Неточные совпадения
Анна Андреевна. У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в голове; ты берешь пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина.
Что тебе глядеть на
них? не нужно тебе глядеть на
них. Тебе есть примеры другие — перед тобою мать твоя.
Вот каким примерам ты должна следовать.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)А
вот посмотрим,
как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать,
что он такое и в
какой мере нужно
его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Хлестаков. Возьмите, возьмите; это порядочная сигарка. Конечно, не то,
что в Петербурге. Там, батюшка, я куривал сигарочки по двадцати пяти рублей сотенка, просто ручки потом себе поцелуешь,
как выкуришь.
Вот огонь, закурите. (Подает
ему свечу.)
«Ах, боже мой!» — думаю себе и так обрадовалась,
что говорю мужу: «Послушай, Луканчик,
вот какое счастие Анне Андреевне!» «Ну, — думаю себе, — слава богу!» И говорю
ему: «Я так восхищена,
что сгораю нетерпением изъявить лично Анне Андреевне…» «Ах, боже мой! — думаю себе.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить
его с эштафетой, — но любопытство такое одолело,
какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу,
что не могу! тянет, так
вот и тянет! В одном ухе так
вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь,
как курица»; а в другом словно бес
какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И
как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Городничий. И не рад,
что напоил. Ну
что, если хоть одна половина из того,
что он говорил, правда? (Задумывается.)Да
как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу:
что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так
вот, право,
чем больше думаешь… черт
его знает, не знаешь,
что и делается в голове; просто
как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Хлестаков. Да
что? мне нет никакого дела до
них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко…
Вот еще! смотри ты
какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь,
что у меня нет ни копейки.
Хлестаков. Ты растолкуй
ему сурьезно,
что мне нужно есть. Деньги сами собою…
Он думает,
что,
как ему, мужику, ничего, если не поесть день, так и другим тоже.
Вот новости!
Бобчинский (Добчинскому).
Вот это, Петр Иванович, человек-то!
Вот оно,
что значит человек! В жисть не был в присутствии такой важной персоны, чуть не умер со страху.
Как вы думаете, Петр Иванович, кто
он такой в рассуждении чина?
Осип. Да, хорошее.
Вот уж на
что я, крепостной человек, но и то смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «
Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне,
как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог с
ним! я человек простой».
Хлестаков.
Вот вздор
какой! я этого не принимаю. Ты скажи
ему:
что это, в самом деле, такое!.. Этого мало.
Артемий Филиппович.
Вот и смотритель здешнего училища… Я не знаю,
как могло начальство поверить
ему такую должность:
он хуже,
чем якобинец, и такие внушает юношеству неблагонамеренные правила,
что даже выразить трудно. Не прикажете ли, я все это изложу лучше на бумаге?
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется! А ведь
какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил
его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить.
Что можно сделать в глуши? Ведь
вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Аммос Федорович. А я на этот счет покоен. В самом деле, кто зайдет в уездный суд? А если и заглянет в какую-нибудь бумагу, так
он жизни не будет рад. Я
вот уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а
как загляну в докладную записку — а! только рукой махну. Сам Соломон не разрешит,
что в ней правда и
что неправда.
Лука Лукич.
Что ж мне, право, с
ним делать? Я уж несколько раз
ему говорил.
Вот еще на днях, когда зашел было в класс наш предводитель,
он скроил такую рожу,
какой я никогда еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
Городничий. Полно вам, право, трещотки
какие! Здесь нужная вещь: дело идет о жизни человека… (К Осипу.)Ну
что, друг, право, мне ты очень нравишься. В дороге не мешает, знаешь, чайку выпить лишний стаканчик, —
оно теперь холодновато. Так
вот тебе пара целковиков на чай.
Он больше виноват: говядину мне подает такую твердую,
как бревно; а суп —
он черт знает
чего плеснул туда, я должен был выбросить
его за окно.
Он меня морил голодом по целым дням… Чай такой странный: воняет рыбой, а не чаем. За
что ж я…
Вот новость!
Городничий.
Что, голубчики,
как поживаете?
как товар идет ваш?
Что, самоварники, аршинники, жаловаться? Архиплуты, протобестии, надувалы мирские! жаловаться?
Что, много взяли?
Вот, думают, так в тюрьму
его и засадят!.. Знаете ли вы, семь чертей и одна ведьма вам в зубы,
что…
Скотинин. Да с
ним на роду
вот что случилось. Верхом на борзом иноходце разбежался
он хмельной в каменны ворота. Мужик был рослый, ворота низки, забыл наклониться.
Как хватит себя лбом о притолоку, индо пригнуло дядю к похвям потылицею, и бодрый конь вынес
его из ворот к крыльцу навзничь. Я хотел бы знать, есть ли на свете ученый лоб, который бы от такого тумака не развалился; а дядя, вечная
ему память, протрезвясь, спросил только, целы ли ворота?
Вот в
чем дело, батюшка. За молитвы родителей наших, — нам, грешным, где б и умолить, — даровал нам Господь Митрофанушку. Мы все делали, чтоб
он у нас стал таков,
как изволишь
его видеть. Не угодно ль, мой батюшка, взять на себя труд и посмотреть,
как он у нас выучен?
Г-жа Простакова (испугавшись, с злобою).
Как! Стародум, твой дядюшка, жив! И ты изволишь затевать,
что он воскрес!
Вот изрядный вымысел!
Вереницею прошли перед
ним: и Клементий, и Великанов, и Ламврокакис, и Баклан, и маркиз де Санглот, и Фердыщенко, но
что делали эти люди, о
чем они думали,
какие задачи преследовали —
вот этого-то именно и нельзя было определить ни под
каким видом.
Каким образом об этих сношениях было узнано — это известно одному богу; но кажется,
что сам Наполеон разболтал о том князю Куракину во время одного из своих petits levе́s. [Интимных утренних приемов (франц.).] И
вот в одно прекрасное утро Глупов был изумлен, узнав,
что им управляет не градоначальник, а изменник, и
что из губернии едет особенная комиссия ревизовать
его измену.
― Ну,
как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно.
Вот он всегда на бильярде играет.
Он еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает
он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый.
Он бонмотист большой.
Вот и спрашивает князь Чеченский у
него: «ну
что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А
он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
— Третье, чтоб она
его любила. И это есть… То есть это так бы хорошо было!.. Жду,
что вот они явятся из леса, и всё решится. Я сейчас увижу по глазам. Я бы так рада была!
Как ты думаешь, Долли?
— Вот-вот именно, — поспешно обратилась к
нему княгиня Мягкая. — Но дело в том,
что Анну я вам не отдам. Она такая славная, милая.
Что же ей делать, если все влюблены в нее и
как тени ходят за ней?
— Это было рано-рано утром. Вы, верно, только проснулись. Maman ваша спала в своем уголке. Чудное утро было. Я иду и думаю: кто это четверней в карете? Славная четверка с бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули, и вижу я в окно — вы сидите
вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, — говорил
он улыбаясь. —
Как бы я желал знать, о
чем вы тогда думали. О важном?
― Ах,
как же! Я теперь чувствую,
как я мало образован. Мне для воспитания детей даже нужно много освежить в памяти и просто выучиться. Потому
что мало того, чтобы были учителя, нужно, чтобы был наблюдатель,
как в вашем хозяйстве нужны работники и надсмотрщик.
Вот я читаю ―
он показал грамматику Буслаева, лежавшую на пюпитре ― требуют от Миши, и это так трудно… Ну
вот объясните мне. Здесь
он говорит…
Он прикинул воображением места, куда
он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело.
Вот именно за то я люблю Щербацких,
что сам лучше делаюсь. Поеду домой».
Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным,
как всегда, сном.
— Мне гораздо уж лучше, — сказал
он. —
Вот с вами я бы давно выздоровел.
Как хорошо! —
Он взял ее руку и потянул ее к своим губам, но,
как бы боясь,
что это ей неприятно будет, раздумал, выпустил и только погладил ее. Кити взяла эту руку обеими руками и пожала ее.
— Да
вот,
как вы сказали, огонь блюсти. А то не дворянское дело. И дворянское дело наше делается не здесь, на выборах, а там, в своем углу. Есть тоже свой сословный инстинкт,
что должно или не должно.
Вот мужики тоже, посмотрю на
них другой раз:
как хороший мужик, так хватает земли нанять сколько может.
Какая ни будь плохая земля, всё пашет. Тоже без расчета. Прямо в убыток.
Было что-то оскорбительное в том,
что он сказал: «
вот это хорошо»,
как говорят ребенку, когда
он перестал капризничать, и еще более была оскорбительна та противоположность между ее виноватым и
его самоуверенным тоном; и она на мгновенье почувствовала в себе поднимающееся желание борьбы; но, сделав усилие над собой, она подавила
его и встретила Вронского так же весело.
«Да, да,
вот женщина!» думал Левин, забывшись и упорно глядя на ее красивое, подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. Левин не слыхал, о
чем она говорила, перегнувшись к брату, но
он был поражен переменой ее выражения. Прежде столь прекрасное в своем спокойствии, ее лицо вдруг выразило странное любопытство, гнев и гордость. Но это продолжалось только одну минуту. Она сощурилась,
как бы вспоминая что-то.
—
Вот оно!
Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. — Я же начал с того,
что я слышал про тебя, про твой отказ… Разумеется, я тебя одобрил. Но на всё есть манера. И я думаю,
что самый поступок хорош, но ты
его сделал не так,
как надо.
—
Вот как!… Я думаю, впрочем,
что она может рассчитывать на лучшую партию, — сказал Вронский и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. — Впрочем, я
его не знаю, — прибавил
он. — Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает только,
что у тебя не достало денег, а здесь — твое достоинство на весах. Однако
вот и поезд.
— Ну,
что, дичь есть? — обратился к Левину Степан Аркадьич, едва поспевавший каждому сказать приветствие. — Мы
вот с
ним имеем самые жестокие намерения. —
Как же, maman,
они с тех пор не были в Москве. — Ну, Таня,
вот тебе! — Достань, пожалуйста, в коляске сзади, — на все стороны говорил
он. —
Как ты посвежела, Долленька, — говорил
он жене, еще раз целуя ее руку, удерживая ее в своей и по трепливая сверху другою.
— Да
что же в воскресенье в церкви? Священнику велели прочесть.
Он прочел.
Они ничего не поняли, вздыхали,
как при всякой проповеди, — продолжал князь. — Потом
им сказали,
что вот собирают на душеспасительное дело в церкви, ну
они вынули по копейке и дали. А на
что —
они сами не знают.
—
Вот как! — проговорил князь. — Так и мне собираться? Слушаю-с, — обратился
он к жене садясь. — А ты
вот что, Катя, — прибавил
он к меньшой дочери, — ты когда-нибудь, в один прекрасный день, проснись и скажи себе: да ведь я совсем здорова и весела, и пойдем с папа опять рано утром по морозцу гулять. А?
― Только бы были лучше меня.
Вот всё,
чего я желаю. Вы не знаете еще всего труда, ― начал
он, ― с мальчиками, которые,
как мои, были запущены этою жизнью за границей.
— Ведь
вот, — говорил Катавасов, по привычке, приобретенной на кафедре, растягивая свои слова, —
какой был способный малый наш приятель Константин Дмитрич. Я говорю про отсутствующих, потому
что его уж нет. И науку любил тогда, по выходе из университета, и интересы имел человеческие; теперь же одна половина
его способностей направлена на то, чтоб обманывать себя, и другая — чтоб оправдывать этот обман.
—
Вот так, — сказала она, обдергивая складки своего шерстяного платья. Действительно,
он заметил,
что во весь этот день больной хватал на себе и
как будто хотел сдергивать что-то.
— Да, удивительное мастерство! — сказал Вронский. —
Как эти фигуры на заднем плане выделяются!
Вот техника, — сказал
он, обращаясь к Голенищеву и этим намекая на бывший между
ними разговор о том,
что Вронский отчаивался приобрести эту технику.
— Нет, лучше поедем, — сказал Степан Аркадьич, подходя к долгуше.
Он сел, обвернул себе ноги тигровым пледом и закурил сигару. —
Как это ты не куришь! Сигара — это такое не то
что удовольствие, а венец и признак удовольствия.
Вот это жизнь!
Как хорошо!
Вот бы
как я желал жить!
― Ты
вот и не знаешь этого названия. Это наш клубный термин. Знаешь,
как яйца катают, так когда много катают, то сделается шлюпик. Так и наш брат: ездишь-ездишь в клуб и сделаешься шлюпиком. Да,
вот ты смеешься, а наш брат уже смотрит, когда сам в шлюпики попадет. Ты знаешь князя Чеченского? — спросил князь, и Левин видел по лицу,
что он собирается рассказать что-то смешное.
―
Вот я завидую вам,
что у вас есть входы в этот интересный ученый мир, ― сказал
он. И, разговорившись,
как обыкновенно, тотчас же перешел на более удобный
ему французский язык. ― Правда,
что мне и некогда. Моя и служба и занятия детьми лишают меня этого; а потом я не стыжусь сказать,
что мое образование слишком недостаточно.
―
Как я рад, ― сказал
он, ―
что ты узнаешь ее. Ты знаешь, Долли давно этого желала. И Львов был же у нее и бывает. Хоть она мне и сестра, ― продолжал Степан Аркадьич, ― я смело могу сказать,
что это замечательная женщина.
Вот ты увидишь. Положение ее очень тяжело, в особенности теперь.
«
Вот что попробуйте, — не раз говорил
он, — съездите туда-то и туда-то», и поверенный делал целый план,
как обойти то роковое начало, которое мешало всему.
— Меня очень занимает
вот что, — сказал Левин. —
Он прав,
что дело наше, то есть рационального хозяйства, нейдет,
что идет только хозяйство ростовщическое,
как у этого тихонького, или самое простое. Кто в этом виноват?
—
Вот это всегда так! — перебил
его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе только,
что дай эти же права,
как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из
них свободу, а мы
вот только смеемся.
— То есть
как тебе сказать?… Я по душе ничего не желаю, кроме того, чтобы
вот ты не споткнулась. Ах, да ведь нельзя же так прыгать! — прервал
он свой разговор упреком за то,
что она сделала слишком быстрое движение, переступая через лежавший на тропинке сук. — Но когда я рассуждаю о себе и сравниваю себя с другими, особенно с братом, я чувствую,
что я плох.