Неточные совпадения
— Я не либерал и либералом никогда не бывал-с. Действую
всегда прямо и потому даже от законов держусь в отдалении. В затруднительных случаях приказываю поискать, но требую одного: чтоб закон
был старый. Новых законов не люблю-с. Многое в них пропускается, а о прочем и совсем не упоминается. Так я
всегда говорил, так отозвался и теперь, когда отправлялся сюда. От новых, говорю, законов увольте, прочее же надеюсь исполнить в точности!
Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он
всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он знает, что я не брошу сына, не могу бросить сына, что без сына не может
быть для меня жизни даже с тем, кого я
люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, — это он знает и знает, что я не в силах
буду сделать этого».
Он сознавал, что меньше
любил мальчика, и
всегда старался
быть ровен; но мальчик чувствовал это и не ответил улыбкой на холодную улыбку отца.
— Помни, Анна: что ты для меня сделала, я никогда не забуду. И помни, что я
любила и
всегда буду любить тебя, как лучшего друга!
— Да, я теперь всё поняла, — продолжала Дарья Александровна. — Вы этого не можете понять; вам, мужчинам, свободным и выбирающим,
всегда ясно, кого вы
любите. Но девушка в положении ожидания, с этим женским, девичьим стыдом, девушка, которая видит вас, мужчин, издалека, принимает всё на слово, — у девушки бывает и может
быть такое чувство, что она не знает, что сказать.
Это
была сухая, желтая, с черными блестящими глазами, болезненная и нервная женщина. Она
любила Кити, и любовь ее к ней, как и
всегда любовь замужних к девушкам, выражалась в желании выдать Кити по своему идеалу счастья замуж, и потому желала выдать ее за Вронского. Левин, которого она в начале зимы часто у них встречала,
был всегда неприятен ей. Ее постоянное и любимое занятие при встрече с ним состояло в том, чтобы шутить над ним.
Левин чувствовал, что брат Николай в душе своей, в самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей жизни, не
был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он не
был виноват в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он
всегда хотел
быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я
люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
— Я ничего не считаю, — сказала она, — а
всегда любила тебя, а если
любишь, то
любишь всего человека, какой он
есть, а не каким я хочу, чтоб он
был.
Вронский
любил его и зa его необычайную физическую силу, которую он большею частью выказывал тем, что мог
пить как бочка, не спать и
быть всё таким же, и за большую нравственную силу, которую он выказывал в отношениях к начальникам и товарищам, вызывая к себе страх и уважение, и в игре, которую он вел на десятки тысяч и
всегда, несмотря на выпитое вино, так тонко и твердо, что считался первым игроком в Английском Клубе.
Почему должно иметь доверие, то
есть полную уверенность в том, что его молодая жена
всегда будет его
любить, он себя не спрашивал; но он не испытывал недоверия, потому имел доверие и говорил себе, что надо его иметь.
― Левин, сюда! ― крикнул несколько дальше добродушный голос. Это
был Туровцын. Он сидел с молодым военным, и подле них
были два перевернутые стула. Левин с радостью подошел к ним. Он и
всегда любил добродушного кутилу Туровцына, ― с ним соединялось воспоминание объяснения с Кити, ― но нынче, после всех напряженно умных разговоров, добродушный вид Туровцына
был ему особенно приятен.
— А я? — сказала она. — Даже тогда… — Она остановилась и опять продолжала, решительно глядя на него своими правдивыми глазами, — даже тогда, когда я оттолкнула от себя свое счастье. Я
любила всегда вас одного, но я
была увлечена. Я должна сказать… Вы можете забыть это?
Левин
любил своего брата, но
быть с ним вместе
всегда было мученье.
Некстати
было бы мне говорить о них с такою злостью, — мне, который, кроме их, на свете ничего не
любит, — мне, который
всегда готов
был им жертвовать спокойствием, честолюбием, жизнию… Но ведь я не в припадке досады и оскорбленного самолюбия стараюсь сдернуть с них то волшебное покрывало, сквозь которое лишь привычный взор проникает. Нет, все, что я говорю о них,
есть только следствие
Очень рад; я
люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь.
Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание из хитростей и замыслов, — вот что я называю жизнью.
Если б я могла
быть уверена, что ты
всегда меня
будешь помнить, — не говорю уж
любить, — нет, только помнить…
В продолжение вечера я несколько раз нарочно старался вмешаться в их разговор, но она довольно сухо встречала мои замечания, и я с притворной досадой наконец удалился. Княжна торжествовала; Грушницкий тоже. Торжествуйте, друзья мои, торопитесь… вам недолго торжествовать!.. Как
быть? у меня
есть предчувствие… Знакомясь с женщиной, я
всегда безошибочно отгадывал,
будет она меня
любить или нет…
Хотя он и должен
был вначале протираться в грязном обществе, но в душе
всегда сохранял чистоту,
любил, чтобы в канцеляриях
были столы из лакированного дерева и все бы
было благородно.
— Так ты меня очень
любишь? — Она молчит с минуту, потом говорит: — Смотри,
всегда люби меня, никогда не забывай. Если не
будет твоей мамаши, ты не забудешь ее? не забудешь, Николенька?
Бывало, покуда поправляет Карл Иваныч лист с диктовкой, выглянешь в ту сторону, видишь черную головку матушки, чью-нибудь спину и смутно слышишь оттуда говор и смех; так сделается досадно, что нельзя там
быть, и думаешь: «Когда же я
буду большой, перестану учиться и
всегда буду сидеть не за диалогами, а с теми, кого я
люблю?» Досада перейдет в грусть, и, бог знает отчего и о чем, так задумаешься, что и не слышишь, как Карл Иваныч сердится за ошибки.
Бывало, он меня не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно
быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он
любил, когда я ему говорил так;
всегда приласкает, и видно, что растроган.
Ночь еще только что обняла небо, но Бульба
всегда ложился рано. Он развалился на ковре, накрылся бараньим тулупом, потому что ночной воздух
был довольно свеж и потому что Бульба
любил укрыться потеплее, когда
был дома. Он вскоре захрапел, и за ним последовал весь двор; все, что ни лежало в разных его углах, захрапело и запело; прежде всего заснул сторож, потому что более всех напился для приезда паничей.
— А вы убеждены, что не может? (Свидригайлов прищурился и насмешливо улыбнулся.) Вы правы, она меня не
любит; но никогда не ручайтесь в делах, бывших между мужем и женой или любовником и любовницей. Тут
есть всегда один уголок, который
всегда всему свету остается неизвестен и который известен только им двум. Вы ручаетесь, что Авдотья Романовна на меня с отвращением смотрела?
Притом этот человек не
любил неизвестности, а тут надо
было разъяснить: если так явно нарушено его приказание, значит, что-нибудь да
есть, а стало
быть, лучше наперед узнать; наказать же
всегда будет время, да и в его руках.
— Так вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень хотела узнать… как вообще… он глядит теперь на предметы, то
есть, поймите меня, как бы это вам сказать, то
есть лучше сказать: что он
любит и что не
любит?
Всегда ли он такой раздражительный? Какие у него желания и, так сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом, я бы желала…
— Я пришел вас уверить, что я вас
всегда любил, и теперь рад, что мы одни, рад даже, что Дунечки нет, — продолжал он с тем же порывом, — я пришел вам сказать прямо, что хоть вы и несчастны
будете, но все-таки знайте, что сын ваш
любит вас теперь больше себя и что все, что вы думали про меня, что я жесток и не
люблю вас, все это
была неправда. Вас я никогда не перестану
любить… Ну и довольно; мне казалось, что так надо сделать и этим начать…
— Беседуя с одним, она
всегда заботится, чтоб другой не слышал, не знал, о чем идет речь. Она как будто боится, что люди заговорят неискренно, в унисон друг другу, но, хотя противоречия интересуют ее, — сама она не
любит возбуждать их. Может
быть, она думает, что каждый человек обладает тайной, которую он способен сообщить только девице Лидии Варавка?
Клим Иванович Самгин слушал ее веселую болтовню с удовольствием, но он не
любил анекдотов, в которых легко можно найти смысл аллегорический. И поэтому он заставил женщину перейти от слов к делу, которое для нее, так же как для него,
было всегда приятно.
— Потому что — авангард не побеждает, а погибает, как сказал Лютов? Наносит первый удар войскам врага и — погибает? Это — неверно. Во-первых — не
всегда погибает, а лишь в случаях недостаточно умело подготовленной атаки, а во-вторых — удар-то все-таки наносит! Так вот, Самгин, мой вопрос: я не хочу гражданской войны, но помогал и, кажется,
буду помогать людям, которые ее начинают. Тут у меня что-то неладно. Не согласен я с ними, не
люблю, но, представь, — как будто уважаю и даже…
— Он играл в преферанс, а думал о том, что английский народ глупеет от спорта; это волновало его, и он
всегда проигрывал. Но ему
любили за то, что проигрывал, и — не в карты — он выигрывал. Такой он
был… смешной, смешной!
Больше всего он
любит наблюдать, как корректорша чешет себе ногу под коленом, у нее там
всегда чешется, должно
быть, подвязка тугая, — рассказывал он не улыбаясь, как о важном.
Они сносили труд как наказание, наложенное еще на праотцев наших, но
любить не могли, и где
был случай,
всегда от него избавлялись, находя это возможным и должным.
Вообще там денег тратить не
любили, и, как ни необходима
была вещь, но деньги за нее выдавались
всегда с великим соболезнованием, и то если издержка
была незначительна. Значительная же трата сопровождалась стонами, воплями и бранью.
Обломов
всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что
любил простор и приволье. Туфли на нем
были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.
— Боже тебя сохрани! Бегать, пользоваться воздухом — здорово. Ты весела, как птичка, и дай Бог тебе остаться такой
всегда,
люби детей,
пой, играй…
— Бабушка,
любите меня
всегда, коли хотите, чтоб я
была счастлива…
— Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их терпеть не может, а живых людей
любит! — добродушно смеясь, заключил Козлов. — Эти женщины, право, одни и те же во все времена, — продолжал он. — Вон у римских матрон, даже у жен кесарей, консулов патрициев —
всегда хвост целый… Мне — Бог с ней: мне не до нее, это домашнее дело! У меня
есть занятие. Заботлива, верна — и я иногда, признаюсь, — шепотом прибавил он, — изменяю ей, забываю,
есть ли она в доме, нет ли…
— Никогда! — повторил он с досадой, — какая ложь в этих словах: «никогда», «
всегда»!.. Конечно, «никогда»: год, может
быть, два… три… Разве это не — «никогда»? Вы хотите бессрочного чувства? Да разве оно
есть? Вы пересчитайте всех ваших голубей и голубок: ведь никто бессрочно не
любит. Загляните в их гнезда — что там? Сделают свое дело, выведут детей, а потом воротят носы в разные стороны. А только от тупоумия сидят вместе…
Он не курил табаку, но не душился, не молодился, а
был как-то опрятен, изящно чист и благороден видом, манерами, обхождением. Одевался
всегда чисто, особенно
любил белье и блистал не вышивками какими-нибудь, не фасонами, а белизной.
О, я слишком знал и тогда, что я
всегда начинал
любить твою маму, чуть только мы с ней разлучались, и
всегда вдруг холодел к ней, когда опять с ней сходились; но тут
было не то, тогда
было не то.
Но маму я
всегда любил, и тогда
любил, и вовсе не ненавидел, а
было то, что
всегда бывает: кого больше
любишь, того первого и оскорбляешь.
— Ступайте. Много в нас ума-то в обоих, но вы… О, вы — моего пошиба человек! я написал сумасшедшее письмо, а вы согласились прийти, чтоб сказать, что «почти меня
любите». Нет, мы с вами — одного безумия люди!
Будьте всегда такая безумная, не меняйтесь, и мы встретимся друзьями — это я вам пророчу, клянусь вам!
— Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это два самые неотложные дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись, — милый мой юноша! (Он положил мне обе руки на голову.) Благословляю тебя и твой жребий…
будем всегда чисты сердцем, как и сегодня… добры и прекрасны, как можно больше…
будем любить все прекрасное… во всех его разнообразных формах… Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te benis! [А теперь… теперь вознесем хвалу… и я благословляю тебя! (франц.)]
И, знаешь, ведь она не
всегда была такая пугливая и дикая, как теперь; и теперь случается, что вдруг развеселится и похорошеет, как двадцатилетняя; а тогда, смолоду, она очень иногда
любила поболтать и посмеяться, конечно, в своей компании — с девушками, с приживалками; и как вздрагивала она, когда я внезапно заставал ее иногда смеющеюся, как быстро краснела и пугливо смотрела на меня!
— Я только не умела выразиться, — заторопилась она, — это я не так сказала; это потому, что я при вас
всегда стыдилась и не умела говорить с первой нашей встречи. А если я не так сказала словами, что «почти вас
люблю», то ведь в мысли это
было почти так — вот потому я и сказала, хотя и
люблю я вас такою… ну, такою общею любовью, которою всех
любишь и в которой
всегда не стыдно признаться…
— Видно, что так, мой друг, а впрочем… а впрочем, тебе, кажется, пора туда, куда ты идешь. У меня, видишь ли, все голова болит. Прикажу «Лючию». Я
люблю торжественность скуки, а впрочем, я уже говорил тебе это… Повторяюсь непростительно… Впрочем, может
быть, и уйду отсюда. Я
люблю тебя, мой милый, но прощай; когда у меня голова болит или зубы, я
всегда жажду уединения.
Так думал Топоров, не соображая того, что ему казалось, что народ
любит суеверия только потому, что
всегда находились и теперь находятся такие жестокие люди, каков и
был он, Топоров, которые, просветившись, употребляют свой свет не на то, на что они должны бы употреблять его, — на помощь выбивающемуся из мрака невежества народу, а только на то, чтобы закрепить его в нем.
Он
любил работать и
всегда был занят практическими делами и на такие же практические дела наталкивал товарищей.
Она
всегда была мыслями с мужем и как прежде никого не
любила, так и теперь не могла
любить никого, кроме своего мужа.
— Я не говорю: сейчас, завтра… — продолжал он тем же шепотом. — Но я
всегда скажу тебе только то, что Привалов
любил тебя раньше и
любит теперь… Может
быть, из-за тебя он и наделал много лишних глупостей! В другой раз нельзя полюбить, но ты можешь привыкнуть и уважать второго мужа… Деточка, ничего не отвечай мне сейчас, а только скажи, что подумаешь, о чем я тебе говорил сейчас. Если хочешь, я
буду тебя просить на коленях…