Неточные совпадения
Первое время деревенской жизни было для Долли очень трудное. Она
живала в деревне
в детстве, и у ней осталось впечатление, что деревня есть спасенье от всех городских неприятностей, что жизнь там хотя и не красива (с этим Долли легко мирилась), зато дешева и удобна: всё есть, всё дешево, всё можно достать, и
детям хорошо. Но теперь, хозяйкой приехав
в деревню, она увидела, что это всё совсем не так, как она думала.
Он не мог теперь раскаиваться
в том, что он, тридцати-четырехлетний, красивый, влюбчивый человек, не был влюблен
в жену, мать пяти
живых и двух умерших
детей, бывшую только годом моложе его.
— Меня вы забудете, — начал он опять, — мертвый
живому не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет… Это чепуха; но не разуверяйте старика. Чем бы
дитя ни тешилось… вы знаете. И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они,
в вашем большом свете днем с огнем не сыскать… Я нужен России… Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь… Тут есть лес…
Туробоев присел ко крыльцу церковно-приходской школы, только что выстроенной, еще без рам
в окнах. На ступенях крыльца копошилась, кричала и плакала куча
детей, двух — и трехлеток, управляла этой
живой кучей грязненьких, золотушных тел сероглазая, горбатенькая девочка-подросток, управляла, негромко покрикивая, действуя руками и ногами. На верхней ступени, широко расставив синие ноги
в огромных узлах вен, дышала со свистом слепая старуха, с багровым, раздутым лицом.
Но отчего же так? Ведь она госпожа Обломова, помещица; она могла бы жить отдельно, независимо, ни
в ком и ни
в чем не нуждаясь? Что ж могло заставить ее взять на себя обузу чужого хозяйства, хлопот о чужих
детях, обо всех этих мелочах, на которые женщина обрекает себя или по влечению любви, по святому долгу семейных уз, или из-за куска насущного хлеба? Где же Захар, Анисья, ее слуги по всем правам? Где, наконец,
живой залог, оставленный ей мужем, маленький Андрюша? Где ее
дети от прежнего мужа?
Как там отец его, дед,
дети, внучата и гости сидели или лежали
в ленивом покое, зная, что есть
в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то
живое и проворное
в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов
в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
Оттого он как будто пренебрегал даже Ольгой-девицей, любовался только ею, как милым
ребенком, подающим большие надежды; шутя, мимоходом, забрасывал ей
в жадный и восприимчивый ум новую, смелую мысль, меткое наблюдение над жизнью и продолжал
в ее душе, не думая и не гадая,
живое понимание явлений, верный взгляд, а потом забывал и Ольгу и свои небрежные уроки.
Ни одна мелочь, ни одна черта не ускользает от пытливого внимания
ребенка; неизгладимо врезывается
в душу картина домашнего быта; напитывается мягкий ум
живыми примерами и бессознательно чертит программу своей жизни по жизни, его окружающей.
Первенствующую роль
в доме играла супруга братца, Ирина Пантелеевна, то есть она предоставляла себе право вставать поздно, пить три раза кофе, переменять три раза платье
в день и наблюдать только одно по хозяйству, чтоб ее юбки были накрахмалены как можно крепче. Более она ни во что не входила, и Агафья Матвеевна по-прежнему была
живым маятником
в доме: она смотрела за кухней и столом, поила весь дом чаем и кофе, обшивала всех, смотрела за бельем, за
детьми, за Акулиной и за дворником.
Райский съездил за Титом Никонычем и привез его чуть
живого. Он похудел, пожелтел, еле двигался и, только увидев Татьяну Марковну, всю ее обстановку и себя самого среди этой картины, за столом, с заткнутой за галстук салфеткой, или у окна на табурете, подле ее кресел, с налитой ею чашкой чаю, — мало-помалу пришел
в себя и стал радоваться, как
ребенок, у которого отняли и вдруг опять отдали игрушки.
— И ты прав. Я догадался о том, когда уже было все кончено, то есть когда она дала позволение. Но оставь об этом. Дело не сладилось за смертью Лидии, да, может, если б и осталась
в живых, то не сладилось бы, а маму я и теперь не пускаю к
ребенку. Это — лишь эпизод. Милый мой, я давно тебя ждал сюда. Я давно мечтал, как мы здесь сойдемся; знаешь ли, как давно? — уже два года мечтал.
Там то же почти, что и
в Чуди: длинные, загороженные каменными, массивными заборами улицы с густыми, прекрасными деревьями: так что идешь по аллеям. У ворот домов стоят жители. Они, кажется, немного перестали бояться нас, видя, что мы ничего худого им не делаем.
В городе, при таком большом народонаселении, было
живое движение. Много народа толпилось, ходило взад и вперед; носили тяжести, и довольно большие, особенно женщины. У некоторых были
дети за спиной или за пазухой.
И в-пятых, наконец, всем людям, подвергнутым этим воздействиям, внушалось самым убедительным способом, а именно посредством всякого рода бесчеловечных поступков над ними самими, посредством истязания
детей, женщин, стариков, битья, сечения розгами, плетьми, выдавания премии тем, кто представит
живым или мертвым убегавшего беглого, разлучения мужей с женами и соединения для сожительства чужих жен с чужими мужчинами, расстреляния, вешания, — внушалось самым убедительным способом то, что всякого рода насилия, жестокости, зверства не только не запрещаются, но разрешаются правительством, когда это для него выгодно, а потому тем более позволено тем, которые находятся
в неволе, нужде и бедствиях.
Наступила зима и прекратила их свидания; но переписка сделалась тем
живее. Владимир Николаевич
в каждом письме умолял ее предаться ему, венчаться тайно, скрываться несколько времени, броситься потом к ногам родителей, которые, конечно, будут тронуты, наконец, героическим постоянством и несчастием любовников и скажут им непременно: «
Дети! придите
в наши объятия».
Сначала она осмотрелась кругом, несколько дней она находила себе соперницу
в молодой, милой,
живой немке, которую я любил как
дитя, с которой мне было легко именно потому, что ни ей не приходило
в голову кокетничать со мной, ни мне с ней. Через неделю она увидела, что Паулина вовсе не опасна. Но я не могу идти дальше, не сказав несколько слов о ней.
Когда все было схоронено, когда даже шум, долею вызванный мною, долею сам накликавшийся, улегся около меня и люди разошлись по домам, я приподнял голову и посмотрел вокруг:
живого, родного не было ничего, кроме
детей. Побродивши между посторонних, еще присмотревшись к ним, я перестал
в них искать своих и отучился — не от людей, а от близости с ними.
— Извольте-ка, — говорили они, — от пятидесяти душ экую охапку
детей содержать! Накормить, напоить, одеть, обуть да и
в люди вывезти! Поневоле станешь
в реке
живые картины представлять!
Я знаю, что,
в глазах многих, выводы, полученные мною из наблюдений над
детьми, покажутся жестокими. На это я отвечаю, что ищу не утешительных (во что бы ни стало) выводов, а правды. И, во имя этой правды, иду даже далее и утверждаю, что из всех жребиев, выпавших на долю
живых существ, нет жребия более злосчастного, нежели тот, который достался на долю
детей.
— Пусть попробует он, окаянный антихрист, прийти сюда; отведает, бывает ли сила
в руках старого козака. Бог видит, — говорил он, подымая кверху прозорливые очи, — не летел ли я подать руку брату Данилу? Его святая воля! застал уже на холодной постеле, на которой много, много улеглось козацкого народа. Зато разве не пышна была тризна по нем? выпустили ли хоть одного ляха
живого? Успокойся же, мое
дитя! никто не посмеет тебя обидеть, разве ни меня не будет, ни моего сына.
Детей у него
в живых не осталось, и миллионы пошли по наследству каким-то дальним родственникам, которых он при жизни и знать не хотел.
Впоследствии и эта минута часто вставала
в моей душе, особенно
в часы усталости, как первообраз глубокого, но
живого покоя… Природа ласково манила
ребенка в начале его жизни своей нескончаемой, непонятной тайной, как будто обещая где-то
в бесконечности глубину познания и блаженство разгадки…
Прасковья Ивановна находилась
в кокетливом настроении и с намерением старалась побесить Мышникова, начинавшего ревновать ее даже к Штоффу. Да, этих мужчин всегда следует немного выдерживать, а то они привыкают к женщинам, как
ребенок к своей кукле, которую можно колотить головой о пол и по целым дням забывать где-нибудь под диваном.
Живой пример — Харитина.
— Муж? — повторила она и горько засмеялась. — Я его по неделям не вижу… Вот и сейчас закатился
в клуб и проиграет там до пяти часов утра, а завтра
в уезд отправится. Только и видела… Сидишь-сидишь одна, и одурь возьмет. Тоже
живой человек… Если б еще
дети были… Ну, да что об этом говорить!.. Не стоит!
Дом деда был наполнен горячим туманом взаимной вражды всех со всеми; она отравляла взрослых, и даже
дети принимали
в ней
живое участие.
Это хорошо, потому что, помимо всяких колонизационных соображений, близость
детей оказывает ссыльным нравственную поддержку и
живее, чем что-либо другое, напоминает им родную русскую деревню; к тому же заботы о
детях спасают ссыльных женщин от праздности; это и худо, потому что непроизводительные возрасты, требуя от населения затрат и сами не давая ничего, осложняют экономические затруднения; они усиливают нужду, и
в этом отношении колония поставлена даже
в более неблагодарные условия, чем русская деревня: сахалинские
дети, ставши подростками или взрослыми, уезжают на материк и, таким образом, затраты, понесенные колонией, не возвращаются.
Затем следует Вторая Падь,
в которой шесть дворов. Тут у одного зажиточного старика крестьянина из ссыльных живет
в сожительницах старуха, девушка Ульяна. Когда-то, очень давно, она убила своего
ребенка и зарыла его
в землю, на суде же говорила, что
ребенка она не убила, а закопала его
живым, — этак, думала, скорей оправдают; суд приговорил ее на 20 лет. Рассказывая мне об этом, Ульяна горько плакала, потом вытерла глаза и спросила: «Капустки кисленькой не купите ли?»
И с искренним сочувствием повторяла эти стихи публика… но время это прошло, и я, к сожалению, должен сказать сухую правду, что повесть трогательного самоубийства не имеет никакого основания; я держал горлинок
в клетках; они выводили
детей, случалось, что один из пары умирал, а оставшийся
в живых очень скоро понимался с новым другом и вместе с ним завивал новое гнездо.
Где выводят
детей — не знаю, только не
в тех уездах Оренбургской губернии, где я
живал, потому что с молодыми я никогда их не видывал.
Я всегда
живал в таких местах, близко которых куропатки
детей не выводили, и самому мне никогда не случалось найти куропаточьего гнезда.
У Татьяны почти каждый год рождался
ребенок, но, на ее счастье,
дети больше умирали, и
в живых оставалось всего шесть человек, причем дочь старшая, Окся, заневестилась давно.
— Более всего надо беречь свое здоровье, — говорил он догматическим тоном, — и во-первых, и главное, для того чтоб остаться
в живых, а во-вторых, чтобы всегда быть здоровым и, таким образом, достигнуть счастия
в жизни. Если вы имеете, мое милое
дитя, какие-нибудь горести, то забывайте их или лучше всего старайтесь о них не думать. Если же не имеете никаких горестей, то… также о них не думайте, а старайтесь думать об удовольствиях… о чем-нибудь веселом, игривом…
Я — как фотографическая пластинка: все отпечатываю
в себе с какой-то чужой, посторонней, бессмысленной точностью: золотой серп — световой отблеск на громкоговорителе; под ним —
ребенок,
живая иллюстрация — тянется к сердцу; засунут
в рот подол микроскопической юнифы; крепко стиснутый кулачок, большой (вернее, очень маленький) палец зажат внутрь — легкая, пухлая тень-складочка на запястье.
Потом
в переднюю впорхнуло семейство Лыкачевых — целый выводок хорошеньких, смешливых и картавых барышень во главе с матерью — маленькой,
живой женщиной, которая
в сорок лет танцевала без устали и постоянно рожала
детей — «между второй и третьей кадрилью», как говорил про нее полковой остряк Арчаковский.
— Подлец, подлец, изверг! — и с этим
в лицо мне плюнул и
ребенка бросил, а уже только эту барыньку увлекает, а она
в отчаянии прежалобно вопит и, насильно влекома, за ним хотя следует, но глаза и руки сюда ко мне и к
дите простирает… и вот вижу я и чувствую, как она, точно
живая, пополам рвется, половина к нему, половина к
дитяти… А
в эту самую минуту от города, вдруг вижу, бегит мой барин, у которого я служу, и уже
в руках пистолет, и он все стреляет из того пистолета да кричит...
Но есть
в мире удивительное явление: мать с ее
ребенком еще задолго до родов соединены пуповиной. При родах эту пуповину перерезают и куда-то выбрасывают. Но духовная пуповина всегда остается
живой между матерью и сыном, соединяя их мыслями и чувствами до смерти и даже после нее.
Она принимала также самое
живое участие
в переговорах об его семье, знала, сколько у него жен,
детей, каких лет, и всякий раз после посещения лазутчика допрашивала, кого могла, о последствиях переговоров.
Прасковья Ивановна была не красавица, но имела правильные черты лица, прекрасные умные, серые глаза, довольно широкие, длинные, темные брови, показывающие твердый и мужественный нрав, стройный высокий рост, и
в четырнадцать лет казалась осьмнадцатилетнею девицей; но, несмотря на телесную свою зрелость, она была еще совершенный
ребенок и сердцем и умом: всегда
живая, веселая, она резвилась, прыгала, скакала и пела с утра до вечера.
5. Женился тот муж ее на ней, и она шла, оба первобрачные, назад тому лет с 10, и с которым и прижили
детей пятерых, из коих двое померли, а трое и теперь
в живых. Первый сын Трофим десяти лет, да дочери вторая Аграфена по седьмому году, а третья Христина по четвертому году.
Записался
в запорожцы, уморил с горя красную девицу, с которой был помолвлен, терпел нападки от своих братьев казаков за то, что миловал жен и
детей, не увечил безоружных, не жег для забавы дома, когда
в них не было вражеской засады, — и чуть было меня не зарыли
живого в землю с одним нахалом казаком, которого за насмешки я хватил неловко по голове нагайкою… да, к счастию, он отдохнул.
В ней легко было узнать, однако ж, прежнего
ребенка: глаза, голубые, как васильки, остались все те же; так же привлекательно круглилось ее лицо, хотя на нем не осталось уже следа бойкого,
живого, ребяческого выражения.
Старик следит, как всё вокруг него дышит светом, поглощая его
живую силу, как хлопочут птицы и, строя гнезда, поют; он думает о своих
детях: парни за океаном,
в тюрьме большого города, — это плохо для их здоровья, плоховато, да…
«Все равно она
детей не забудет, я
в ней уверен». И с этим, говорит, ногу
в стремя поставил, поцеловал, нагнувшись с коня, Патрикея и сказал ему: «Поцелуй руку у княгини», и с тем повел полк
в атаку и, по предсказанию своему,
живой с поля не возвратился.
Тогда Яков Львович окончательно убедился
в их недоступности слову и обратился к поучению их делом —
живым примером, которого никто не ожидал, а жестокие
дети всех менее.
—
Дети! я вамговорю, — воскликнул он скоро, но спокойно, —
в храме Божием уместны только одни возгласы — возгласы
в честь и славу
живого Бога и никакие другие. Здесь я имею право и долг запрещать и приказывать, и я вам запрещаюделать возгласы начальству. Аминь.
У нас
в России почти каждая деревня имеет свои изустные предания о колдунах, мертвецах и привидениях, и тот, кто, будучи еще
ребенком,
живал в деревне, верно, слыхал от своей кормилицы, мамушки или старого дядьки, как страшно проходить ночью мимо кладбища, а особливо когда при нем есть церковь.
— Вот, батюшка, тогда дело другое: и подраться-то было куражнее! Знал, что
живой в руки не дамся; а теперь что я?.. малой
ребенок одолеет. Пробовал вчера стрелять из ружья — куда-те? Так
в руках ходуном и ходит! Метил
в забор, а подстрелил батькину корову. Да что отец Егор, вернулся, что ль?
Она так похудела, что можно было не узнать ее; но радость, что она нашла
дитя свое не только
живым, но гораздо
в лучшем положении, чем ожидала (ибо чего не придумало испуганное воображение матери), — так ярко светилась
в ее всегда блестящих глазах, что она могла показаться и здоровою и веселою.
Оба испугались. Мама, обыкновенная мама, такой
живой человек, которого только сейчас нет дома, но вот-вот он придет, — и вдруг похожа на икону! Что же это значит? И вдруг она совсем и не придет: заблудится ночью, потеряет дом, пропадет
в этом ужасном снегу и будет одна звать: «Саша! Линочка!
Дети!..»
На другой день взяли Настю к допросу; после нее допрашивали Степана. Они оба разбились
в показаниях, и еще через день их перевели
в острог. Идучи с Степаном, Настя уговаривала его не убиваться, но он совсем был как
в воду опущенный и даже не обращал на нее никакого внимания. Это больше всего огорчало Настю, и она не знала ни дня, ни ночи покоя и недели через две по прибытии
в острог родила недоношенного, но
живого ребенка.
Дитя было мальчик.
Как сердце билося
живейПри виде солнца и полей
С высокой башни угловой,
Где воздух свеж и где порой
В глубокой скважине стены,
Дитя неведомой страны,
Прижавшись, голубь молодой
Сидит, испуганный грозой?