его
в это тяжелое положение; но Марья Николаевна покраснела еще больше. Она
вся сжалась и покраснела до слез и, ухватив обеими руками
концы платка, свертывала их красными пальцами, не зная, что говорить и что делать.
Дамы на водах еще верят нападениям черкесов среди белого дня; вероятно, поэтому Грушницкий сверх солдатской шинели повесил шашку и пару пистолетов: он был довольно смешон
в этом геройском облачении. Высокий куст закрывал меня от них, но сквозь листья его я мог видеть
все и отгадать по выражениям их лиц, что разговор был сентиментальный. Наконец они приблизились к спуску; Грушницкий взял за повод лошадь княжны, и тогда я услышал
конец их разговора...
И
в самом деле, здесь
все дышит уединением; здесь
все таинственно — и густые сени липовых аллей, склоняющихся над потоком, который с шумом и пеною, падая с плиты на плиту, прорезывает себе путь между зеленеющими горами, и ущелья, полные мглою и молчанием, которых ветви разбегаются отсюда во
все стороны, и свежесть ароматического воздуха, отягощенного испарениями высоких южных трав и белой акации, и постоянный, сладостно-усыпительный шум студеных ручьев, которые, встретясь
в конце долины, бегут дружно взапуски и наконец кидаются
в Подкумок.
У тоненького
в три года не остается ни одной души, не заложенной
в ломбард; у толстого спокойно, глядь — и явился где-нибудь
в конце города дом, купленный на имя жены, потом
в другом
конце другой дом, потом близ города деревенька, потом и село со
всеми угодьями.
И
в канцелярии не успели оглянуться, как устроилось дело так, что Чичиков переехал к нему
в дом, сделался нужным и необходимым человеком, закупал и муку и сахар, с дочерью обращался, как с невестой, повытчика звал папенькой и целовал его
в руку;
все положили
в палате, что
в конце февраля перед Великим постом будет свадьба.
И, уехав домой, ни минуты не медля, чтобы не замешивать никого и
все концы в воду, сам нарядился жандармом, оказался
в усах и бакенбардах — сам черт бы не узнал. Явился
в доме, где был Чичиков, и, схвативши первую бабу, какая попалась, сдал ее двум чиновным молодцам, докам тоже, а сам прямо явился,
в усах и с ружьем, как следует, к часовым...
Он спешил не потому, что боялся опоздать, — опоздать он не боялся, ибо председатель был человек знакомый и мог продлить и укоротить по его желанию присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться, но он сам
в себе чувствовал желание скорее как можно привести дела к
концу; до тех пор ему казалось
все неспокойно и неловко; все-таки приходила мысль: что души не совсем настоящие и что
в подобных случаях такую обузу всегда нужно поскорее с плеч.
Но обо
всем этом читатель узнает постепенно и
в свое время, если только будет иметь терпение прочесть предлагаемую повесть, очень длинную, имеющую после раздвинуться шире и просторнее по мере приближения к
концу, венчающему дело.
«Нет, я не так, — говорил Чичиков, очутившись опять посреди открытых полей и пространств, — нет, я не так распоряжусь. Как только, даст Бог,
все покончу благополучно и сделаюсь действительно состоятельным, зажиточным человеком, я поступлю тогда совсем иначе: будет у меня и повар, и дом, как полная чаша, но будет и хозяйственная часть
в порядке.
Концы сведутся с
концами, да понемножку всякий год будет откладываться сумма и для потомства, если только Бог пошлет жене плодородье…» — Эй ты — дурачина!
Губернаторша, сказав два-три слова, наконец отошла с дочерью
в другой
конец залы к другим гостям, а Чичиков
все еще стоял неподвижно на одном и том же месте, как человек, который весело вышел на улицу, с тем чтобы прогуляться, с глазами, расположенными глядеть на
все, и вдруг неподвижно остановился, вспомнив, что он позабыл что-то и уж тогда глупее ничего не может быть такого человека: вмиг беззаботное выражение слетает с лица его; он силится припомнить, что позабыл он, — не платок ли? но платок
в кармане; не деньги ли? но деньги тоже
в кармане,
все, кажется, при нем, а между тем какой-то неведомый дух шепчет ему
в уши, что он позабыл что-то.
Но
в продолжение того, как он сидел
в жестких своих креслах, тревожимый мыслями и бессонницей, угощая усердно Ноздрева и
всю родню его, и перед ним теплилась сальная свечка, которой светильня давно уже накрылась нагоревшею черною шапкою, ежеминутно грозя погаснуть, и глядела ему
в окна слепая, темная ночь, готовая посинеть от приближавшегося рассвета, и пересвистывались вдали отдаленные петухи, и
в совершенно заснувшем городе, может быть, плелась где-нибудь фризовая шинель, горемыка неизвестно какого класса и чина, знающая одну только (увы!) слишком протертую русским забубенным народом дорогу, —
в это время на другом
конце города происходило событие, которое готовилось увеличить неприятность положения нашего героя.
— Но позвольте, — сказал наконец Чичиков, изумленный таким обильным наводнением речей, которым, казалось, и
конца не было, — зачем вы исчисляете
все их качества, ведь
в них толку теперь нет никакого, ведь это
всё народ мертвый. Мертвым телом хоть забор подпирай, говорит пословица.
Впрочем, дело кончилось между ними самой тесной дружбой: дядя лысый Пимен держал
в конце деревни знаменитый кабак, которому имя было «Акулька»;
в этом заведенье видели их
все часы дня.
Буянов, братец мой задорный,
К герою нашему подвел
Татьяну с Ольгою; проворно
Онегин с Ольгою пошел;
Ведет ее, скользя небрежно,
И, наклонясь, ей шепчет нежно
Какой-то пошлый мадригал
И руку жмет — и запылал
В ее лице самолюбивом
Румянец ярче. Ленский мой
Всё видел: вспыхнул, сам не свой;
В негодовании ревнивом
Поэт
конца мазурки ждет
И
в котильон ее зовет.
Конечно, вы не раз видали
Уездной барышни альбом,
Что
все подружки измарали
С
конца, с начала и кругом.
Сюда, назло правописанью,
Стихи без меры, по преданью,
В знак дружбы верной внесены,
Уменьшены, продолжены.
На первом листике встречаешь
Qu’écrirez-vous sur ces tablettes;
И подпись: t. á. v. Annette;
А на последнем прочитаешь:
«Кто любит более тебя,
Пусть пишет далее меня».
Уже два листа бумаги были испорчены… не потому, чтобы я думал что-нибудь переменить
в них: стихи мне казались превосходными; но с третьей линейки
концы их начинали загибаться кверху
все больше и больше, так что даже издалека видно было, что это написано криво и никуда не годится.
Как передать мои страдания
в то время, когда бабушка начала читать вслух мое стихотворение и когда, не разбирая, она останавливалась на середине стиха, чтобы с улыбкой, которая тогда мне казалась насмешливою, взглянуть на папа, когда она произносила не так, как мне хотелось, и когда, по слабости зрения, не дочтя до
конца, она передала бумагу папа и попросила его прочесть ей
все сначала?
К
концу ужина, когда дворецкий налил мне только четверть бокальчика шампанского из завернутой
в салфетку бутылки и когда молодой человек настоял на том, чтобы он налил мне полный, и заставил меня его выпить залпом, я почувствовал приятную теплоту по
всему телу, особенную приязнь к моему веселому покровителю и чему-то очень расхохотался.
Остап тут же, у его же седла, отвязал шелковый шнур, который возил с собою хорунжий для вязания пленных, и его же шнуром связал его по рукам
в по ногам, прицепил
конец веревки к седлу и поволок его через поле, сзывая громко
всех козаков Уманского куреня, чтобы шли отдать последнюю честь атаману.
И мало того, что осуждена я на такую страшную участь; мало того, что перед
концом своим должна видеть, как станут умирать
в невыносимых муках отец и мать, для спасенья которых двадцать раз готова бы была отдать жизнь свою; мало
всего этого: нужно, чтобы перед
концом своим мне довелось увидать и услышать слова и любовь, какой не видала я.
А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый
весь дух свой и сказал: «Не жаль расстаться с светом. Дай бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до
конца века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отошедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, еще лучше того, как умеют умирать
в ней за святую веру.
Такие слова перелетали по
всем концам. Зашумели запорожцы и почуяли свои силы. Тут уже не было волнений легкомысленного народа: волновались
всё характеры тяжелые и крепкие, которые не скоро накалялись, но, накалившись, упорно и долго хранили
в себе внутренний жар.
— Ничего, это
все ничего, ты слушай, пожалуйста. Вот я пошла. Ну-с, прихожу
в большой страшеннейший магазин; там куча народа. Меня затолкали; однако я выбралась и подошла к черному человеку
в очках. Что я ему сказала, я ничего не помню; под
конец он усмехнулся, порылся
в моей корзине, посмотрел кое-что, потом снова завернул, как было,
в платок и отдал обратно.
В общем, он был всепоглощенно занят бесчисленными фамильными процессами, начало которых терялось
в эпохе возникновения бумажных фабрик, а
конец —
в смерти
всех кляузников.
Все эти мокрые канаты
в два пуда на весу рук;
все эти леера [Леер — туго натянутая веревка или трос, оба
конца которого закреплены.
Это было уже давно решено: «Бросить
все в канаву, и
концы в воду, и дело с
концом». Так порешил он еще ночью,
в бреду,
в те мгновения, когда, он помнил это, несколько раз порывался встать и идти: «Поскорей, поскорей, и
все выбросить». Но выбросить оказалось очень трудно.
— Бог простит, — ответил Раскольников, и как только произнес это, мещанин поклонился ему, но уже не земно, а
в пояс, медленно повернулся и вышел из комнаты. «
Все о двух
концах, теперь
все о двух
концах», — твердил Раскольников и более чем когда-нибудь бодро вышел из комнаты.