Неточные совпадения
— Если хорошенько разобрать
историю этой девушки, то вы найдете, что эта девушка бросила семью, или свою, или сестрину, где бы она могла иметь женское дело, — неожиданно вступая
в разговор, сказала с раздражительностью Дарья Александровна, вероятно догадываясь, какую девушку имел
в виду Степан Аркадьич.
Он слушал и химию, и философию прав, и профессорские углубления во все тонкости политических наук, и всеобщую
историю человечества
в таком огромном
виде, что профессор
в три года успел только прочесть введение да развитие общин каких-то немецких городов; но все это оставалось
в голове его какими-то безобразными клочками.
— Вы были замешаны
в историю, по случаю нанесения помещику Максимову личной обиды розгами
в пьяном
виде.
И, подтверждая свою любовь к
истории, он неплохо рассказывал, как талантливейший Андреев-Бурлак пропил перед спектаклем костюм,
в котором он должен был играть Иудушку Головлева, как пил Шуйский, как Ринна Сыроварова
в пьяном
виде не могла понять, который из трех мужчин ее муж. Половину этого рассказа, как и большинство других, он сообщал шепотом, захлебываясь словами и дрыгая левой ногой. Дрожь этой ноги он ценил довольно высоко...
Он открыто заявлял, что, веря
в прогресс, даже досадуя на его «черепаший» шаг, сам он не спешил укладывать себя всего
в какое-нибудь, едва обозначившееся десятилетие, дешево отрекаясь и от завещанных
историею, добытых наукой и еще более от выработанных собственной жизнию убеждений, наблюдений и опытов,
в виду едва занявшейся зари quasi-новых [мнимоновых (лат.).] идей, более или менее блестящих или остроумных гипотез, на которые бросается жадная юность.
Внук тех героев, которые были изображены
в картине, изображавшей русское семейство средневысшего культурного круга
в течение трех поколений сряду и
в связи с
историей русской, — этот потомок предков своих уже не мог бы быть изображен
в современном типе своем иначе, как
в несколько мизантропическом, уединенном и несомненно грустном
виде.
—
В этой
истории, кроме всех этих интриг, которых я не берусь разбирать, собственно роль Версилова не имела
в себе ничего особенно предосудительного, — заметил Васин, снисходительно улыбаясь. Ему, кажется, становилось тяжело со мной говорить, но он только не показывал
вида.
Потом, вникая
в устройство судна,
в историю всех этих рассказов о кораблекрушениях, видишь, что корабль погибает не легко и не скоро, что он до последней доски борется с морем и носит
в себе пропасть средств к защите и самохранению, между которыми есть много предвиденных и непредвиденных, что, лишась почти всех своих членов и частей, он еще тысячи миль носится по волнам,
в виде остова, и долго хранит жизнь человека.
Все это впоследствии выяснилось
в самом подробном и документальном
виде, но теперь мы наметим фактически лишь самое необходимое из
истории этих ужасных двух дней
в его жизни, предшествовавших страшной катастрофе, так внезапно разразившейся над судьбой его.
И когда скажут это, значит, пришло время возродиться этому типу, и он возродится
в более многочисленных людях,
в лучших формах, потому что тогда всего хорошего будет больше, и все хорошее будет лучше; и опять та же
история а новом
виде.
В субботу вечером явился инспектор и объявил, что я и еще один из нас может идти домой, но что остальные посидят до понедельника. Это предложение показалось мне обидным, и я спросил инспектора, могу ли остаться; он отступил на шаг, посмотрел на меня с тем грозно грациозным
видом, с которым
в балетах цари и герои пляшут гнев, и, сказавши: «Сидите, пожалуй», вышел вон. За последнюю выходку досталось мне дома больше, нежели за всю
историю.
Я не видал ни одного лица, не исключая прислуги, которое не приняло бы
вида recueilli [сосредоточенного (фр.).] и не было бы взволновано сознанием, что тут пали великие слова, что эта минута вносилась
в историю.
Я делал
вид, что нахожусь
в этих реальностях внешнего мира,
истории, общества, хотя сам был
в другом месте,
в другом времени,
в другом плане.
В довершение всего
в «Запольском курьере» появилась анонимная статья «о трех благодетелях».
В ней подробно рассказывалась
история пароходной компании, а роль Мышникова и Штоффа выставлялась
в самом комическом
виде. Это была месть Харченки.
Впрочем, можно было бы и еще много рассказать из всех
историй и обстоятельств, обнаружившихся по поводу этого сватовства и переговоров; но мы и так забежали вперед, тем более что иные из обстоятельств являлись еще
в виде слишком неопределенных слухов.
Вы уже должны знать от Павла Сергеевича [Бобрищева-Пушкина], что «L'oncle Tome» [«Хижина дяди Тома» (роман Бичер-Стоу).] уехал с Якушкиным
в Иркутск. — Якушкин
в последнем письме просит чтобы я ему переслал Милютина [Имеется
в виду «
История войны 1799 г.» Д.А.Милютина, опубликованный
в 1852–1853 гг. известный труд об итальянском походе А.
В. Суворова, премированный Академией наук.] и отчеты по училищам, которые у вас остались. Пожалуйста, доставьте мне все это; я найду возможность перебросить
в Иркутск.
— Непременно так! — воскликнул Вихров. — Ты смотри: через всю нашу
историю у нас не только что нет резко и долго стоявших на
виду личностей, но даже партии долго властвующей; как которая заберет очень уж силу и начнет самовластвовать, так народ и отвернется от нее, потому что всякий пой
в свой голос и других не перекрикивай!
Эта
история о том, как троих нумеров,
в виде опыта, на месяц освободили от работы: делай что хочешь, иди куда хочешь.
Правда, что Наполеон III оставил по себе целое чужеядное племя Баттенбергов,
в виде Наполеонидов, Орлеанов и проч. Все они бодрствуют и ищут глазами, всегда готовые броситься на добычу. Но
история сумеет разобраться
в этом наносном хламе и отыщет, где находится действительный центр тяжести жизни. Если же она и упомянет о хламе, то для того только, чтобы сказать: было время такой громадной душевной боли, когда всякий авантюрист овладевал человечеством без труда!
Недели через три после состояния приказа, вечером, Петр Михайлыч, к большому удовольствию капитана, читал
историю двенадцатого года Данилевского […
историю двенадцатого года Данилевского. — Имеется
в виду книга русского военного историка А.И.Михайловского-Данилевского (1790—1848) «Описание Отечественной войны
в 1812 году».], а Настенька сидела у окна и задумчиво глядела на поляну, облитую бледным лунным светом.
В прихожую пришел Гаврилыч и начал что-то бунчать с сидевшей тут горничной.
— Уж и я его из
виду потерял, — продолжал Зухин, —
в последний раз мы с ним вместе Лиссабон разбили. Великолепная штука вышла. Потом, говорят, какая-то
история была… Вот голова! Что огня
в этом человеке! Что ума! Жаль, коли пропадет. А пропадет наверно: не такой мальчик, чтоб с его порывами он усидел
в университете.
История ее такова. Когда царица Анна Иоанновна приехала
в Москву и остановилась
в только что выстроенном дворце, где впоследствии помещался Первый кадетский корпус, то, любуясь
видом на широкое поле, сказала...
Никто, никто из них не погибнет, она спасет их всех; она их рассортирует; она так о них доложит; она поступит
в видах высшей справедливости, и даже, может быть,
история и весь русский либерализм благословят ее имя; а заговор все-таки будет открыт.
А теперь, описав наше загадочное положение
в продолжение этих восьми дней, когда мы еще ничего не знали, приступлю к описанию последующих событий моей хроники и уже, так сказать, с знанием дела,
в том
виде, как всё это открылось и объяснилось теперь. Начну именно с восьмого дня после того воскресенья, то есть с понедельника вечером, потому что,
в сущности, с этого вечера и началась «новая
история».
Минута была самая решительная: она ждала своего героя, и он явился. Шубы, которыми был закрыт всеми позабытый Ахилла, зашевелясь, слетели на пол, а сам он, босой,
в узком и куцем солдатском белье, потрошил того, кто так недавно казался чертом и за кого поднялась вся эта
история, принявшая
вид настоящего открытого бунта.
«Нередко случалось мне слышать от посторонних людей
историю о том, как мы с генералом Горячкиным ловили червей
в Нерехотском уезде; но всегда
история эта передавалась
в извращенном
виде.
— Постоянно — пираты, солдаты, и почти каждые пять лет
в Неаполе новые правители, [Горький, как можно предполагать, имел
в виду бурную
историю Неаполя на протяжении многих веков, когда норманнских завоевателей (1136–1194) сменяли солдаты германского императора Генриха VI, Анжуйскую королевскую династию (1266–1442) — Арагонская (1442–1501); свыше двухсот лет продолжалось испанское господство (1503–1707); вслед за австрийскими оккупантами приходили французские, вторгались войска Наполеона под предводительством Мюрата (1808–1815); 7 ноября 1860 г.
в город вступили краснорубашечники во главе с Гарибальди, и Неаполь с округой вошел
в состав Итальянского королевства.] — женщин надо было держать под замком.
— Итак, — продолжал Саша, вынув из кармана револьвер и рассматривая его, — завтра с утра каждый должен быть у своего дела — слышали? Имейте
в виду, что теперь дела будет у всех больше, — часть наших уедет
в Петербург, это раз; во-вторых — именно теперь вы все должны особенно насторожить и глаза и уши. Люди начнут болтать разное по поводу этой
истории, революционеришки станут менее осторожны — понятно?
Граф по возвращении
в Петербург не стеснялся рассказанною мною
историей с Рогожиным; он, по-видимому, считал ее слишком ничтожною и делал
вид, будто вовсе позабыл о ней. Как только он узнал о приезде княгини
в Петербург, он один из первых сделал ей продолжительный визит, причем был необыкновенно внимателен к княгине и даже осведомился не только о детях, но и о Дон-Кихоте.
Но ежели бы кто, видя, как извозчик истязует лошадь, почел бы за нужное, рядом фактов, взятых из древности или и
в истории развития современных государств, доказать вред такого обычая, то сие не токмо не возбраняется, но именно и составляет тот высший
вид пенкоснимательства, который
в современной литературе известен под именем"науки".
Но им никогда не приходило на мысль (по крайней мере,
история не дает ни одного примера
в этом роде), что самообкладывание есть тоже
вид фрондерства, из которого могут выйти для них какие-то якобы права.
На этом месте легенды, имевшей, может быть, еще более поразительное заключение (как странно, даже жутко было мне слышать ее!), вошел Дюрок. Он был
в пальто, шляпе и имел поэтому другой
вид, чем ночью, при начале моего рассказа, но мне показалось, что я снова погружаюсь
в свою
историю, готовую начаться сызнова. От этого напала на меня непонятная грусть. Я поспешно встал, покинул Гро, который так и не признал меня, но, видя, что я ухожу, вскричал...
Вообще ветхость университетских построек, мрачность коридоров, копоть стен, недостаток света, унылый
вид ступеней, вешалок и скамей
в истории русского пессимизма занимают одно из первых мест на ряду причин предрасполагающих…
Мы почти никогда не умеем ясно различить отдельных моментов
в жизни исторического лица и представляем его себе
в полном блеске его чрезвычайных качеств и деяний,
в том
виде, как он сделался достоянием
истории.
Мы же, с своей стороны, вовсе не имеем
в виду специальных указаний на какие-либо частные и мелкие подробности, недосказанные или не совершенно выясненные
в истории Петра Великого.
Не знаю, бывал ли когда-нибудь покойный император Николай I
в Балаклаве. Думаю всячески, что во время Крымской войны он вряд ли, за недостатком времени, заезжал туда. Однако живая
история уверенно повествует о том, как на смотру, подъехав на белом коне к славному балаклавскому батальону, грозный государь, пораженный воинственным
видом, огненными глазами и черными усищами балаклавцев, воскликнул громовым и радостным голосом...
В последнее время, впрочем, я отчасти упустил из
виду мистера Астлея, а Полина и всегда была для меня загадкой, — до того загадкой, что, например, теперь, пустившись рассказывать всю
историю моей любви мистеру Астлею, я вдруг во время самого рассказа был поражен тем, что почти ничего не мог сказать об моих отношениях с нею точного и положительного.
Войдя однажды
в гостиную, она при всех неожиданно объявила, что сочинила маленькую басню и тут же, нимало не смущаясь, с самым убежденным
видом принялась рассказывать
историю про волка и мальчика, делая очевидные усилия, чтобы некоторые слова выходили
в рифму.
Но, вероятно, говоря это, княгиня Дашкова не имела
в виду «Записок о российской
истории».
Карамзин, кажется, не имел их
в виду; жизнеописатели Екатерины говорят только, что она составляла записки о русской
истории — и более ничего (42).
История представляет нам самовластных Владык
в виде грозного божества, которое требует единого слепого повиновения, не дает отчета
в путях своих — гремит, и смертные упадают
в прах ничтожества, не дерзая воззреть на всемогущество.
В нем упущено из
виду то, что не частные явления жизни и
истории вытекают из каких-то общих начал и отвлеченных стремлений, а сами-то начала и стремления слагаются из частных фактов, определяются частными нуждами и обстоятельствами.
Имея это
в виду, мы не считаем лишним предупредить читателей, что «Опыт
истории цивилизации
в России» и действительно можно уподобить топкой трясине,
в которой ежеминутно можно погрязнуть
в тине лжи, выдумок, безобразных искажений и произвольных толкований фактов.
— Я
в смешном
виде всю
историю генералу расскажу, — объяснял накануне Смагин недоумевавшему Тарасу Ермилычу. — Старик посмеется — только и всего.
Таким образом, естественная
история изучалась обыкновенно во время прогулок
в поле; изучение географии начиналось с рассматривания карты и продолжалось
в виде путешествия по ней от данного пункта, и т. д.
В средних веках продолжается та же
история, только
в более грубом
виде.
Иван. Да я… гм… я не решил ещё! Я вот думаю — удобно ли мне теперь,
в виду назначения на службу, путаться с этой
историей, а? Исправник — и вдруг… заявляет: я ошибся! Не произвело бы это дурного впечатления?
Имея
в руках Блуменбаха, Озерецковского [Озерецковский Николай Яковлевич (1750–1827) — ученый-путешественник, академик; Аксаков имеет, вероятно,
в виду его книгу «Начальные основания естественной
истории» (СПБ. 1792).] и Раффа (двое последних тогда были известны мне и другим студентам, охотникам до натуральной
истории), имея
в настоящую минуту перед глазами высушенных, нарисованных Кавалеров, рассмотрев все это с особенным вниманием, я увидел странную ошибку: Махаона мы называли Подалириусом, а Подалириуса — Махаоном.
Напротив, Штекль
в своей
истории средневековой философии считает, что «Беме сводит происхождение мира к особому
виду эманации из Бога» (A. Stock!. Lehrbuch der Geschichte der Philosophie.
Вообще
в истории мысли это есть предельный пункт унижения религии под
видом ее защиты, ибо мужественнее и естественнее прямо признать, что религии нет и она вообще невозможна, нежели
в самый темный угол сознания, пользуясь его сумерками, упрятывать религию.