Неточные совпадения
В одной прислуга, музыка,
В другой — кормилка дюжая
С ребенком, няня старая
И приживалка тихая,
А
в третьей —
господа...
Я хотел бы, например, чтоб при воспитании сына знатного
господина наставник его всякий день разогнул ему Историю и указал ему
в ней два места:
в одном, как великие люди способствовали благу своего отечества;
в другом, как вельможа недостойный, употребивший во зло свою доверенность и силу,
с высоты пышной своей знатности низвергся
в бездну презрения и поношения.
Левин Взял косу и стал примериваться. Кончившие свои ряды, потные и веселые косцы выходили один зa
другим на дорогу и, посмеиваясь, здоровались
с барином. Они все глядели на него, но никто ничего не говорил до тех пор, пока вышедший на дорогу высокий старик со сморщенным и безбородым лицом,
в овчинной куртке, не обратился к нему.
Всякое стеснение перед
барином уже давно исчезло. Мужики приготавливались обедать. Одни мылись, молодые ребята купались
в реке,
другие прилаживали место для отдыха, развязывали мешочки
с хлебом и оттыкали кувшинчики
с квасом. Старик накрошил
в чашку хлеба, размял его стеблем ложки, налил воды из брусницы, еще разрезал хлеба и, посыпав солью, стал на восток молиться.
Три дамы: старушка, молодая и купчиха, три
господина; один ― банкир-Немец
с перстнем на пальце,
другой ― купец
с бородой, и третий ― сердитый чиновник
в виц-мундире
с крестом на шее, очевидно, давно уже ждали.
— Не радуйся, однако. Я как-то вступил
с нею
в разговор у колодца, случайно; третье слово ее было: «Кто этот
господин, у которого такой неприятный тяжелый взгляд? он был
с вами, тогда…» Она покраснела и не хотела назвать дня, вспомнив свою милую выходку. «Вам не нужно сказывать дня, — отвечал я ей, — он вечно будет мне памятен…» Мой
друг, Печорин! я тебя не поздравляю; ты у нее на дурном замечании… А, право, жаль! потому что Мери очень мила!..
Собакевич, оставив без всякого внимания все эти мелочи, пристроился к осетру, и, покамест те пили, разговаривали и ели, он
в четверть часа
с небольшим доехал его всего, так что когда полицеймейстер вспомнил было о нем и, сказавши: «А каково вам,
господа, покажется вот это произведенье природы?» — подошел было к нему
с вилкою вместе
с другими, то увидел, что от произведенья природы оставался всего один хвост; а Собакевич пришипился так, как будто и не он, и, подошедши к тарелке, которая была подальше прочих, тыкал вилкою
в какую-то сушеную маленькую рыбку.
Наконец бричка, сделавши порядочный скачок, опустилась, как будто
в яму,
в ворота гостиницы, и Чичиков был встречен Петрушкою, который одною рукою придерживал полу своего сюртука, ибо не любил, чтобы расходились полы, а
другою стал помогать ему вылезать из брички. Половой тоже выбежал, со свечою
в руке и салфеткою на плече. Обрадовался ли Петрушка приезду
барина, неизвестно, по крайней мере, они перемигнулись
с Селифаном, и обыкновенно суровая его наружность на этот раз как будто несколько прояснилась.
— Обедали? — закричал
барин, подходя
с пойманною рыбою на берег, держа одну руку над глазами козырьком
в защиту от солнца,
другую же пониже — на манер Венеры Медицейской, выходящей из бани.
Но
господа средней руки, что на одной станции потребуют ветчины, на
другой поросенка, на третьей ломоть осетра или какую-нибудь запеканную колбасу
с луком и потом как ни
в чем не бывало садятся за стол
в какое хочешь время, и стерляжья уха
с налимами и молоками шипит и ворчит у них меж зубами, заедаемая расстегаем или кулебякой
с сомовьим плёсом, [Сомовий плёс — «хвост у сома, весь из жира».
Она полагала, что
в ее положении — экономки, пользующейся доверенностью своих
господ и имеющей на руках столько сундуков со всяким добром, дружба
с кем-нибудь непременно повела бы ее к лицеприятию и преступной снисходительности; поэтому, или, может быть, потому, что не имела ничего общего
с другими слугами, она удалялась всех и говорила, что у нее
в доме нет ни кумовьев, ни сватов и что за барское добро она никому потачки не дает.
В заключение скажу, что, выходя за
господина Лужина, Авдотья Романовна те же самые деньги берет, только
с другой стороны…
И бегу, этта, я за ним, а сам кричу благим матом; а как
с лестницы
в подворотню выходить — набежал я
с размаху на дворника и на
господ, а сколько было
с ним
господ, не упомню, а дворник за то меня обругал, а
другой дворник тоже обругал, и дворникова баба вышла, тоже нас обругала, и
господин один
в подворотню входил,
с дамою, и тоже нас обругал, потому мы
с Митькой поперек места легли: я Митьку за волосы схватил и повалил и стал тузить, а Митька тоже, из-под меня, за волосы меня ухватил и стал тузить, а делали мы то не по злобе, а по всей то есь любови, играючи.
— Да што! —
с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (и даже не што, а как-то «Да-а шта-а!»), переходя
с какими-то бумагами к
другому столу и картинно передергивая
с каждым шагом плечами, куда шаг, туда и плечо, — вот-с, извольте видеть:
господин сочинитель, то бишь студент, бывший то есть, денег не платит, векселей надавал, квартиру не очищает, беспрерывные на них поступают жалобы, а изволили
в претензию войти, что я папироску при них закурил!
Извозчики все повеселели, скачут по улицам, кричат
друг другу: «
Барин приехал,
барин приехал…» Половые
в трактирах тоже сияют, выбегают на улицу, из трактира
в трактир перекликаются: «
Барин приехал,
барин приехал!» Цыгане
с ума сошли, все вдруг галдят, машут руками.
— Слышь, Митюха, — подхватил
другой, тут же стоявший ямщик
с руками, засунутыми
в задние прорехи тулупа, — барин-то тебя как прозвал? Толстобородый и есть.
Одни требовали расчета или прибавки,
другие уходили, забравши задаток; лошади заболевали; сбруя горела как на огне; работы исполнялись небрежно; выписанная из Москвы молотильная машина оказалась негодною по своей тяжести;
другую с первого разу испортили; половина скотного двора сгорела, оттого что слепая старуха из дворовых
в ветреную погоду пошла
с головешкой окуривать свою корову… правда, по уверению той же старухи, вся беда произошла оттого, что
барину вздумалось заводить какие-то небывалые сыры и молочные скопы.
— Благодару вам! — откликнулся Депсамес, и было уже совершенно ясно, что он нарочито исказил слова, — еще раз это не согласовалось
с его изуродованным лицом, седыми волосами. —
Господин Брагин знает сионизм как милую шутку: сионизм — это когда один еврей посылает
другого еврея
в Палестину на деньги третьего еврея. Многие любят шутить больше, чем думать…
— Вы ничего не говорите, так что ж тут стоять-то даром? — захрипел Захар, за неимением
другого голоса, который, по словам его, он потерял на охоте
с собаками, когда ездил
с старым
барином и когда ему дунуло будто сильным ветром
в горло.
Может быть, даже это чувство было
в противоречии
с собственным взглядом Захара на личность Обломова, может быть, изучение характера
барина внушало
другие убеждения Захару. Вероятно, Захар, если б ему объяснили о степени привязанности его к Илье Ильичу, стал бы оспаривать это.
Пекли исполинский пирог, который сами
господа ели еще на
другой день; на третий и четвертый день остатки поступали
в девичью; пирог доживал до пятницы, так что один совсем черствый конец, без всякой начинки, доставался,
в виде особой милости, Антипу, который, перекрестясь,
с треском неустрашимо разрушал эту любопытную окаменелость, наслаждаясь более сознанием, что это господский пирог, нежели самым пирогом, как археолог,
с наслаждением пьющий дрянное вино из черепка какой-нибудь тысячелетней посуды.
Малейшего повода довольно было, чтоб вызвать это чувство из глубины души Захара и заставить его смотреть
с благоговением на
барина, иногда даже удариться, от умиления,
в слезы. Боже сохрани, чтоб он поставил
другого какого-нибудь
барина не только выше, даже наравне
с своим! Боже сохрани, если б это вздумал сделать и
другой!
— У нас,
в Обломовке, этак каждый праздник готовили, — говорил он двум поварам, которые приглашены были
с графской кухни, — бывало, пять пирожных подадут, а соусов что, так и не пересчитаешь! И целый день господа-то кушают, и на
другой день. А мы дней пять доедаем остатки. Только доели, смотришь, гости приехали — опять пошло, а здесь раз
в год!
— Да, вы правы, я такой
друг ей… Не забывайте,
господин Волохов, — прибавил он, — что вы говорите не
с Тушиным теперь, а
с женщиной. Я стал
в ее положение и не выйду из него, что бы вы ни сказали. Я думал, что и для вас довольно ее желания, чтобы вы не беспокоили ее больше. Она только что поправляется от серьезной болезни…
Весь дом смотрел парадно, только Улита,
в это утро глубже, нежели
в другие дни, опускалась
в свои холодники и подвалы и не успела надеть ничего, что делало бы ее непохожею на вчерашнюю или завтрашнюю Улиту. Да повара почти
с зарей надели свои белые колпаки и не покладывали рук, готовя завтрак, обед, ужин — и
господам, и дворне, и приезжим людям из-за Волги.
Я, может быть, лично и
других идей, и захочу служить человечеству, и буду, и, может быть,
в десять раз больше буду, чем все проповедники; но только я хочу, чтобы
с меня этого никто не смел требовать, заставлять меня, как
господина Крафта; моя полная свобода, если я даже и пальца не подыму.
И пока бегут не спеша за Егоркой на пруд, а Ваньку отыскивают по задним дворам или Митьку извлекают из глубины девичьей,
барин мается, сидя на постеле
с одним сапогом
в руках, и сокрушается об отсутствии
другого.
Вагон,
в котором было место Нехлюдова, был до половины полон народом. Были тут прислуга, мастеровые, фабричные, мясники, евреи, приказчики, женщины, жены рабочих, был солдат, были две барыни: одна молодая,
другая пожилая
с браслетами на оголенной руке и строгого вида
господин с кокардой на черной фуражке. Все эти люди, уже успокоенные после размещения, сидели смирно, кто щелкая семечки, кто куря папиросы, кто ведя оживленные разговоры
с соседями.
— Это уж божеское произволение, — резонирует Илья, опять начиная искать
в затылке. — Ежели кому
господь здоровья посылает…
Другая лошадь бывает, Игнатий Львович, — травишь-травишь
в нее овес, а она только сохнет
с корму-то. А
барин думает, что кучер овес ворует… Позвольте насчет жалованья, Игнатий Львович.
— Из города эти, двое
господ… Из Черней возвращались, да и остались. Один-то, молодой, надоть быть родственник
господину Миусову, вот только как звать забыл… а
другого, надо полагать, вы тоже знаете: помещик Максимов, на богомолье, говорит, заехал
в монастырь ваш там, да вот
с родственником этим молодым
господина Миусова и ездит…
— Эти у нас луга Святоегорьевскими прозываются, — обратился он ко мне. — А за ними — так Великокняжеские пойдут;
других таких лугов по всей Расеи нету… Уж на что красиво! — Коренник фыркнул и встряхнулся… —
Господь с тобою!.. — промолвил Филофей степенно и вполголоса. — На что красиво! — повторил он и вздохнул, а потом протяжно крякнул. — Вот скоро сенокосы начнутся, и что тут этого самого сена нагребут — беда! А
в заводях рыбы тоже много. Лещи такие! — прибавил он нараспев. — Одно слово: умирать не надо.
У обеих сестер была еще
другая комнатка, общая их спальня,
с двумя невинными деревянными кроватками, желтоватыми альбомцами, резедой,
с портретами приятелей и приятельниц, рисованных карандашом довольно плохо (между ними отличался один
господин с необыкновенно энергическим выражением лица и еще более энергическою подписью,
в юности своей возбудивший несоразмерные ожидания, а кончивший, как все мы — ничем),
с бюстами Гете и Шиллера, немецкими книгами, высохшими венками и
другими предметами, оставленными на память.
Мгновенно воцарилась глубокая тишина: гроши слабо звякали, ударяясь
друг о
друга. Я внимательно поглядел кругом: все лица выражали напряженное ожидание; сам Дикий-Барин прищурился; мой сосед, мужичок
в изорванной свитке, и тот даже
с любопытством вытянул шею. Моргач запустил руку
в картуз и достал рядчиков грош: все вздохнули. Яков покраснел, а рядчик провел рукой по волосам.
Вчера Полозову все представлялась натуральная мысль: «я постарше тебя и поопытней, да и нет никого на свете умнее меня; а тебя, молокосос и голыш, мне и подавно не приходится слушать, когда я своим умом нажил 2 миллиона (точно,
в сущности, было только 2, а не 4) — наживи — ка ты, тогда и говори», а теперь он думал: — «экой медведь, как поворотил; умеет ломать», и чем дальше говорил он
с Кирсановым, тем живее рисовалась ему,
в прибавок к медведю,
другая картина, старое забытое воспоминание из гусарской жизни: берейтор Захарченко сидит на «Громобое» (тогда еще были
в ходу у барышень, а от них отчасти и между
господами кавалерами, военными и статскими, баллады Жуковского), и «Громобой» хорошо вытанцовывает под Захарченкой, только губы у «Громобоя» сильно порваны,
в кровь.
А уже, конечно, нельзя сказать об англичанах, чтоб они не любили своего отечества, или чтоб они были не национальны. Расплывающаяся во все стороны Англия заселила полмира,
в то время как скудная соками Франция — одни колонии потеряла, а
с другими не знает, что делать. Они ей и не нужны; Франция довольна собой и лепится все больше и больше к своему средоточию, а средоточие — к своему
господину. Какая же независимость может быть
в такой стране?
Пить чай
в трактире имеет
другое значение для слуг. Дома ему чай не
в чай; дома ему все напоминает, что он слуга; дома у него грязная людская, он должен сам поставить самовар; дома у него чашка
с отбитой ручкой и всякую минуту
барин может позвонить.
В трактире он вольный человек, он
господин, для него накрыт стол, зажжены лампы, для него несется
с подносом половой, чашки блестят, чайник блестит, он приказывает — его слушают, он радуется и весело требует себе паюсной икры или расстегайчик к чаю.
Дальнейших последствий стычки эти не имели. Во-первых, не за что было ухватиться, а во-вторых, Аннушку ограждала общая любовь дворовых. Нельзя же было вести ее на конюшню за то, что она учила рабов
с благодарностью принимать от
господ раны! Если бы
в самом-то деле по ее сталось, тогда бы и разговор совсем
другой был. Но то-то вот и есть: на словах: «повинуйтесь! да благодарите!» — а на деле… Держи карман! могут они что-нибудь чувствовать… хамы! Легонько его поучишь, а он уж зубы на тебя точит!
На
другой же день Анфиса Порфирьевна облекла его
в синий затрапез, оставшийся после Потапа, отвела угол
в казарме и велела нарядить на барщину, наряду
с прочими дворовыми. Когда же ей доложили, что
барин стоит на крыльце и просит доложить о себе, она резко ответила...
На
другой день
с утра начинается сущее столпотворение. Приезжая прислуга перебегает
с рукомойниками из комнаты
в комнату, разыскивая
господ. Изо всех углов слышатся возгласы...
В Москве
с давних пор это слово было ходовым, но имело совсем
другое значение: так назывались особого рода нищие, являвшиеся
в Москву на зимний сезон вместе со своими
господами, владельцами богатых поместий. Помещики приезжали
в столицу проживать свои доходы
с имений, а их крепостные — добывать деньги, часть которых шла на оброк,
в господские карманы.
И вмиг вбежал
с трубкой на длиннейшем черешневом чубуке человек
с проседью,
в подстриженных баках, на одной ноге опорок, на
другой — туфля. Подал
барину трубку, а сам встал на колени, чиркнул о штаны спичку, зажег бумагу и приложил к трубке.
Теперь у них оказалось нечто вроде центра: она была
в опасности, ее похищали, а я гнался, побеждал, освобождал, вообще проделывал нечто вроде того, что впоследствии проделывали один за
другим герои
господина Сенкевича, только, конечно,
с меньшим знанием истории и
с гораздо меньшим талантом.
— Ну, милый зятек, как мы будем
с тобой разговаривать? — бормотал он, размахивая рукой. — Оно тово… да… Наградил
господь меня зятьками, нечего сказать. Один
в тюрьме сидит, от
другого жена убежала, третий… Настоящий альбом! Истинно благословил
господь за родительские молитвы.
Все эти;
господа принадлежат к той категории, которую определяет Неуеденов
в «Праздничном сне»: «
Другой сунется
в службу,
в какую бы то ни на есть» послужит без году неделю, повиляет хвостом, видит — не тяга, умишка-то не хватает, учился-то плохо, двух перечесть не умеет, лень-то прежде его родилась, а побарствовать-то хочется: вот он и пойдет бродить по улицам до по гуляньям, — не объявится ли какая дура
с деньгами»…
Во всяком случае, у него положено было еще прошлою весной,
в скором времени, отлично и
с достатком выдать Настасью Филипповну замуж за какого-нибудь благоразумного и порядочного
господина, служащего
в другой губернии.
Но
другие, и преимущественно кулачный
господин, хотя и не вслух, но
в сердце своем, относились к Настасье Филипповне
с глубочайшим презрением, и даже
с ненавистью, и шли к ней как на осаду.
— Даром деньги на франкировку письма истратили. Гм… по крайней мере простодушны и искренны, а сие похвально! Гм… генерала же Епанчина знаем-с, собственно потому, что человек общеизвестный; да и покойного
господина Павлищева, который вас
в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только это был Николай Андреевич Павлищев, потому что их два двоюродные брата.
Другой доселе
в Крыму, а Николай Андреевич, покойник, был человек почтенный и при связях, и четыре тысячи душ
в свое время имели-с…
Это не помешало, конечно, им всем, мало-помалу и
с нахальным любопытством, несмотря на страх, протесниться вслед за Рогожиным
в гостиную; но когда кулачный
господин, «проситель» и некоторые
другие заметили
в числе гостей генерала Епанчина, то
в первое мгновение до того были обескуражены, что стали даже понемногу ретироваться обратно,
в другую комнату.
А так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их
господа, то и камердинеру зашло
в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и
с амбицией не стал бы
в передней сидеть и
с лакеем про свои дела говорить, а стало быть, и
в том и
в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
Ровно чрез четыре года это воспитание кончилось; гувернантка уехала, а за Настей приехала одна барыня, тоже какая-то помещица и тоже соседка
господина Тоцкого по имению, но уже
в другой, далекой губернии, и взяла Настю
с собой, вследствие инструкции и полномочия от Афанасия Ивановича.