Неточные совпадения
Он прочел
письмо и остался им доволен, особенно тем, что он
вспомнил приложить деньги; не было ни жестокого слова, ни упрека, но не было и снисходительности. Главное же — был золотой мост для возвращения. Сложив
письмо и загладив его большим массивным ножом слоновой кости и уложив в конверт с деньгами, он с удовольствием, которое всегда возбуждаемо было в нем обращением со своими хорошо устроенными письменными принадлежностями, позвонил.
Он чувствовал, что, не ответив на
письмо Дарьи Александровны, своею невежливостью, о которой он без краски стыда не мог
вспомнить, он сжег свои корабли и никогда уж не поедет к ним.
«Наша жизнь должна итти как прежде»,
вспомнила она другую фразу
письма.
Он останется прав, а меня, погибшую, еще хуже, еще ниже погубит…» «Вы сами можете предположить то, что ожидает вас и вашего сына»,
вспомнила она слова из
письма.
Идти под руку с ней было неудобно: трудно соразмерять свои шаги с ее, она толкала бедром. Мужчины оглядывались на нее, это раздражало Самгина. Он,
вспомнив волнение, испытанное им вчера, когда он читал ее
письмо, подумал...
Самгин
вспоминал, как она по ночам, удовлетворив его чувственность, начинала истязать его нелепейшими вопросами.
Вспомнил ее
письма.
— Революция неизбежна, — сказал Самгин, думая о Лидии, которая находит время писать этому плохому актеру, а ему — не пишет. Невнимательно слушая усмешливые и сумбурные речи Лютова, он
вспомнил, что раза два пытался сочинить Лидии длинные послания, но, прочитав их, уничтожал, находя в этих хотя и очень обдуманных
письмах нечто, чего Лидия не должна знать и что унижало его в своих глазах. Лютов прихлебывал вино и говорил, как будто обжигаясь...
Засыпая, он
вспомнил, что на
письма его, тщательно составленные в юмористическом тоне, Лидия ответила только дважды, очень кратко и неинтересно; в одном из
писем было сказано...
Затем он
вспомнил, что в кармане его лежит
письмо матери, полученное днем; немногословное
письмо это, написанное с алгебраической точностью, сообщает, что культурные люди обязаны работать, что она хочет открыть в городе музыкальную школу, а Варавка намерен издавать газету и пройти в городские головы. Лидия будет дочерью городского головы. Возможно, что, со временем, он расскажет ей роман с Нехаевой; об этом лучше всего рассказать в комическом тоне.
Анфиса. Ну, что старое
вспоминать! Вот я теперь и жду от Лукьяна Лукьяныча
письма об этом об самом. Только как он его передаст?
«А
письмо старосты, а квартира?» — вдруг
вспомнил он и задумался.
Он проворно сел за свои тетради, набросал свои мучения, сомнения и как они разрешились. У него лились заметки, эскизы, сцены, речи. Он
вспомнил о
письме Веры, хотел прочесть опять, что она писала о нем к попадье, и схватил снятую им копию с ее
письма.
— Да как же это, — говорила она, — счеты рвал, на
письма не отвечал, имение бросил, а тут
вспомнил, что я люблю иногда рано утром одна напиться кофе: кофейник привез, не забыл, что чай люблю, и чаю привез, да еще платье! Баловник, мот! Ах, Борюшка, Борюшка, ну, не странный ли ты человек!
И вот он умирает; Катерина Николавна тотчас
вспомнила про
письмо: если бы оно обнаружилось в бумагах покойного и попало в руки старого князя, то тот несомненно прогнал бы ее навсегда, лишил наследства и не дал бы ей ни копейки при жизни.
— Скажите, как могли вы согласиться прийти сюда? — спросил он вдруг, как бы
вспомнив о главном. — Мое приглашение и мое все
письмо — нелепость… Постойте, я еще могу угадать, каким образом вышло, что вы согласились прийти, но — зачем вы пришли — вот вопрос? Неужто вы из одного только страху пришли?
Получал ли Нехлюдов неприятное
письмо от матери, или не ладилось его сочинение, или чувствовал юношескую беспричинную грусть, стоило только
вспомнить о том, что есть Катюша, и он увидит ее, и всё это рассеивалось.
Вспомните выражение в «пьяном»
письме Дмитрия Карамазова: «Убью старика, если только уедет Иван»; стало быть, присутствие Ивана Федоровича казалось всем как бы гарантией тишины и порядка в доме.
Сколько времени где я проживу, когда буду где, — этого нельзя определить, уж и по одному тому, что в числе других дел мне надобно получить деньги с наших торговых корреспондентов; а ты знаешь, милый друг мой» — да, это было в
письме: «милый мой друг», несколько раз было, чтоб я видела, что он все по-прежнему расположен ко мне, что в нем нет никакого неудовольствия на меня,
вспоминает Вера Павловна: я тогда целовала эти слова «милый мой друг», — да, было так: — «милый мой друг, ты знаешь, что когда надобно получить деньги, часто приходится ждать несколько дней там, где рассчитывал пробыть лишь несколько часов.
«Я вас люблю, — сказал Бурмин, — я вас люблю страстно…» (Марья Гавриловна покраснела и наклонила голову еще ниже.) «Я поступил неосторожно, предаваясь милой привычке, привычке видеть и слышать вас ежедневно…» (Марья Гавриловна
вспомнила первое
письмо St.
Тут она
вспомнила о
письме и жадно бросилась его читать, предчувствуя, что оно было от него.
Мы ее несколько забыли; стоит
вспомнить «Историю» Волабеля, «
Письма» леди Морган, «Записки» Адриани, Байрона, Леопарди, чтобы убедиться, что это была одна из самых тяжелых эпох истории.
Надобно было положить этому конец. Я решился выступить прямо на сцену и написал моему отцу длинное, спокойное, искреннее
письмо. Я говорил ему о моей любви и, предвидя его ответ, прибавлял, что я вовсе его не тороплю, что я даю ему время вглядеться, мимолетное это чувство или нет, и прошу его об одном, чтоб он и Сенатор взошли в положение несчастной девушки, чтоб они
вспомнили, что они имеют на нее столько же права, сколько и сама княгиня.
Полежаев
вспомнил слова государя и написал ему
письмо.
Я остался тот же, вы это знаете; чай, долетают до вас вести с берегов Темзы. Иногда
вспоминаю вас, всегда с любовью; у меня есть несколько
писем того времени, некоторые из них мне ужасно дороги, и я люблю их перечитывать.
Полуянов как-то совсем исчез из поля зрения всей родни. О нем не говорили и не
вспоминали, как о покойнике, от которого рады были избавиться. Харитина время от времени получала от него
письма, сначала отвечала на них, а потом перестала даже распечатывать. В ней росло по отношению к нему какое-то особенно злобное чувство. И находясь в ссылке, он все-таки связывал ее по рукам и по ногам.
— Любовное
письмо? Мое
письмо — любовное! Это
письмо самое почтительное, это
письмо из сердца моего вылилось в самую тяжелую минуту моей жизни! Я
вспомнил тогда о вас, как о каком-то свете… я…
«Я, однако же, замечаю (писала она в другом
письме), что я вас с ним соединяю, и ни разу не спросила еще, любите ли вы его? Он вас полюбил, видя вас только однажды. Он о вас как о „свете“
вспоминал; это его собственные слова, я их от него слышала. Но я и без слов поняла, что вы для него свет. Я целый месяц подле него прожила и тут поняла, что и вы его любите; вы и он для меня одно».
Ma chère Catherine, [Часть
письма — обращение к сестре, Е. И. Набоковой, — в подлиннике (весь этот абзац и первая фраза следующего) по-французски] бодритесь, простите мне те печали, которые я причиняю вам. Если вы меня любите,
вспоминайте обо мне без слез, но думая о тех приятных минутах, которые мы переживали. Что касается меня, то я надеюсь с помощью божьей перенести все, что меня ожидает. Только о вас я беспокоюсь, потому что вы страдаете из-за меня.
Пора благодарить тебя, любезный друг Николай, за твое
письмо от 28 июня. Оно дошло до меня 18 августа. От души спасибо тебе, что мне откликнулся. В награду посылаю тебе листок от моей старой знакомки, бывшей Михайловой. Она погостила несколько дней у своей старой приятельницы, жены здешнего исправника. Я с ней раза два виделся и много говорил о тебе. Она всех вас
вспоминает с особенным чувством. Если вздумаешь ей отвечать, пиши прямо в Петропавловск, где отец ее управляющий таможней.
«Все было придумано, чтобы отбить охоту к
письму, —
вспоминал впоследствии М. А. Бестужев, — и надо было родиться Луниным, который находил неизъяснимое наслаждение дразнить «белого медведя» (как говорил он), не обращая внимания… на лапы дикого зверя, в когтях которого он и погиб в Акатуе» (Воспоминания Бестужевых, 1951, стр. 199).]
Paul de Cassagnac
вспомнил обо мне и прислал длинное
письмо, которое, будто волшебством, перенесло меня в мир чудес.
Он
вспоминал одно место
письма, в котором товарищ пишет...
Несмотря на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и на весь тон
письма, по которым высокомерный читатель верно составил себе истинное и невыгодное понятие, в отношении порядочности, о самом штабс-капитане Михайлове, на стоптанных сапогах, о товарище его, который пишет рисурс и имеет такие странные понятия о географии, о бледном друге на эсе (может быть, даже и не без основания вообразив себе эту Наташу с грязными ногтями), и вообще о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном для него круге, штабс-капитан Михайлов с невыразимо грустным наслаждением
вспомнил о своем губернском бледном друге и как он сиживал, бывало, с ним по вечерам в беседке и говорил о чувстве,
вспомнил о добром товарище-улане, как он сердился и ремизился, когда они, бывало, в кабинете составляли пульку по копейке, как жена смеялась над ним, —
вспомнил о дружбе к себе этих людей (может быть, ему казалось, что было что-то больше со стороны бледного друга): все эти лица с своей обстановкой мелькнули в его воображении в удивительно-сладком, отрадно-розовом цвете, и он, улыбаясь своим воспоминаниям, дотронулся рукою до кармана, в котором лежало это милое для него
письмо.
Он
вспомнил дрянное, слезливое, лживое, жалкое
письмо, посланное им Джемме,
письмо, оставшееся без ответа…
Потом она
вспомнила о
письме и развернула его. Она прочитала следующие строки, написанные мелко, великолепно-каллиграфическим почерком...
Разве через неделю, через месяц, или даже через полгода, в какую-нибудь особую минуту, нечаянно
вспомнив какое-нибудь выражение из такого
письма, а затем и всё
письмо, со всеми обстоятельствами, он вдруг сгорал от стыда и до того, бывало, мучился, что заболевал своими припадками холерины.
Холерина перешла, таким образом, в другой припадок, истерического самоосуждения. Я уже упоминал об этих припадках, говоря о
письмах его к Варваре Петровне. Он
вспомнил вдруг о Lise, о вчерашней встрече утром: «Это было так ужасно и — тут, наверно, было несчастье, а я не спросил, не узнал! Я думал только о себе! О, что с нею, не знаете ли вы, что с нею?» — умолял он Софью Матвеевну.
— Да, но
вспомните, что вы обязались, когда будете сочинять предсмертное
письмо, то не иначе как вместе со мной, и, прибыв в Россию, будете в моем… ну, одним словом, в моем распоряжении, то есть на один только этот случай, разумеется, а во всех других вы, конечно, свободны, — почти с любезностию прибавил Петр Степанович.
Письмоносец вошел в горницу. Он рылся в сумке и притворялся, что ищет
письмо. Варвара налила в большую рюмку водки и отрезала кусок пирога. Письмоносец посматривал на ее действия с вожделением. Меж тем Передонов все думал, на кого похож почтарь. Наконец он
вспомнил, — это же ведь тот рыжий, прыщеватый хлап, что недавно подвел его под такой крупный ремиз.
Но от этих мелких чёрненьких слов, многократно перечёркнутых, видимо писанных наспех, веяло знакомым приятным теплом её голоса и взгляда. Прочитав
письмо ещё раз, он
вспомнил что-то, осторожно, концами пальцев сложил бумагу и позвал...
Он порылся в портфеле и извлек небольшой конверт, на котором стояло мое имя. Посмотрев на Дэзи, которая застенчиво и поспешно кивнула, я прочел
письмо. Оно было в пять строчек: «Будьте счастливы. Я
вспоминаю вас с признательностью и уважением. Биче Каваз».
— Друг мой, успокойся! — сказала умирающая от избытка жизни Негрова, но Дмитрий Яковлевич давно уже сбежал с лестницы; сойдя в сад, он пустился бежать по липовой аллее, вышел вон из сада, прошел село и упал на дороге, лишенный сил, близкий к удару. Тут только
вспомнил он, что
письмо осталось в руках Глафиры Львовны. Что делать? — Он рвал свои волосы, как рассерженный зверь, и катался по траве.
— Не будем
вспоминать о том, что произошло, — сказал со вздохом растроганный Михаил Аверьяныч, крепко пожимая ему руку. — Кто старое помянет, тому глаз вон. Любавкин! — вдруг крикнул он так громко, что все почтальоны и посетители вздрогнули. — Подай стул. А ты подожди! — крикнул он бабе, которая сквозь решетку протягивала к нему заказное
письмо. — Разве не видишь, что я занят? Не будем
вспоминать старое, — продолжал он нежно, обращаясь к Андрею Ефимычу. — Садитесь, покорнейше прошу, мой дорогой.
Нельзя же было не подойти и не поздороваться; к тому же она
вспомнила, что имя родственника находилось в
письме Вани.
При этом мне всякий раз казалось, что она с благодарностью
вспоминает, как я носил ей
письма на Знаменскую.
Простившись с ним, я подошел к фонарю и еще раз прочел
письмо. И я
вспомнил, живо
вспомнил, как весной, утром, она пришла ко мне на мельницу, легла и укрылась полушубочком — ей хотелось походить на простую бабу. А когда, в другой раз, — это было тоже утром, — мы доставали из воды вершу, то на нас с прибрежных ив сыпались крупные капли дождя, и мы смеялись…
Когда я смотрел, как Тит читал
письмо матери, мне казалось, что и это имеет отношение к тому, что надо
вспомнить.
Долгов, прочитав
письма, решился лучше не дожидаться хозяина: ему совестно было встретиться с ним. Проходя, впрочем, переднюю и
вспомнив, что в этом доме живет и граф Хвостиков, спросил, дома ли тот? Ему отвечали, что граф только что проснулся. Долгов прошел к нему. Граф лежал в постели, совершенно в позе беспечного юноши, и с первого слова объявил, что им непременно надобно ехать вечером еще в одно место хлопотать по их делу. Долгов согласился.
На другой день после отправки
письма совесть начала меня упрекать, и я беспрестанно
вспоминал слова Григорья Иваныча: «Мы не должны оскорблять друг друга».
–…вот как все сложилось несчастно. Я его, как он уехал, два года не любила, а только
вспоминала очень тепло. Потом я опять начала любить, когда получила
письмо, потом много
писем. Какие же это были хорошие
письма! Затем — подарок, который надо, знаете, хранить так, чтобы не увидели, — такие жемчужины…