Неточные совпадения
Первая поездка по делам Союза вызвала у Самгина достаточно неприятное впечатление, но все же он считал долгом своим побывать ближе к фронту и, если возможно, посмотреть
солдат в их деле,
в бою.
Танцовщица визжала,
солдат гоготал, три десятка полуголых женщин, обнявшись, качались
в такт музыки, непрерывный плеск ладоней,
бой барабана, пение меди и струн, разноцветный луч прожектора неотступно освещал танцоров, и все вместе создавало странное впечатление, — как будто кружился, подпрыгивал весь зал, опрокидываясь, проваливаясь куда-то.
Самгин снимал и вновь надевал очки, наблюдая этот странный
бой, очень похожий на игру расшалившихся детей, видел, как бешено мечутся испуганные лошади, как всадники хлещут их нагайками, а с панели небольшая группа
солдат грозит ружьями
в небо и целится на крышу.
С нами была тогда Наталья Константиновна, знаете, бой-девка, она увидела, что
в углу
солдаты что-то едят, взяла вас — и прямо к ним, показывает: маленькому, мол, манже; [ешь (от фр. manger).] они сначала посмотрели на нее так сурово, да и говорят: «Алле, алле», [Ступай (от фр. aller).] а она их ругать, — экие, мол, окаянные, такие, сякие,
солдаты ничего не поняли, а таки вспрынули со смеха и дали ей для вас хлеба моченого с водой и ей дали краюшку.
С этих пор патриотическое возбуждение и демонстрации разлились широким потоком.
В городе с барабанным
боем было объявлено военное положение.
В один день наш переулок был занят отрядом
солдат. Ходили из дома
в дом и отбирали оружие. Не обошли и нашу квартиру: у отца над кроватью, на ковре, висел старый турецкий пистолет и кривая сабля. Их тоже отобрали… Это был первый обыск, при котором я присутствовал. Процедура показалась мне тяжелой и страшной.
Несмотря на строгость,
в боях принимали участие и
солдаты обозной роты, которым мирволил командир роты, капитан Морянинов, человек пожилой, огромной физической силы,
в дни юности любитель
боев, сожалевший
в наших беседах, что мундир не позволяет ему самому участвовать
в рядах; но тем не менее он вместе с Лондроном
в больших санях всегда выезжал на
бои, становился где-нибудь
в поле на горке и наблюдал издали.
— Всяко бывало… А вот
в этом городишке, — указывает на Казанлык, — после
боя наш батальон ночевал. Когда мы встали на другой день, так
солдаты натащили кувшины с розовым маслом и давай сапоги мазать…
— Покуда
в руках нашего правительства есть
солдаты, полиция, шпионы, оно не уступит народу и обществу своих прав без
боя, без крови, мы должны помнить это!
— Помни, ребята, — объяснял Ермилов ученикам-солдатам, — ежели, к примеру, фихтуешь, так и фихтуй умственно, потому фихтование
в бою есть вещь первая, а главное, помни, что колоть неприятеля надо на полном выпаде
в грудь, коротким ударом, и коротко назад из груди штык вырви… Помни, из груди коротко назад, чтобы ён рукой не схватал… Вот так: р-раз — полный выпад и р-раз — назад. Потом р-раз — д-ва, р-раз — д-ва, ногой коротко притопни, устрашай его, неприятеля, р-раз — два!
Мне вспомнилось, как те же
солдаты, перед систовской переправой,
в ожидании
боя, выбрасывали из ранцев все свои вещи, и я сказал об этом Житкову, который
в это время ощипывал огромного гуся.
Уже было темно, когда мы, сойдя с берега, перешли проток Дуная по небольшому мосту и пошли по низкому песчаному острову, еще мокрому от только что спавшей с него воды. Помню резкий лязг штыков сталкивавшихся
в темноте
солдат, глухое дребезжание обгонявшей нас артиллерии, черную массу широкой реки, огоньки на другом берегу, куда мы должны были переправиться завтра и где, я думал, завтра же будет новый
бой.
*
В красном стане храп,
В красном стане смрад.
Вонь портяночная
От сапог
солдат.
Завтра, еле свет,
Нужно снова
в бой.
Спи, корявый мой!
Спи, хороший мой!
Пусть вас золотом
Свет зари кропит.
В куртке кожаной
Коммунар не спит.
— Я посылаю снова вас, потому что не могу послать никого из
солдат: каждый штык на счету, каждая рука дорога при данном положении дела… — произнес он не без некоторого волнения
в голосе. — На рассвете должен произойти штыковой
бой… Возвращайтесь же скорее. Я должен вас видеть здесь до наступления утра. И не вздумайте провожать к горе артиллерию. Я им точно описал путь к ней со слов вашего донесения; они сами найдут дорогу; вы будете нужнее здесь. Ну, Господь с вами. Живо возвращайтесь ко мне, мой мальчик.
Наконец он вышел. Собрав вокруг себя всех монахов, он с заплаканным лицом и с выражением скорби и негодования начал рассказывать о том, что было с ним
в последние три месяца. Голос его был спокоен, и глаза улыбались, когда он описывал свой путь от монастыря до города. На пути, говорил он, ему пели птицы, журчали ручьи, и сладкие, молодые надежды волновали его душу; он шел и чувствовал себя
солдатом, который идет на
бой и уверен
в победе; мечтая, он шел и слагал стихи и гимны и не заметил, как кончился путь.
Я расспрашивал о нем: он взят
в последнем страшном
бою, резне, где погибло несколько десятков тысяч людей, и он не сопротивлялся, когда его брали: он был почему-то безоружен, и, когда не заметивший этого
солдат ударил его шашкой, он не встал с места и не поднял руки, чтоб защищаться.
Слухи об отозвании Витте оказались неверными. Он прибыл
в Вашингтон, начались переговоры. С жадным вниманием все следили за ходом переговоров. «Вестник Маньчжурских Армий» брался с
бою. А здешнее начальство все старалось «поддержать дух»
в войсках. Командир одного из наших полков заявил
солдатам, что мира желают только жиды и студенты.
Была вероятность, что нас прямо из вагонов двинут
в бой. Офицеры и
солдаты становились серьезнее. Все как будто подтянулись, проводить дисциплину стало легче. То грозное и зловещее, что издали охватывало душу трепетом ужаса, теперь сделалось близким, поэтому менее ужасным, несущим строгое, торжественное настроение.
Стояли жары, и шли дожди.
В воздухе непрерывно парило. Слухи о предстоящем
бое становились все настойчивее, слухи о мирных переговорах и о перемирии все глуше.
Солдаты говорили...
Особенно же все возмущались Штакельбергом. Рассказывали о его знаменитой корове и спарже, о том, как
в бою под Вафангоу массу раненых пришлось бросить на поле сражения, потому что Штакельберг загородил своим поездом дорогу санитарным поездам; две роты
солдат заняты были
в бою тем, что непрерывно поливали брезент, натянутый над генеральским поездом, —
в поезде находилась супруга барона Штакельберга, и ей было жарко.
Вечером привезли с позиции 15 раненых дагестанцев. Это были первые раненые, которых мы принимали.
В бурках и алых башлыках, они сидели и лежали с смотрящими исподлобья, горящими черными глазами. И среди наполнявших приемную больных
солдат, — серых, скучных и унылых, — ярким, тянущим к себе пятном выделялась эта кучка окровавленных людей, обвеянных воздухом
боя и опасности.
— А я тебя штыком! — кричал
в ответ
солдат. — Храбер ныне стал! А где
в бою был?.. За могилками лежали, а нас вперед посылали?..
Рассказывали, что
в Мукдене и
в деревнях китайцы, подкупленные японскими эмиссарами, напаивали наших измученных
боем отступавших
солдат дьявольскою китайскою сивухою — ханьшином.
Сами
солдаты беспомощно блуждали по местности, не умея ни пользоваться компасом, ни читать карт.
В боях, где прежняя стадная колонна теперь рассыпается
в широкие цепи самостоятельно действующих и отдельно чувствующих людей, наш
солдат терялся и падал духом; выбивали из строя офицера, — и сотня людей обращалась
в ничто, не знала, куда двинуться, что делать.
— А уж если теперь отступать придется, — никто из этих верховых бегунов от нас не уйдет.
В красных лампасах которые. Как
бой, так за пять верст от позиции. А отступать: все впереди мчатся, верхами да
в колясках… Им что! Сами миллионы наживают, а царю телеграммы шлют, что
солдат войны просит.
На прогалине леса у костра сидели человек десять
солдат в разных позах, иные дремали, иные слушали монотонный, как шум воды, рассказ старого товарища, бывалого уже
в боях и видавшего виды. Другие, тихо разговаривая, курили свои трубки.
Всего лучше, что Бог вливает бодрость
в наших
солдат там, да и здесь не уныли, а публика лжет
в свою пользу и города берет, и морские
бои и баталии складывает, и Царьград бомбардирует.
В бою китайцы помогают японцам, наших раненых грабят, указания дают ложные — подводят под пули японцев, фураж и провиант добровольно не продают, устраивают склады для неприятеля, своими часто лживыми жалобами вызывают незаслуженное наказание, стоит отделиться по делам службы, как
солдата убивают, заснёт
солдат в фанзе — и тут ему покоя от манзы нет, его обкрадывают, выгонять же хозяина из его дома не позволяют — не гуманно, достаточно того, что бедному китайцу приходится стеснить свою семью на ночь.
Начался смертельный
бой. Поляки защищались, как львы. Битва продолжалась
в течение двенадцати часов. Кровь лилась рекой, стоны, вопли, мольбы, проклятия и боевые крики стояли гулом, сопровождаемые барабанным
боем, ружейной трескотней и пушечными выстрелами. На общую беду своих, многие, спрятавшиеся
в домах, стали оттуда стрелять, бросать каменьями и всем тяжелым, что попадалось под руку. Это еще более усилило ярость
солдат.
Что если кто из банды услышит стук
в лесу, даст знать своим, начнется
бой, и тогда фельдфебель — снова
солдат навсегда.
Про инспекторский смотр поговорили, — кажись,
в роте все исправно, без
боя, без крика репертички идут… Сойдет гладко,
солдатам облегчение.
— Ничего! «Умереть
в окопах — это значит одержать победу»… У-у, с-сукин сын!.. — Катаранов смахивал слезы, а его тонкие губы злобно кривились и растягивались. — Вы еще мало видели
в бою нашего
солдата. Какие молодцы! На смерть идут, как на работу, спокойно и без дрожи… Русский человек умеет умирать, но, — господа! Дайте же, за что умереть!..