Неточные совпадения
— А еще вреднее плотских удовольствий — забавы распутного ума, — громко говорил Диомидов, наклонясь вперед, точно готовясь броситься
в густоту людей. — И вот
студенты и разные недоучки, медные головы, честолюбцы и озорники, которым не жалко вас, напояют голодные
души ваши, которым и горькое — сладко, скудоумными выдумками о каком-то социализме, внушают, что была бы плоть сыта, а ее сытостью и
душа насытится… Нет! Врут! — с большой силой и торжественно подняв руку, вскричал Диомидов.
— Милый, добрый Аркадий Макарович, поверьте, что я об вас… Про вас отец мой говорит всегда: «милый, добрый мальчик!» Поверьте, я буду помнить всегда ваши рассказы о бедном мальчике, оставленном
в чужих людях, и об уединенных его мечтах… Я слишком понимаю, как сложилась
душа ваша… Но теперь хоть мы и
студенты, — прибавила она с просящей и стыдливой улыбкой, пожимая руку мою, — но нам нельзя уже более видеться как прежде и, и… верно, вы это понимаете?
Да ведь и не рядил же я себя ни во что, а
студент —
студент все-таки был и остался, несмотря ни на что,
в душе ее был,
в сердце ее был, существует и будет существовать!
Организатором и
душой кружка был
студент Ишутин, стоявший во главе группы, квартировавшей
в доме мещанки Ипатовой по Большому Спасскому переулку,
в Каретном ряду. По имени дома эта группа называлась ипатовцами. Здесь и зародилась мысль о цареубийстве, неизвестная другим членам «Организации».
— О, конечно, ваше дело, молодой
студент, — и дряблые щеки и величественные подбородки Эммы Эдуардовны запрыгали от беззвучного смеха. — От
души желаю вам на любовь и дружбу, но только вы потрудитесь сказать этой мерзавке, этой Любке, чтобы она не смела сюда и носа показывать, когда вы ее, как собачонку, выбросите на улицу. Пусть подыхает с голоду под забором или идет
в полтинничное заведение для солдат!
Анна Ивановна была дочь одного бедного чиновника, и приехала
в Москву с тем, чтобы держать
в университете экзамен на гувернантку. Она почти без копейки денег поселилась
в номерах у m-me Гартунг и сделалась какою-то дочерью второго полка
студентов: они все почти были
в нее влюблены, оберегали ее честь и целомудрие, и почти на общий счет содержали ее, и не позволяли себе не только с ней, по даже при ней никакой неприличной шутки: сама-то была она уж очень чиста и невинна
душою!
Павел, когда он был гимназистом,
студентом, все ей казался еще мальчиком, но теперь она слышала до мельчайших подробностей его историю с m-me Фатеевой и поэтому очень хорошо понимала, что он — не мальчик, и особенно, когда он явился
в настоящий визит таким красивым, умным молодым человеком, — и
в то же время она вспомнила, что он был когда-то ее горячим поклонником, и ей стало невыносимо жаль этого времени и ужасно захотелось заглянуть кузену
в душу и посмотреть, что теперь там такое.
Я не принадлежал ни к какой компании и, чувствуя себя одиноким и неспособным к сближению, злился. Один
студент на лавке передо мной грыз ногти, которые были все
в красных заусенцах, и это мне показалось до того противно, что я даже пересел от него подальше.
В душе же мне, помню,
в этот первый день было очень грустно.
Владелец восьмидесяти двух
душ, которых он освободил перед смертию, иллюминат, старый гёттингенский
студент, автор рукописного сочинения о «Проступлениях или прообразованиях духа
в мире», сочинения,
в котором шеллингианизм, сведенборгианизм и республиканизм смешались самым оригинальным образом, отец Берсенева привез его
в Москву еще мальчиком, тотчас после кончины его матери, и сам занялся его воспитанием.
Вот что, Николаша… Я знаю, ты станешь браниться, но… уважь старого пьяницу! По-дружески… Гляди на меня, как на друга…
Студенты мы с тобою, либералы… Общность идей и интересов… B Московском университете оба учились… Alma mater… (Вынимает бумажник.) У меня вот есть заветные, про них ни одна
душа в доме не знает. Возьми взаймы… (Вынимает деньги и кладет на стол.) Брось самолюбие, а взгляни по-дружески… Я бы от тебя взял, честное слово…
Сначала я только восхищался и никакое чувство зависти не вкрадывалось
в мое сердце, но потом слова некоторых
студентов, особенно актеров, глубоко меня уязвили, и проклятая зависть поселилась
в моей
душе.
В начале 1806 года
студенты дали другой спектакль и разыграли пиесу того же Коцебу «Бедность и благородство
души»,
в которой Дмитриев играл роль Генриха Блума также с большим успехом, уступавшим, однако, успеху
в роли Неизвестного.
Он видел
в Лаевском доброго малого,
студента, человека-рубаху, с которым можно было и выпить, и посмеяться, и потолковать по
душе.
— Да-с, конечно, дело не
в этом. А что просто было — это верно. Просто, просто, а только что просвещения было
в нашем кругу мало, а дикости много… Из-за этого я и крест теперь несу. Видите ли, была у этою папашина товарища дочка, на два года меня моложе, по восемнадцатому году, красавица! И умна… Отец
в ней
души не чаял, и даже ходил к ней
студент — обучением занимался. Сама напросилась, — ну, а отец любимому детищу не перечил. Подвернулся
студент, человек умный, ученый и цену взял недорогую, — учи!
Воскресенский молча кивнул головой. Павел Аркадьевич резко повернулся и большими шагами пошел от стола. Но
в дверях он остановился. Его еще
душила злоба. Он чувствовал, что
студент взял над ним нравственный верх
в этом бестолковом споре, и взял не убедительностью мыслей, не доводами, а молодой, несдержанной и хотя сумбурной, но все-таки красивой страстностью. И ему хотелось, прежде чем уйти отсюда, нанести
студенту последнее оскорбление, потяжелее, похлестче…
Редкий немецкий
студент не лелеет
в душе какой-нибудь любимой идеи, — у них все больше ударяются
в теорию, — какой-нибудь громадной мечты.
— Ах, отец, и не говорите, — с умилением отозвался дьякон, — так это хорошо, за милую
душу! Посадили меня Семен Николаевич
в кресло, сами стали рядом и говорят
студентам: «Вот, — говорят, — дьякон…»
Эта беседа сделала-таки свое впечатление на Хвалынцева, и впечатление становилось тем сильнее, чем более старался он найти возражений на доводы собеседника, а возражений меж тем не находилось.
Студент, наконец, сознался
в глубине
души, что ему больше нечего сказать своему противнику.
23-го сентября,
в субботу, с утра еще
в сборной зале стояла огромная толпа. На дверях этой залы была вывешена прокламация, которая потом висела беспрепятственно
в течение шести часов сряду. Ни единая
душа из начальства, по примеру предыдущих дней, не появлялась даже
в виду
студентов.
— Ну, Хвалынцев, будемте говорить по-братски, по
душе! — решительно предложил он, остановясь перед
студентом и открыто протянув ему руку. —
В чем вы видите фальшь своего положения?
«
Студенты буйствуют,
студенты своевольничают », брюзжат седовласые столпы отечества (прямые столпы), и вот являются перед глазами публики декреты: впускать
в университет только платящих (выражаясь прямее:
душить невежеством массу); запретить всякие сходки (то есть, dividere et imperare, a как imperare [Разделять и властвовать, а как властвовать… (лат.).], почувствуем впоследствии). Вот покуда два образчика нежности.
Разбудили меня лай Азорки и громкие голоса. Фон Штенберг,
в одном нижнем белье, босой и с всклоченными волосами, стоял на пороге двери и с кем-то громко разговаривал. Светало… Хмурый, синий рассвет гляделся
в дверь,
в окна и
в щели барака и слабо освещал мою кровать, стол с бумагами и Ананьева. Растянувшись на полу на бурке, выпятив свою мясистую, волосатую грудь и с кожаной подушкой под головой, инженер спал и храпел так громко, что я от
души пожалел
студента, которому приходится спать с ним каждую ночь.
И начался длинный ряд деревенских новостей.
В зале уютно, старинные, засиженные мухами часы мерно тикают,
в окна светит месяц… Тихо и хорошо на
душе. Все эти девчурки-подростки стали теперь взрослыми девушками; какие у них славные лица! Что-то представляет собою моя прежняя «девичья команда»? Так называла их всех Софья Алексеевна, когда я,
студентом, приезжал сюда на лето…
У Токарева забилось сердце. «Легенда»… Пять лет назад он сидел однажды вечером у Варвары Васильевны,
в ее убогой комнате на Песках; за тонкою стеною
студент консерватории играл эту же «Легенду». На
душе сладко щемило, охватывало поэзией, страстно хотелось любви и светлого счастья. И как это тогда случилось, Токарев сам не знал, — он схватил Варвару Васильевну за руку; задыхаясь от волнения и счастья, высказал ей все, — высказал, как она бесконечно дорога ему и как он ее любит.
Мимо
студента в легком, изящном ландо прокатила знакомая старушка-помещица. Он поклонился ей и улыбнулся во всё лицо. И тотчас же он поймал себя на этой улыбке, которая совсем не шла к его мрачному настроению. Откуда она, если вся его
душа полна досады и тоски?
Газеты пестрели приглашениями врачей и
студентов; занятия на всех медицинских факультетах были отложены до ноября. Медики дружно и весело шли
в самый огонь навстречу грозной гостье. Весело становилось на
душе.
Вел песню хорошим тенором студент-естественник Воскобойников, с голодным лицом,
в коричневой блузе. Голос его хватал за
душу.
В голове кружилось, накипали горькие похаянные слезы. Печерников слушал, бледный, поникнув головой; он был без слуха и не пел.
Захотелось напиться и Палтусову; за обедом это ему не удалось. Но не затем ли, чтоб не шевелить
в душе никаких лишних вопросов? Когда хмель вступит
в свои права, легко и сладко со всеми целоваться: и с чистым юношей, и с пройдохой адвокатом, и с ожирелым клубным игроком, с кем хочешь! Не разберешь — кто был
студентом, кто нет.
Как
в гипнозе, он сел. Катра засучила ему рукав, стала перевязывать носовым платком рану.
В замершем порыве
студент безумными глазами смотрел на дверь, и
душа его была не здесь.
Сын бедного кожевника из-под Торнео, с
душою, пожираемою небесным огнем вдохновения, бежавший от объятий отца и ласк родины, чтобы сообщить другим этот огонь, солдат, странник,
студент и, наконец, слепец
в доме умалишенных — вот дивное творение, которое наследовал я после Бира.