Неточные совпадения
— Вот он вас проведет
в присутствие! — сказал Иван Антонович, кивнув головою, и один из священнодействующих, тут же находившихся, приносивший с таким усердием жертвы Фемиде, что оба рукава лопнули на локтях и давно лезла оттуда подкладка, за что и получил
в свое время коллежского регистратора, прислужился нашим приятелям, как некогда Виргилий прислужился Данту, [Древнеримский
поэт Вергилий (70–19 гг. до н. э.)
в поэме Данте Алигьери (1265–1321) «Божественная комедия» через Ад и Чистилище провожает автора до Рая.] и провел их
в комнату присутствия, где стояли одни только широкие кресла и
в них перед столом, за зерцалом [Зерцало — трехгранная пирамида с указами Петра I, стоявшая на столе во всех присутственных местах.] и двумя толстыми книгами, сидел один, как солнце, председатель.
Пообедав, он ушел
в свою
комнату, лег, взял книжку стихов Брюсова,
поэта, которого он вслух порицал за его антисоциальность, но втайне любовался холодной остротой его стиха. Почитал, подремал, затем пошел посмотреть, что делает Варвара; оказалось, что она вышла из дома.
И пошел одиноко
поэт по бульвару… А вернувшись
в свою пустую
комнату, пишет 27 августа 1833 года жене: «Скажи Вяземскому, что умер тезка его, князь Петр Долгоруков, получив какое-то наследство и не успев промотать его
в Английском клубе, о чем здешнее общество весьма жалеет.
В клубе не был, чуть ли я не исключен, ибо позабыл возобновить свой билет, надобно будет заплатить штраф триста рублей, а я бы весь Английский клуб готов продать за двести рублей».
Молодой чиновник,
поэт, о котором я упоминал вначале, снимал
комнату со множеством образов, парадною кроватью с пологом и даже с ковром на стене, на котором изображен всадник, стреляющий
в тигра.
Скрижаль… Вот сейчас со стены у меня
в комнате сурово и нежно
в глаза мне глядят ее пурпурные на золотом поле цифры. Невольно вспоминается то, что у древних называлось «иконой», и мне хочется слагать стихи или молитвы (что одно и то же. Ах, зачем я не
поэт, чтобы достойно воспеть тебя, о Скрижаль, о сердце и пульс Единого Государства.
Здесь мне кажется возможным сказать несколько слов об этой
комнате; она была хоть и довольно большая, но совершенно не походила на масонскую спальню Крапчика; единственными украшениями этой
комнаты служили: прекрасный портрет английского
поэта Эдуарда Юнга [Юнг Эдуард (1683—1765) — английский
поэт, автор известной поэмы «Жалобы или Ночные думы» («Ночи»).], написанный с него
в его молодости и представлявший мистического
поэта с длинными волосами, со склоненною несколько набок печальною головою, с простертыми на колена руками, персты коих были вложены один между другого.
Помню еще библиотеку с бильярдом и портретом
поэта Тютчева
в ней, помню кабинет Тургенева с вольтеровским креслом и маленькую
комнату с изящной, красного дерева, крытой синим шелком, мебелью,
в которой год назад, когда Иван Сергеевич
в последний раз был
в своем имении, гостила Мария Гавриловна Савина, и
в память этого Иван Сергеевич эту
комнату назвал Савинской.
Жил я
в это время на Тверской,
в хороших меблированных
комнатах «Англия»,
в доме Шаблыкина, рядом с Английским клубом, занимая довольно большой перегороженный номер. У меня
в это время пребывал спившийся с кругу, бесквартирный
поэт Андреев, печатавший недурные стихи
в журналах под псевдонимом Рамзай-Соколий.
Один модный когда-то
поэт сказал, что воздух
в комнате девушки напоен девственным дыханием.
Поэт, вздрогнув, согнулся, быстро выскочил из
комнаты и почти три недели прятался где-то. После он рассказывал слобожанам, что Жуков закричал ему — убью! — и бросил
в него сапогом.
В одном углу
комнаты спорило несколько пожилых людей о преимуществе военной службы перед статскою;
в другом люди
в превосходных фраках бросали легкие замечания о многотомных трудах поэта-труженика.
Все забыли о
Поэте. Он медленно поднимается со своего места. Он проводит рукою по лбу. Делает несколько шагов взад и вперед по
комнате. По лицу его заметно, что он с мучительным усилием припоминает что-то.
В это время из общего говора доносятся слова: «рокфор», «камамбер». Вдруг толстый человек,
в страшном увлечении, делая кругообразные жесты, выскакивает на середину
комнаты с криком...
Лемм чувствовал, что он не
поэт, и Лаврецкий то же самое чувствовал. Но я — я вдруг почувствовал, что я
поэт! Помню, солнце садилось, над серебристыми тополями горели золотые облака,
в саду, под окнами моей
комнаты, цвели жасмин и шиповник. Душа дрожала и сладко плакала, светлые слезы подступали к глазам. И я выводил пером...
В одну скверную осеннюю ночь Андрей Степанович Пересолин ехал из театра. Ехал он и размышлял о той пользе, какую приносили бы театры, если бы
в них давались пьесы нравственного содержания. Проезжая мимо правления, он бросил думать о пользе и стал глядеть на окна дома,
в котором он, выражаясь языком
поэтов и шкиперов, управлял рулем. Два окна, выходившие из дежурной
комнаты, были ярко освещены.