Неточные совпадения
— «Как точка над i», —
вспомнил Самгин стих Мюссе, — и тотчас совершенно отчетливо представил, как этот блестящий шарик кружится, обегая землю, а земля вертится, по спирали, вокруг
солнца, стремительно — и тоже по спирали — падающего в безмерное пространство; а на земле, на ничтожнейшей точке ее, в маленьком городе, где воют собаки, на пустынной улице, в деревянной клетке, стоит и смотрит в мертвое лицо луны некто Клим Самгин.
В окна заглянуло
солнце, ржавый сумрак музея посветлел, многочисленные гребни штыков заблестели еще холоднее, и особенно ледянисто осветилась железная скорлупа рыцарей. Самгин попытался
вспомнить стихи из былины о том, «как перевелись богатыри на Руси», но ‹
вспомнил› внезапно кошмар, пережитый им в ночь, когда он видел себя расколотым на десятки, на толпу Самгиных. Очень неприятное воспоминание…
Стоя среди комнаты, он курил, смотрел под ноги себе, в розоватое пятно света, и вдруг
вспомнил восточную притчу о человеке, который, сидя под
солнцем на скрещении двух дорог, горько плакал, а когда прохожий спросил: о чем он льет слезы? — ответил: «От меня скрылась моя тень, а только она знала, куда мне идти».
«Она тоже говорила о страхе жизни», —
вспомнил он, шагая под серебряным
солнцем. Город, украшенный за ночь снегом, был удивительно чист и необыкновенно, ласково скучен.
До утра Клим не мог уснуть,
вспоминая бредовой шепот полковника и бутылочку красных чернил, пронзенную лучом
солнца. Он не жалел полковника, но все-таки было тяжко, тошно узнать, что этот человек, растрепанный, как Лютов, как Гапон, — убит.
— Ах, нет! Ты все свое! Как не надоест! Что такое я хотела сказать?.. Ну, все равно, после
вспомню. Ах, как здесь хорошо: листья все упали, feuilles d’automne [осенние листья (фр.).] — помнишь Гюго? Там вон
солнце, Нева… Пойдем к Неве, покатаемся в лодке…
Солнце опустилось; я взглянул на небо и
вспомнил отчасти тропики: та же бледно-зеленая чаша, с золотым отливом над головой, но не было живописного узора облаков, млеющих в страстной тишине воздуха; только кое-где, дрожа, искрились белые звезды.
Ужели это то
солнце, которое светит у нас? Я
вспомнил косвенные, бледные лучи, потухающие на березах и соснах, остывшие с последним лучом нивы, влажный пар засыпающих полей, бледный след заката на небе, борьбу дремоты с дрожью в сумерки и мертвый сон в ночи усталого человека — и мне вдруг захотелось туда, в ту милую страну, где… похолоднее.
Он любовался прекрасным днем, густыми темнеющими облаками, иногда закрывавшими
солнце, и яровыми полями, в которых везде ходили мужики за сохами, перепахивая овес, и густо зеленевшими озимями, над которыми поднимались жаворонки, и лесами, покрытыми уже, кроме позднего дуба, свежей зеленью, и лугами, на которых пестрели стада и лошади, и полями, на которых виднелись пахари, — и, нет-нет, ему вспоминалось, что было что-то неприятное, и когда он спрашивал себя: что? — то
вспоминал рассказ ямщика о том, как немец хозяйничает в Кузминском.
Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде, с новыми, как бы новые ни были ему милы?» Но можно, можно: старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость; вместо юной кипучей крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход
солнца ежедневный, и сердце мое по-прежнему поет ему, но уже более люблю закат его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умиленные воспоминания, милые образы изо всей долгой и благословенной жизни — а надо всем-то правда Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая!
Помнится, я видел однажды, вечером, во время отлива, на плоском песчаном берегу моря, грозно и тяжко шумевшего вдали, большую белую чайку: она сидела неподвижно, подставив шелковистую грудь алому сиянью зари, и только изредка медленно расширяла свои длинные крылья навстречу знакомому морю, навстречу низкому, багровому
солнцу: я
вспомнил о ней, слушая Якова.
Солнце давно уже освещало постелю, на которой лежал гробовщик. Наконец открыл он глаза и увидел перед собою свою работницу, раздувавшую самовар. С ужасом
вспомнил Адриан все вчерашние происшествия. Трюхина, бригадир и сержант Курилкин смутно представились его воображению. Он молча ожидал, чтоб работница начала с ним разговор и объявила о последствиях ночных приключений.
Я вдруг
вспомнил далекий день моего детства. Капитан опять стоял среди комнаты, высокий, седой, красивый в своем одушевлении, и развивал те же соображения о мирах,
солнцах, планетах, «круговращении естества» и пылинке, Навине, который, не зная астрономии, останавливает все мироздание… Я
вспомнил также отца с его уверенностью и смехом…
И вдруг я испытал странное чувство: мне вспомнилось, что именно все, что было теперь со мною, — повторение того, что было уже со мною один раз: что и тогда точно так же шел маленький дождик, и заходило
солнце за березами, и я смотрел на нее, и она читала, и я магнетизировал ее, и она оглянулась, и даже я
вспомнил, что это еще раз прежде было.
Приехавшие дачники были очень добрыми людьми, а то, что они были далеко от города, дышали хорошим воздухом, видели вокруг себя все зеленым, голубым и беззлобным, делало их еще добрее. Теплом входило в них
солнце и выходило смехом и расположением ко всему живущему. Сперва они хотели прогнать напугавшую их собаку и даже застрелить ее из револьвера, если не уберется; но потом привыкли к лаю по ночам и иногда по утрам
вспоминали...
Я
вспоминаю, что, кажется, не было лета, когда бы за Волгою не горели леса; каждогодно в июле небо затянуто мутно-желтым дымом; багровое
солнце, потеряв лучи, смотрит на землю, как больное око.
Матвей опустил полог, тихонько ушёл в свою комнату и сел там на кровать, стараясь что-то
вспомнить,
вспоминая только грудь женщины — розовые цветки сосков, жалобно поднятые к
солнцу.
Вдоль улицы, налитой
солнцем, сверкали стёкла открытых окон, яркие пятна расписных ставен; кое-где на деревьях в палисадниках люди вывесили клетки с птицами; звонко пели щеглята, неумолчно трещали весёлые чижи; на окне у Базуновых задумчиво свистела зарянка — любимая птица Матвея: ему нравилось её скромное оперение, красная грудка и тонкие ножки, он любил слушать её простую грустную песенку, птица эта заставляла его
вспоминать о матери.
А наутро, хлопче, прокинулся, гляжу:
солнце светит, Оксана одна в хате одетая спит.
Вспомнил я вчерашнее и думаю: это мне такое приснилось.
Тут заговорили все разом. Розы со слезами
вспоминали благословенные долины Шираза, Гиацинты — Палестину, Азалии — Америку, Лилии — Египет… Цветы собрались сюда со всех сторон света, и каждый мог рассказать так много. Больше всего цветов пришло с юга, где так много
солнца и нет зимы. Как там хорошо!.. Да, вечное лето! Какие громадные деревья там растут, какие чудные птицы, сколько красавиц бабочек, похожих на летающие цветы, и цветов, похожих на бабочек…
Пока в духане происходил богословский разговор, Лаевский ехал домой и
вспоминал, как жутко ему было ехать на рассвете, когда дорога, скалы и горы были мокры и темны и неизвестное будущее представлялось страшным, как пропасть, у которой не видно дна, а теперь дождевые капли, висевшие на траве и на камнях, сверкали от
солнца, как алмазы, природа радостно улыбалась и страшное будущее оставалось позади.
— Благодарю тебя, мой царь, за все: за твою любовь, за твою красоту, за твою мудрость, к которой ты позволил мне прильнуть устами, как к сладкому источнику. Дай мне поцеловать твои руки, не отнимай их от моего рта до тех пор, пока последнее дыхание не отлетит от меня. Никогда не было и не будет женщины счастливее меня. Благодарю тебя, мой царь, мой возлюбленный, мой прекрасный.
Вспоминай изредка о твоей рабе, о твоей обожженной
солнцем Суламифи.
Солнце стояло еще высоко: идти оставалось только пять верст; майор сделал большой привал. Мы разделись, развели костры, обсушили платье, сапоги, ранцы, сумки, часа через два тронулись в путь, уже со смехом
вспоминая купанье.
Отпустив Таню к гостям, он вышел из дому и в раздумье прошелся около клумб. Уже садилось
солнце. Цветы, оттого что их только что полили, издавали влажный, раздражающий запах. В доме опять запели, и издали скрипка производила впечатление человеческого голоса. Коврин, напрягая мысль, чтобы
вспомнить, где он слышал или читал легенду, направился не спеша в парк и незаметно дошел до реки.
Утром, проснувшись в ярком сиянии
солнца, наполнявшем комнату, он тоже улыбался,
вспоминая о девушке. К чаю он явился тщательно одетый, сухой и серьёзный, как и подобало учёному; но когда он увидал, что за столом сидит одна сестра, у него невольно вырвалось...
— Когда видишь людей и как всё это гадко у них и потом
вспомнишь о боге, о страшном суде — даже сердце сожмётся! Потому что ведь он может всегда — сегодня, завтра, через час — потребовать ответов… И знаете, иногда мне кажется — это будет скоро! Днём это будет… сначала погаснет
солнце… а потом вспыхнет новое пламя, и в нём явится он.
И какими странными путями шла эта мысль: подумает он о своем давнем путешествии по Италии, полном
солнца, молодости и песен,
вспомнит какого-нибудь итальянского нищего — и сразу станет перед ним толпа рабочих, выстрелы, запах пороха, кровь.
А бразильянец долго стоял и смотрел на дерево, и ему становилось всё грустнее и грустнее.
Вспомнил он свою родину, ее
солнце и небо, ее роскошные леса с чудными зверями и птицами, ее пустыни, ее чудные южные ночи. И
вспомнил еще, что нигде не бывал он счастлив, кроме родного края, а он объехал весь свет. Он коснулся рукою пальмы, как будто бы прощаясь с нею, и ушел из сада, а на другой день уже ехал на пароходе домой.
Слабел и о. дьякон: меньше ходил по палате, реже смеялся, но когда в палату заглядывало
солнце, он начинал болтать весело и обильно, благодарил всех — и
солнце и докторов — и
вспоминал все чаще о яблоне «белый налив». Потом он пел «Высшую небес», и темное, осунувшееся лицо его становилось более светлым, но также и более важным: сразу видно было, что это поет дьякон, а не псаломщик. Кончив петь, он подходил к Лаврентию Петровичу и рассказывал, какую бумагу ему дали при посвящении.
Но тут же он
вспомнил тот поток горячего света, что днем вливался в окно и золотил пол,
вспомнил, как светило
солнце в Саратовской губернии на Волгу, на лес, на пыльную тропинку и поле, — и всплеснул руками, и ударил ими себя в грудь, и с хриплым рыданием упал вниз на подушку, бок о бок с головой дьякона.
Наступило молчание. Мелитон задумался и уставил глаза в одну точку. Ему хотелось
вспомнить хоть одно место в природе, которого еще не коснулась всеохватывающая гибель. По туману и косым дождевым полосам, как по матовым стеклам, заскользили светлые пятна, но тотчас же угасли — это восходившее
солнце старалось пробиться сквозь облака и взглянуть на землю.
Быстро промчалась гроза,
солнце вновь засияло в безоблачной тверди небесной, деревья, кусты и трава оживились, замолкшие птички громко запели в листве древесной, а Петр Степаныч все лежал на мокрой траве в перелеске,
вспоминая каждое слово пленительной Дуни.
Стал Жилин
вспоминать, когда он в крепости дома жил, где
солнце всходило и где заходило.
К сумеркам буря стихла совсем. Равновесие воздушной стихии восстановилось. Я
вспомнил деформированное
солнце утром.
В этот день Иосаф Платонович встал в обыкновенное время, полюбовался в окно горячим и искристым блеском яркого
солнца на колокольном кресте Владимирской церкви, потом
вспомнил, что это стыдно, потому что любоваться ничем не следует, а тем паче крестом и
солнцем, и сел на софу за преддиванный столик, исправляющий должность письменного стола в его чистой и уютной, но очень, очень маленькой комнатке.
Ясный августовский вечер смотрел в окно,
солнце красными лучами скользило по обоям. Степан сидел понурив голову, с вздрагивавшею от рыданий грудью. Узор его закапанной кровью рубашки был мне так знаком! Серая истасканная штанина поднялась, из-под нее выглядывала голая нога в стоптанном штиблете… Я
вспомнил, как две недели назад этот самый Степан, весь забрызганный холерною рвотою, три часа подряд на весу продержал в ванне умиравшего больного. А те боялись даже пройти мимо барака…
Не зная, что подумать об этом грустном явлении, Антон постоял несколько минут на крыльце; но, видя, что окно вновь не отодвигается, и боясь нескромных свидетелей, вошел к себе. «Анастасия печальна, проводит ночи в слезах», — думал он и,
вспоминая все знаки ее участия к нему, иноземцу, ненавистному для отца ее, с грустным и вместе сладким чувством, с гордостию и любовию относил к себе и нынешнее явление. Он заснул, когда
солнце было уж высоко, но и во сне не покидал его образ Анастасии.
И вот здесь-то, испытывая этот ужас неописуемый, я
вспомнил так ярко, будто
солнце взошло, — как мы тогда, в начале войны, бежали на телеге из Шувалова, и Лидочку мою, и цветочки, которые сорвал я ей около дороги, и тогдашний необъяснимый страх мой… так вот чего я боялся тогда!
Потом увидел сбоку от себя темное пятно волос, голую руку, услышал тихое дыхание — и сразу все
вспомнил и все понял: и что сегодня ему лететь, и что это милое, что так тихо дышит, есть его жена, и что июльское
солнце, поднявшись, стоит против окон и, вероятно, весь мир заливает светом.
Встало
солнце. Целый день Гриша отплевывался,
вспоминая, что сталось с ним. Хочет молитву читать, но бес, во образе Дуни, так и лезет ему в душевные очи. Все-то мерещится Грише — ракитовый кустик над сонной речкой, белоснежная грудь, чуть прикрытая миткалевой сорочкой.