Неточные совпадения
Наконец он не выдержал. В одну темную ночь, когда не только будочники, но и собаки спали, он
вышел, крадучись, на улицу и во множестве разбросал листочки, на которых был написан первый, сочиненный им для Глупова, закон. И хотя он понимал, что этот
путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть
к законодательству так громко вопияла об удовлетворении, что перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия.
Ему теперь ясно было, что хотя мысли Метрова, может быть, и имеют значение, но и его мысли также имеют значение; мысли эти могут уясниться и привести
к чему-нибудь, только когда каждый будет отдельно работать на избранном
пути, а из сообщения этих мыслей ничего
выйти не может.
Но и то хорошо, и то уже победа, что он чувствовал себя покойнее. Он уже на
пути к новому чувству, хотя новая Вера не
выходила у него из головы, но это новое чувство тихо и нежно волновало и покоило его, не терзая, как страсть, дурными мыслями и чувствами.
Сколько насмешек, пожимания плеч, холодных и строгих взглядов перенес он на
пути к своему идеалу! И если б он
вышел победителем, вынес на плечах свою задачу и доказал «серьезным людям», что они стремятся
к миражу, а он
к делу — он бы и был прав.
Я хотел было напомнить детскую басню о лгуне; но как я солгал первый, то мораль была мне не
к лицу. Однако ж пора было вернуться
к деревне. Мы шли с час все прямо, и хотя шли в тени леса, все в белом с ног до головы и легком платье, но было жарко. На обратном
пути встретили несколько малайцев, мужчин и женщин. Вдруг до нас донеслись знакомые голоса. Мы взяли направо в лес, прямо на голоса, и
вышли на широкую поляну.
Наконец, в одно прекрасное утро, когда только что установился первый санный
путь,
к домику Хионии Алексеевны подъехала почтовая повозка, заложенная парой (обратите особенное внимание: парой); Привалов и Нагибин
вышли на подъезд, одетые по-дорожному…
Путь А.И. Мерзлякова начинался от фанзы удэгейца Сиу Ху и шел прямо на восток, пересекая несколько маленьких перевальчиков. Перейдя речку Хуля, он повернул
к северо-востоку, затем пересек еще одну реку — Шооми (в верховьях) — и через 3 суток
вышел на реку Кулумбе. Здесь, около скалы Мафа, он где-то видел выходы каменного угля на поверхность. После перевала по другой безымянной горной речке он пришел на реку Найну, прямо
к корейским фанзам.
Первое выступление в поход всегда бывает с опозданием. Обыкновенно задержка происходит у провожатых: то у них обувь не готова, то они еще не поели, то на дорогу нет табаку и т.д. Только
к 11 часам утра после бесконечных понуканий нам удалось-таки наконец тронуться в
путь. Китайцы
вышли провожать нас с флагами, трещотками и ракетами.
Километрах в 10 от реки Соен тропа оставляет берег и через небольшой перевал, состоящий из роговообманкового андезита,
выходит к реке Витухэ — первому правому притоку Кусуна. Она течет в направлении с юго-запада на северо-восток и по
пути принимает в себя один только безымянный ключик. Окрестные горы покрыты березняком, порослью дуба и сибирской пихтой.
Мы рассчитали, что если пойдем по тропе, то
выйдем на реку Найну
к корейцам, и если пойдем прямо, то придем на берег моря
к скале Ван-Син-лаза.
Путь на Найну нам был совершенно неизвестен, и
к тому же мы совершенно не знали, сколько времени может занять этот переход. До моря же мы рассчитывали дойти если не сегодня, то, во всяком случае, завтра
к полудню.
От гольдских фанз шли 2
пути. Один был кружной, по левому берегу Улахе, и вел на Ното, другой шел в юго-восточном направлении, мимо гор Хуанихеза и Игыдинза. Мы выбрали последний. Решено было все грузы отправить на лодках с гольдами вверх по Улахе, а самим переправиться через реку и по долине Хуанихезы
выйти к поселку Загорному, а оттуда с легкими вьюками пройти напрямик в деревню Кокшаровку.
От места нашей стоянки до Арму, по словам проводников, было 3 дня хода. Но можно сократить расстояние, если пересечь иманскую петлю напрямик горами. Тогда можно
выйти прямо
к местности Сянь-ши-хеза, находящейся ниже Арму по течению на 50 км. Ввиду недостатка продовольствия сокращение
пути теперь было особенно важно. Удэгейцы обещали проводить нас до того места, где нужно было свернуть с Имана.
Утром, как только мы отошли от бивака, тотчас же наткнулись на тропку. Она оказалась зверовой и шла куда-то в горы! Паначев повел по ней. Мы начали было беспокоиться, но оказалось, что на этот раз он был прав. Тропа привела нас
к зверовой фанзе. Теперь смешанный лес сменился лиственным редколесьем. Почуяв конец
пути, лошади прибавили шаг. Наконец показался просвет, и вслед за тем мы
вышли на опушку леса. Перед нами была долина реки Улахе. Множество признаков указывало на то, что деревня недалеко.
Мы были уж очень не дети; в 1842 году мне стукнуло тридцать лет; мы слишком хорошо знали, куда нас вела наша деятельность, но шли. Не опрометчиво, но обдуманно продолжали мы наш
путь с тем успокоенным, ровным шагом,
к которому приучил нас опыт и семейная жизнь. Это не значило, что мы состарелись, нет, мы были в то же время юны, и оттого одни,
выходя на университетскую кафедру, другие, печатая статьи или издавая газету, каждый день подвергались аресту, отставке, ссылке.
Подлинное же творчество человека должно в героическом усилии прорвать порабощающее царство объективации, кончить роковой
путь ее и
выйти на свободу,
к преображенному миру,
к миру экзистенциальной субъективности и духовности, то есть подлинности,
к царству человечности, которая может быть лишь царством богочеловечности.
Я никогда не мог идти
путем имманентного изживания жизни, всегда стремился
выйти за грань всякой имманентной данности жизни, то есть
к трансцендентному.
Погода нас недолго баловала, и вскоре небо стало заволакиваться тучами. Подвигались мы теперь медленно. На западных склонах Сихотэ-Алиня снега оказались гораздо глубже, чем в бассейне рек Тумнина. Собаки тонули в них, что в значительной степени затрудняло наше передвижение.
К вечеру мы
вышли на какую-то речку, ширина ее была не более 6–8 метров. Если это Хунгари, значит, мы попали в самое верховье ее и, значит,
путь наш до Амура будет длинный и долгий.
Лебедев кончил тем, что достиг своего. Скоро шумная ватага удалилась по направлению
к Вознесенскому проспекту. Князю надо было повернуть
к Литейной. Было сыро и мокро; князь расспросил прохожих, — до конца предстоявшего ему
пути выходило версты три, и он решился взять извозчика.
…Дверь открыта. Увидим, что выкинет наше мудреноедворянство. Все-таки лучше, что из-за кулис дело
вышло на сцену. Авось бог поможет снять это горе с нескольких мильонов наших земляков. Аминь. [Речь идет о робких шагах Александра II на
пути к отмене рабства крестьян.]
Вскоре после того пришлось им проехать Пустые Поля, въехали потом и в Зенковский лес, — и Вихров невольно припомнил, как он по этому же
пути ездил
к Клеопатре Петровне —
к живой, пылкой, со страстью и нежностью его ожидающей, а теперь — что сталось с нею — страшно и подумать! Как бы дорого теперь дал герой мой, чтобы сразу у него все
вышло из головы — и прошедшее и настоящее!
Я, когда
вышел из университета, то много занимался русской историей, и меня всегда и больше всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора — Москва без царя, неприятель и неприятель всякий, — поляки, украинцы и даже черкесы, — в самом центре государства; Москва приказывает, грозит, молит
к Казани,
к Вологде,
к Новгороду, — отовсюду молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось сознание опасности; все разом встало, сплотилось, в год какой-нибудь вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте, шла вся эта неурядица, самым правильным образом происходил суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не народная наша черта: мы не любим приказаний; нам не по сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и сами пойдем по тому же
пути, который нам указывают; но если же заставят нас идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется, происходит и ненависть ко всякого рода воеводам.
Когда вскоре за тем пани Вибель
вышла, наконец, из задних комнат и начала танцевать французскую кадриль с инвалидным поручиком, Аггей Никитич долго и пристально на нее смотрел, причем открыл в ее лице заметные следы пережитых страданий, а в то же время у него все более и более созревал задуманный им план, каковый он намеревался начать с письма
к Егору Егорычу, написать которое Аггею Никитичу было нелегко, ибо он заранее знал, что в письме этом ему придется много лгать и скрывать; но могущественная властительница людей — любовь — заставила его все это забыть, и Аггей Никитич в продолжение двух дней, следовавших за собранием, сочинил и отправил Марфину послание, в коем с разного рода экивоками изъяснил, что, находясь по отдаленности места жительства Егора Егорыча без руководителя на
пути к масонству, он,
к великому счастию своему, узнал, что в их городе есть честный и добрый масон — аптекарь Вибель…
Фаэтон между тем быстро подкатил
к бульвару Чистые Пруды, и Егор Егорыч крикнул кучеру: «Поезжай по левой стороне!», а велев свернуть близ почтамта в переулок и остановиться у небольшой церкви Феодора Стратилата, он предложил Сусанне
выйти из экипажа, причем самым почтительнейшим образом высадил ее и попросил следовать за собой внутрь двора, где и находился храм Архангела Гавриила, который действительно своими колоннами, выступами, вазами, стоявшими у подножия верхнего яруса, напоминал скорее башню, чем православную церковь, — на куполе его, впрочем, высился крест; наружные стены храма были покрыты лепными изображениями с таковыми же лепными надписями на славянском языке: с западной стороны, например, под щитом, изображающим благовещение, значилось: «Дом мой — дом молитвы»; над дверями храма вокруг спасителева венца виднелось: «Аз есмь
путь и истина и живот»; около дверей, ведущих в храм, шли надписи: «Господи, возлюблю благолепие дому твоего и место селения славы твоея».
— Так вот что они затевают! — сказал он. — А я уж давно прислушиваюсь, что они там голосят. Вишь, как расходились, вражьи дети! Теперь их сам черт не уймет! Ну, князь, нечего делать,
вышло по-твоему; не держу тебя доле: вольному воля, ходячему
путь!
Выйди к ним, скажи, что ведешь их на Слободу!
Шубин не
выходил из своей комнаты до самой ночи. Уже совсем стемнело, неполный месяц стоял высоко на небе, Млечный
Путь забелел и звезды запестрели, когда Берсенев, простившись с Анной Васильевной, Еленой и Зоей, подошел
к двери своего приятеля. Он нашел ее запертою и постучался.
«На поверку
выходит, что это я помог
путям природы!» — мучительно подумал он, а потом, обратясь
к Минодоре, сказал, чтобы она
вышла к доктору и попросила его еще раз завтра приехать; графа Хвостикова и Аделаиду Ивановну он услал в свои комнаты. Старушка поплелась, ведомая под руку Минодорой.
Мы же с братом ночевали как попало по диванам. Успокоенный помещением Васи под непосредственный надзор старшей сестры и шурина, отец, тоже по случаю испортившейся дороги, торопился обратно и, благословив меня, дал мне 150 рублей на дорогу, сказавши, что справится дома и тотчас же
вышлет мне мое годовое содержание. В свою очередь и я с Юдашкой отправился в перекладных санях и с большим чемоданом, заключавшим все мое небольшое имущество, в
путь к Борисову в Новогеоргиевск на Васильково и Белую церковь.
Переговорив таким образом, сваха пришла
к Юлии и посоветовала ей велеть горничной тотчас же укладываться. Таким образом, на другой день поутру супруги
вышли, каждый из своей комнаты, не говоря друг с другом ни слова, сели в экипаж и отправились в
путь.
Он
вышел. Он в маленьком масштабе испытал все, что чувствует преступник, приговоренный
к смертной, казни. Так же его вели, и он даже не помышлял о бегстве или о сопротивлении, так же он рассчитывал на чудо, на ангела божия с неба, так же он на своем длинном
пути в спальню цеплялся душой за каждую уходящую минуту, за каждый сделанный шаг, и так же он думал о том, что вот сто человек остались счастливыми, радостными, прежними мальчиками, а я один, один буду казнен.
Гости князю поклонились,
Вышли вон и в
путь пустились.
К морю князь — а лебедь там
Уж гуляет по волнам.
Молит князь: душа-де просит,
Так и тянет и уносит…
Вот опять она его
Вмиг обрызгала всего:
В муху князь оборотился,
Полетел и опустился
Между моря и небес
На корабль — и в щель залез.
Князь Гвидон зовет их в гости,
Их и кормит и поит
И ответ держать велит:
«Чем вы, гости, торг ведете
И куда теперь плывете?»
Корабельщики в ответ:
«Мы объехали весь свет,
Торговали мы конями,
Все донскими жеребцами,
А теперь нам
вышел срок —
И лежит нам
путь далек:
Мимо острова Буяна
В царство славного Салтана…»
Говорит им князь тогда:
«Добрый
путь вам, господа,
По морю по Окияну
К славному царю Салтану...
А теперь нам
вышел срок,
Едем прямо на восток,
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана…»
Князь им вымолвил тогда:
«Добрый
путь вам, господа,
По морю по Окияну
К славному царю Салтану...
Гости князю поклонились,
Вышли вон и в
путь пустились.
К морю князь, а лебедь там
Уж гуляет по волнам.
Князь опять: душа-де просит…
Так и тянет и уносит…
И опять она его
Вмиг обрызгала всего.
Тут он очень уменьшился,
Шмелем князь оборотился,
Полетел и зажужжал;
Судно на море догнал,
Потихоньку опустился
На корму — и в щель забился.
Надев потом фрак, он по крайней мере с полчаса причесывал бакенбарды, вытащил из них до десятка седых волос, и затем, надев несколько набекрень свою шляпу,
вышел и прямейшим
путем направил стопы свои
к дому Дурындиных.
Ввечеру многочисленные стражи явились на стогнах и повелели гражданам удалиться, но любопытные украдкою
выходили из домов и видели, в глубокую полночь, Иоанна и Холмского, в тишине идущих
к Софийскому храму; два воина освещали их
путь факелом, остановились в ограде, и великий князь наклонился на могилу юного Мирослава; казалось, что он изъявлял горесть и с жаром упрекал Холмского смертию сего храброго витязя…
Воротились тетка с Федей из города, — нет Маши; пошли искать, искали-искали, не нашли; уж на возвратном
пути она сама
к ним
вышла из чьего-то конопляника.
Он ни над кем не смеялся и никого не упрекал, но, когда он
выходил из библиотеки, где просиживал большую часть дня, и рассеянно блуждал по всему дому, заходя в людскую, и
к сестре, и
к студенту, он разносил холод по всему своему
пути и заставлял людей думать о себе так, точно они сейчас только совершили что-то очень нехорошее и даже преступное и их будут судить и наказывать.
— А главная причина, что морской человек бога завсегда должон помнить. Вода — не сухая
путь. Ты с ей не шути и о себе много не полагай… На сухой
пути человек больше о себе полагает, а на воде — шалишь! И по моему глупому рассудку
выходит, милый баринок, что который человек на море бывал и имеет в себе понятие, тот беспременно должон быть и душой прост, и
к людям жалостлив, и умом рассудлив, и смелость иметь, одно слово, как, примерно, наш «голубь», Василий Федорыч, дай бог ему здоровья!
Человек жалок и беспомощен, когда подходит
к жизни с одним только умом, с кодексом его понятий, суждений и умозаключений. Так был бы беспомощен скрипач, который
вышел бы играть хотя бы и с самым прекрасным смычком, но без скрипки. Сущность жизни познается каким-то особенным
путем, внеразумным. Есть способность
к этому познанию, — и ум, как смычок, извлечет из него полные, живые, могущественные мелодии.
Восьмого апреля мы подошли
к реке Тепты, по которой можно
выйти на реку Мука, впадающую в Ботчи. Это обычный
путь для удэхейцев, совершающих зимнее путешествие вдоль берега моря на собаках.
Через час
пути я
вышел на проселочную дорогу. Она привела меня прямо
к концессии.
Затем он поднялся по реке Лефу, но не дошел до ее истоков и приблизительно с половины
пути повернул
к юго-западу,
вышел на реку Суйфун и спустился по ней до Амурского залива, названного так потому, что устье Суйфуна в то время принималось за устье Амура.
Через неделю этому же отцу Гермогену исповедала грехи свои и отходившая Флора, а двое суток позже тот же отец Гермоген,
выйдя к аналою, чтобы сказать надгробное слово Флоре, взглянул в тихое лицо покойницы, вздрогнул, и, быстро устремив взор и руки
к стоявшему у изголовья гроба генералу, с немым ужасом на лице воскликнул: «Отче благий: она молит Тебя: молитв ее ради ими же веси
путями спаси его!» — и больше он не мог сказать ничего, заплакал, замахал руками и стал совершать отпевание.
А Кишенский не мог указать никаких таких выгод, чтоб они показались Глафире вероятными, и потому прямо писал: «Не удивляйтесь моему поступку, почему я все это вам довожу: не хочу вам лгать, я действую в этом случае по мстительности, потому что Горданов мне сделал страшные неприятности и защитился такими
путями, которых нет на свете презреннее и хуже, а я на это даже не могу намекнуть в печати, потому что, как вы знаете, Горданов всегда умел держаться так, что он ничем не известен и о нем нет повода говорить; во-вторых, это небезопасно, потому что его протекторы могут меня преследовать, а в-третьих, что самое главное, наша петербургская печать в этом случае уподобилась тому пастуху в басне, который, шутя, кричал: „волки, волки!“, когда никаких волков не было, и
к которому никто не
вышел на помощь, когда действительно напал на него волк.
День был долог и спокоен, и Мне очень понравилась спокойная правильность, с какою солнце с своей вышины скатывалось
к краю Земли, с какою высыпали звезды на небо, сперва большие, потом маленькие, пока все небо не заискрилось и не засверкало, с какою медленно нарастала темнота, с какою в свой час
вышла розовая луна, сперва немного ржавая, потом блестящая, с какою поплыла она по
пути, освобожденному и согретому солнцем.
Смерть не есть прекращение внутреннего существования личности, а прекращение существования мира, другого для личности,
к которому она
выходила в своем
пути.
Им владело чувство полного отрешения от того, что делалось вокруг него. Он знал, куда едет и где будет через два, много два с половиной часа; знал, что может еще застать конец поздней обедни. Ему хотелось думать о своем богомолье, о местах, мимо которых проходит дорога — древний
путь московских царей; он жалел, что не пошел пешком по Ярославскому шоссе, с котомкой и палкой. Можно было бы, если б
выйти чем свет, в две-три упряжки, попасть поздним вечером
к угоднику.
Ментиков(пугаясь). Ну, ну, я не буду — я ведь шучу. Я шутник. Это люди почему-то считают меня мрачным, а ведь я шутник! Лизочка, виноват, Елизавета Ивановна, — ну, а ручку можно? Только пальчик, один малюсенький, невинный пальчик… Да я же шучу, как это глупо! (Последние слова договаривает один, так как Лиза ушла. Еще некоторое время Ментиков сидит за занавесом, ожидая, не будет ли шуму; потом незаметно
выходит и окольными
путями пробирается
к столу.)
Они поспешили
выйти и почти бегом направили
путь свой
к развалинам Успенского собора.
Никласзон подошел на цыпочках
к двери,
вышел через нее и прихлопнул ее слегка за собой; между тем Авраам кашлянул и пошел обратным
путем к своему начальнику.