Неточные совпадения
Она
вспоминала не одну себя, но всех
женщин, близких и знакомых ей; она
вспомнила о них в то единственное торжественное для них время, когда они, так же как Кити, стояли под венцом с любовью, надеждой и страхом в сердце, отрекаясь от прошедшего и вступая в таинственное будущее.
«Да, да, вот
женщина!» думал Левин, забывшись и упорно глядя на ее красивое, подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. Левин не слыхал,
о чем она говорила, перегнувшись к брату, но он был поражен переменой ее выражения. Прежде столь прекрасное в своем спокойствии, ее лицо вдруг выразило странное любопытство, гнев и гордость. Но это продолжалось только одну минуту. Она сощурилась, как бы
вспоминая что-то.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая
женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул,
вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
Утром, в газетном отчете
о торжественной службе вчера в соборе, он прочитал слова протоиерея: «Радостью и ликованием проводим защитницу нашу», — вот это глупо: почему люди должны чувствовать радость, когда их покидает то, что — по их верованию — способно творить чудеса? Затем он
вспомнил, как на похоронах Баумана толстая
женщина спросила...
Закуривая, она делала необычные для нее жесты, было в них что-то надуманное, показное, какая-то смешная важность, этим она заставила Клима
вспомнить комическую и жалкую фигуру богатой, но обнищавшей
женщины в одном из романов Диккенса. Чтоб забыть это сходство, он спросил
о Спивак.
О женщинах невозможно было думать, не
вспоминая Лидию, а воспоминание
о ней всегда будило ноющую грусть, уколы обиды.
Ночью, в вагоне, следя в сотый раз, как за окном плывут все те же знакомые огни, качаются те же черные деревья, точно подгоняя поезд, он продолжал думать
о Никоновой,
вспоминая, не было ли таких минут, когда
женщина хотела откровенно рассказать
о себе, а он не понял, не заметил ее желания?
Вспомнив эту сцену, Клим с раздражением задумался
о Томилине. Этот человек должен знать и должен был сказать что-то успокоительное, разрешающее, что устранило бы стыд и страх. Несколько раз Клим — осторожно, а Макаров — напористо и резко пытались затеять с учителем беседу
о женщине, но Томилин был так странно глух к этой теме, что вызвал у Макарова сердитое замечание...
Но,
вспоминая, он каждый раз находил в этом романе обидную незаконченность и чувствовал желание отомстить Лидии за то, что она не оправдала смутных его надежд на нее, его представления
о ней, и за то, что она чем-то испортила в нем вкус
женщины.
Она порылась в своей опытности: там
о второй любви никакого сведения не отыскалось.
Вспомнила про авторитеты теток, старых дев, разных умниц, наконец писателей, «мыслителей
о любви», — со всех сторон слышит неумолимый приговор: «
Женщина истинно любит только однажды». И Обломов так изрек свой приговор.
Вспомнила о Сонечке, как бы она отозвалась
о второй любви, но от приезжих из России слышала, что приятельница ее перешла на третью…
«Да не может быть», продолжал себе говорить Нехлюдов, и между тем он уже без всякого сомнения знал, что это была она, та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и
о которой потом никогда не
вспоминал, потому что воспоминание это было слишком мучительно, слишком явно обличало его и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью, не только не порядочно, но прямо подло поступил с этой
женщиной.
Он
вспомнил равнодушие Масленникова, когда он говорил ему
о том, что делается в остроге, строгость смотрителя, жестокость конвойного офицера, когда он не пускал на подводы и не обратил внимания на то, что в поезде мучается родами
женщина.
«Это ее князь напугал!» — подумал я с содроганием и
вспомнил рассказ его
о женщине, бросившей ему в лицо свои деньги.
Еще одно его смущало, его сердило: он с любовью, с умилением, с благодарным восторгом думал
о Джемме,
о жизни с нею вдвоем,
о счастии, которое его ожидало в будущем, — и между тем эта странная
женщина, эта госпожа Полозова неотступно носилась… нет! не носилась — торчала… так именно, с особым злорадством выразился Санин — торчала перед его глазами, — и не мог он отделаться от ее образа, не мог не слышать ее голоса, не
вспоминать ее речей, не мог не ощущать даже того особенного запаха, тонкого, свежего и пронзительного, как запах желтых лилий, которым веяло от ее одежд.
Я сажусь на стул около двери уборной и говорю; мне приятно
вспоминать о другой жизни в этой, куда меня сунули против моей воли. Я увлекаюсь, забываю
о слушателях, но — ненадолго;
женщины никогда не ездили на пароходе и спрашивают меня...
Я ушел, чувствуя себя обманутым и обиженным: так напрягался в страхе исповеди, а все вышло не страшно и даже не интересно! Интересен был только вопрос
о книгах, неведомых мне; я
вспомнил гимназиста, читавшего в подвале книгу
женщинам, и
вспомнил Хорошее Дело, — у него тоже было много черных книг, толстых, с непонятными рисунками.
Слова её падали медленно, как осенние листья в тихий день, но слушать их было приятно. Односложно отвечая, он
вспоминал всё, что слышал про эту
женщину: в своё время город много и злорадно говорил
о ней,
о том, как она в первый год по приезде сюда хотела всем нравиться, а муж ревновал её, как он потом начал пить и завёл любовницу, она же со стыда спряталась и точно умерла — давно уже никто не говорил
о ней ни слова.
А вскоре и пропала эта
женщина.
Вспоминая о ней, он всегда видел обнажённые, судорожно вцепившиеся в землю корни и гроздья калины на щеках её.
Матвей тоже
вспомнил, как она в начале речи говорила
о Христе: слушал он, и казалось, что
женщина эта знала Христа живым, видела его на земле, — так необычно прост и близок людям был он в её рассказе.
…С лишком сорок лет прошло с этого утра, и всю жизнь Матвей Кожемякин,
вспоминая о нём, ощущал в избитом и больном сердце бережно и нетленно сохранённое чувство благодарности женщине-судьбе, однажды улыбнувшейся ему улыбкой пламенной и жгучей, и — богу, закон которого он нарушил, за что и был наказан жизнью трудной, одинокой и обильно оплёванной ядовитою слюною строгих людей города Окурова.
Очарованный ими,
вспоминая свои сны и откровенные суждения Пушкаря
о женщинах, он вытянул шею, в сладком и трепетном волнении слушая и следя.
И каждый раз, когда
женщина говорила
о многотрудной жизни сеятелей разумного, он невольно
вспоминал яркие рассказы отца
о старинных людях, которые смолоду весело промышляли душегубством и разбоем, а под старость тайно и покорно уходили в скиты «душа́ спасать». Было для него что-то общее между этими двумя рядами одинаково чуждых и неведомых ему людей, — соединяла их какая-то иная жизнь, он любовался ею, но она не влекла его к себе, как не влекли его и все другие сказки.
Вспомнив слова прислуги
о женщине, я пожал плечами и постучал опять. Дверь открылась шире; теперь между ней и притолокой можно было просунуть руку. Я вдруг почувствовал, что там никого нет, и сообщил это Бутлеру.
Вот теперь заехала сюда случайно и
вспомнила живо и свою юность, и своего сына,
о котором и плачу, как вы видите; я ведь странная
женщина: чувство совершенно владеет мною, захватывает меня всю, и я часто дохожу до галлюцинаций.
Естественно, наши мысли вертелись вокруг горячих утренних происшествий, и мы перебрали все, что было, со всеми подробностями, соображениями, догадками и особо картинными моментами. Наконец мы подошли к нашим впечатлениям от Молли; почему-то этот разговор замялся, но мне все-таки хотелось знать больше, чем то, чему был я свидетелем. Особенно меня волновала мысль
о Дигэ. Эта таинственная
женщина непременно возникала в моем уме, как только я
вспоминал Молли. Об этом я его и спросил.
Он старался придумать способ к бегству, средство, какое бы оно ни было… самое отчаянное казалось ему лучшим; так прошел час, прошел другой… эти два удара молотка времени сильно отозвались в его сердце; каждый свист неугомонного ветра заставлял его вздрогнуть, малейший шорох в соломе, произведенный торопливостию большой крысы или другого столь же мирного животного, казался ему топотом злодеев… он страдал, жестоко страдал! и то сказать: каждому свой черед; счастие —
женщина: коли полюбит вдруг сначала, так разлюбит под конец; Борис Петрович также иногда
вспоминал о своей толстой подруге… и волос его вставал дыбом: он понял молчание сына при ее имени, он объяснил себе его трепет… в его памяти пробегали картины прежнего счастья, не омраченного раскаянием и страхом, они пролетали, как легкое дуновение, как листы, сорванные вихрем с березы, мелькая мимо нас, обманывают взор золотым и багряным блеском и упадают… очарованы их волшебными красками, увлечены невероятною мечтой, мы поднимаем их, рассматриваем… и не находим ни красок, ни блеска: это простые, гнилые, мертвые листы!..
Он всех
женщин называл немками. Артамонов же стал видеть в каждой из них неприкрытое бесстыдство густоволосой Паулы, и все
женщины, — глупые и лукавые, скрытные и дерзкие, — чувствовал он, враждебны ему; даже
вспоминая о жене, он и в ней подмечал нечто скрыто враждебное.
И уж лучше не
вспоминать о ловких, бешеных
женщинах ярмарки.
Я не могу сказать, чтобы я думал тогда только
о своей картине. Я
вспоминал вчерашний вечер с его странной, еще не виданной мною обстановкой, неожиданную и счастливую для меня встречу, эту странную
женщину, падшую
женщину, которая сразу привлекла все мои симпатии, странное поведение Бессонова… Что ему нужно от меня? Не любит ли он ее в самом деле? Зачем тогда это презрительное отношение к ней? Разве не мог бы он спасти ее?
— Благодарю тебя, мой царь, за все: за твою любовь, за твою красоту, за твою мудрость, к которой ты позволил мне прильнуть устами, как к сладкому источнику. Дай мне поцеловать твои руки, не отнимай их от моего рта до тех пор, пока последнее дыхание не отлетит от меня. Никогда не было и не будет
женщины счастливее меня. Благодарю тебя, мой царь, мой возлюбленный, мой прекрасный.
Вспоминай изредка
о твоей рабе,
о твоей обожженной солнцем Суламифи.
Чудная она
женщина!» Когда Павел
вспомнил о сестре, ему сделалось как-то грустно, и он с нетерпением начал поглядывать на часы: до назначенного Владимиром Андреичем срока оставалось еще с час…
— Люди для тебя кончились, — говорит, — они там в миру грех плодят, а ты от мира отошёл. А если телом откачнулся его — должен и мыслью уйти, забыть
о нём. Станешь
о людях думать, не минуя
вспомнишь женщину, ею же мир повергнут во тьму греха и навеки связан!
Ненавистно говорил он
о женщинах и всегда похабно, называя всё женское грубо, по-мужичьи, плевался при этом, а пальцы скрючивал и водил ими по воздуху, как бы мысленно рвал и щипал женское тело. Нестерпимо мне слышать это, задыхаюсь.
Вспомню жену свою и счастливые слёзы наши в первую ночь супружества, смущённое и тихое удивление друг перед другом, великую радость…
Так читала девушка и читала с большим чувством. Затем является виконт, сначала страстный, потом задумчивый; гризетка испугалась: она думает, что он ее разлюбил; но он только
вспомнил о маркизе,
вспомнил, как она смеялась над его любовью, и еще более возненавидел эту
женщину. Он рассказал своей возлюбленной; но она ему не верит и начинает его ревновать.
Яков догадывался
о том, кто она отцу, и это мешало ему свободно говорить с ней. Догадка не поражала его: он слыхал, что на отхожих промыслах люди сильно балуются, и понимал, что такому здоровому человеку, как его отец, без
женщины трудно было бы прожить столько времени. Но все-таки неловко и перед ней, и перед отцом. Потом он
вспомнил свою мать —
женщину истомленную, ворчливую, работавшую там, в деревне, не покладая рук…
Дарья Ивановна (прямо и невинно глядя в глаза графу). Послушайте, граф; я с вами хитрить не стану. Я вообще хитрить не умею, а с вами это было бы просто смешно. Неужели вы думаете, что для
женщины ничего не значит увидеть человека, которого она знала в молодости, знала совершенно в другом мире, в других отношениях — и увидать его, как я вижу теперь вас… (Граф украдкой поправляет волосы.) Говорить с ним,
вспоминать о прошлом…
Для того, чтобы ясно понять всю безнравственность, всё антихристианство жизни христианских народов, довольно только
вспомнить о том, что повсюду допускается и упорядочивается правительствами положение
женщин, живущих развратом.
— А у нас женятся! — отвечала молодая
женщина. И, внезапно задумавшись, точно
вспомнив о чем-то тяжелом, спросила...
Польские магнаты, иезуиты и другие люди, невидимо заправлявшие хитро придуманною интригой и выведшие на политическую арену несчастную
женщину, конечно, и не
вспоминали о ней.
А отчего мне было тяжело и как бы я хотел учредить по-иному — этого я не знал; но только воображение несмело и робко, словно откуда-то издалека, нашептывало мне, что моя maman, без сомнения, строгая, нравственная и в высшей степени благородная, но сухая
женщина, — и я вдруг
вспомнил об отце и, кусая концы носового платка, который держал у лица, тихо заплакал
о покойном.
Через месяц был назначен новый викарный архиерей, а
о преосвященном Петре уже никто не
вспоминал. А потом и совсем забыли. И только старуха, мать покойного, которая живет теперь у зятя-дьякона, в глухом уездном городишке, когда выходила под вечер, чтобы встретить свою корову, и сходилась на выгоне с другими
женщинами, то начинала рассказывать
о детях,
о внуках,
о том, что у нее был сын архиерей, и при этом говорила робко, боясь, что ей не поверят…
Егор Никифоров
вспомнил о высокой
женщине, которая предупредила его и Сабирова
о несчастьи с Гладких, и тоже, как рассказывали и другие, исчезла без следа, как бы провалилась сквозь землю.
— Не секрет, скажу… Надо воспламенить ее воображение рассказом
о нем как
о герое и знаменитости, исподволь, умело, заставить ее заочно влюбиться в него… Слава мужчины для
женщины имеет притягательное свойство, за нее она простит и лета, и отсутствие красоты.
Вспомните Матрену Кочубей и Мазепу. Чем успел увлечь этот старик молодую красавицу? Только ореолом воинской славы…
И так мне стало смешно
вспомнить, что я светская
женщина, что разные сановники говорят со мной даже
о вопросах, что я езжу к Вениаминовой, что я в известном кругу играю важную роль.
Она
вспомнила, что там, внизу, в кабинете отца, быть может, уже совершено второе задуманное преступление. Вся охваченная мыслью
о спасении молодой девушки, бедная
женщина, еще слабая головой, совершенно забыла
о второй части подслушанного ею гнусного заговора отца и сына. Она быстро зажгла стоявшую на столе свечу и бросилась из комнаты вниз.
Андрей Иванович при этом случае
вспомнил разговор свой с Ранеевой
о русских
женщинах и устыдился, что в числе их оскорбил своим злословием и Прасковью.
Раз только
вспомнил он
о печенке; это было вечером, и он проходил мимо мясной лавки, а под руку с ним шла красивая
женщина и плотно прижимала свой локоть к его локтю.
Он
вспомнил Петрова, красивого и самоуверенного юношу, который совершенно спокойно и без страсти говорил
о продажных
женщинах и учил товарищей...
«Бедная
женщина», как ее называли, стала интересовать его, и,
вспоминая других бедных
женщин,
о которых ему приходилось читать, он испытывал чувство жалости и робкой нежности.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полу-бреду перед ним явилась та, которую он желал и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной
женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные, и тревожные мысли стали приходить ему.
Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его теперь мучил вопрос
о том, жив ли он? И он не смел спросить это.