Неточные совпадения
—
Вот это всегда так! — перебил
его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе только,
что дай эти же права,
как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из
них свободу, а мы
вот только смеемся.
— Нет, ты постой, постой, — сказал
он. — Ты пойми,
что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с кем не говорил об этом. И ни с кем я не могу говорить об этом,
как с тобою. Ведь
вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю,
что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала
его шаги. «Нет! нечестно.
Чего мне бояться? Я ничего дурного не сделала.
Что будет, то будет! Скажу правду. Да с
ним не может быть неловко.
Вот он, сказала она себе, увидав всю
его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула
ему в лицо,
как бы умоляя
его о пощаде, и подала руку.
— Да,
вот вам кажется! А
как она в самом деле влюбится, а
он столько же думает жениться,
как я?… Ох! не смотрели бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… — И князь, воображая,
что он представляет жену, приседал на каждом слове. — А
вот,
как сделаем несчастье Катеньки,
как она в самом деле заберет в голову…
Он прикинул воображением места, куда
он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело.
Вот именно за то я люблю Щербацких,
что сам лучше делаюсь. Поеду домой».
Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным,
как всегда, сном.
—
Вот как!… Я думаю, впрочем,
что она может рассчитывать на лучшую партию, — сказал Вронский и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. — Впрочем, я
его не знаю, — прибавил
он. — Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает только,
что у тебя не достало денег, а здесь — твое достоинство на весах. Однако
вот и поезд.
—
Вот как! — проговорил князь. — Так и мне собираться? Слушаю-с, — обратился
он к жене садясь. — А ты
вот что, Катя, — прибавил
он к меньшой дочери, — ты когда-нибудь, в один прекрасный день, проснись и скажи себе: да ведь я совсем здорова и весела, и пойдем с папа опять рано утром по морозцу гулять. А?
— Вот-вот именно, — поспешно обратилась к
нему княгиня Мягкая. — Но дело в том,
что Анну я вам не отдам. Она такая славная, милая.
Что же ей делать, если все влюблены в нее и
как тени ходят за ней?
— Я
вот что намерен сказать, — продолжал
он холодно и спокойно, — и я прошу тебя выслушать меня. Я признаю,
как ты знаешь, ревность чувством оскорбительным и унизительным и никогда не позволю себе руководиться этим чувством; но есть известные законы приличия, которые нельзя преступать безнаказанно. Нынче не я заметил, но, судя по впечатлению,
какое было произведено на общество, все заметили,
что ты вела и держала себя не совсем так,
как можно было желать.
— Нет, лучше поедем, — сказал Степан Аркадьич, подходя к долгуше.
Он сел, обвернул себе ноги тигровым пледом и закурил сигару. —
Как это ты не куришь! Сигара — это такое не то
что удовольствие, а венец и признак удовольствия.
Вот это жизнь!
Как хорошо!
Вот бы
как я желал жить!
—
Вот он! — сказал Левин, указывая на Ласку, которая, подняв одно ухо и высоко махая кончиком пушистого хвоста, тихим шагом,
как бы желая продлить удовольствие и
как бы улыбаясь, подносила убитую птицу к хозяину. — Ну, я рад,
что тебе удалось, — сказал Левин, вместе с тем уже испытывая чувство зависти,
что не
ему удалось убить этого вальдшнепа.
—
Вот оно!
Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. — Я же начал с того,
что я слышал про тебя, про твой отказ… Разумеется, я тебя одобрил. Но на всё есть манера. И я думаю,
что самый поступок хорош, но ты
его сделал не так,
как надо.
— Меня очень занимает
вот что, — сказал Левин. —
Он прав,
что дело наше, то есть рационального хозяйства, нейдет,
что идет только хозяйство ростовщическое,
как у этого тихонького, или самое простое. Кто в этом виноват?
Сколько раз
он говорил себе,
что ее любовь была счастье; и
вот она любила
его,
как может любить женщина, для которой любовь перевесила все блага в жизни, ― и
он был гораздо дальше от счастья,
чем когда
он поехал за ней из Москвы.
— Это было рано-рано утром. Вы, верно, только проснулись. Maman ваша спала в своем уголке. Чудное утро было. Я иду и думаю: кто это четверней в карете? Славная четверка с бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули, и вижу я в окно — вы сидите
вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, — говорил
он улыбаясь. —
Как бы я желал знать, о
чем вы тогда думали. О важном?
— Ведь
вот, — говорил Катавасов, по привычке, приобретенной на кафедре, растягивая свои слова, —
какой был способный малый наш приятель Константин Дмитрич. Я говорю про отсутствующих, потому
что его уж нет. И науку любил тогда, по выходе из университета, и интересы имел человеческие; теперь же одна половина
его способностей направлена на то, чтоб обманывать себя, и другая — чтоб оправдывать этот обман.
— Так
вот как, — начал Вронский, чтобы начать какой-нибудь разговор. — Так ты поселился здесь? Так ты всё занимаешься тем же? — продолжал
он, вспоминая,
что ему говорили,
что Голенищев писал что-то…
— Да, удивительное мастерство! — сказал Вронский. —
Как эти фигуры на заднем плане выделяются!
Вот техника, — сказал
он, обращаясь к Голенищеву и этим намекая на бывший между
ними разговор о том,
что Вронский отчаивался приобрести эту технику.
— Мне гораздо уж лучше, — сказал
он. —
Вот с вами я бы давно выздоровел.
Как хорошо! —
Он взял ее руку и потянул ее к своим губам, но,
как бы боясь,
что это ей неприятно будет, раздумал, выпустил и только погладил ее. Кити взяла эту руку обеими руками и пожала ее.
—
Вот так, — сказала она, обдергивая складки своего шерстяного платья. Действительно,
он заметил,
что во весь этот день больной хватал на себе и
как будто хотел сдергивать что-то.
— Третье, чтоб она
его любила. И это есть… То есть это так бы хорошо было!.. Жду,
что вот они явятся из леса, и всё решится. Я сейчас увижу по глазам. Я бы так рада была!
Как ты думаешь, Долли?
— То есть
как тебе сказать?… Я по душе ничего не желаю, кроме того, чтобы
вот ты не споткнулась. Ах, да ведь нельзя же так прыгать! — прервал
он свой разговор упреком за то,
что она сделала слишком быстрое движение, переступая через лежавший на тропинке сук. — Но когда я рассуждаю о себе и сравниваю себя с другими, особенно с братом, я чувствую,
что я плох.
— Ну,
что, дичь есть? — обратился к Левину Степан Аркадьич, едва поспевавший каждому сказать приветствие. — Мы
вот с
ним имеем самые жестокие намерения. —
Как же, maman,
они с тех пор не были в Москве. — Ну, Таня,
вот тебе! — Достань, пожалуйста, в коляске сзади, — на все стороны говорил
он. —
Как ты посвежела, Долленька, — говорил
он жене, еще раз целуя ее руку, удерживая ее в своей и по трепливая сверху другою.
— Для тебя, для других, — говорила Анна,
как будто угадывая ее мысли, — еще может быть сомнение; но для меня… Ты пойми, я не жена;
он любит меня до тех пор, пока любит. И
что ж,
чем же я поддержу
его любовь?
Вот этим?
«
Вот что попробуйте, — не раз говорил
он, — съездите туда-то и туда-то», и поверенный делал целый план,
как обойти то роковое начало, которое мешало всему.
— Да
вот,
как вы сказали, огонь блюсти. А то не дворянское дело. И дворянское дело наше делается не здесь, на выборах, а там, в своем углу. Есть тоже свой сословный инстинкт,
что должно или не должно.
Вот мужики тоже, посмотрю на
них другой раз:
как хороший мужик, так хватает земли нанять сколько может.
Какая ни будь плохая земля, всё пашет. Тоже без расчета. Прямо в убыток.
— Я не понимаю, — сказал Сергей Иванович, заметивший неловкую выходку брата, — я не понимаю,
как можно быть до такой степени лишенным всякого политического такта.
Вот чего мы, Русские, не имеем. Губернский предводитель — наш противник, ты с
ним ami cochon [запанибрата] и просишь
его баллотироваться. А граф Вронский… я друга себе из
него не сделаю;
он звал обедать, я не поеду к
нему; но
он наш, зачем же делать из
него врага? Потом, ты спрашиваешь Неведовского, будет ли
он баллотироваться. Это не делается.
—
Как я рада,
что слышала Кознышева! Это стоит, чтобы поголодать. Прелесть!
Как ясно и слышно всё!
Вот у вас в суде никто так не говорит. Только один Майдель, и то
он далеко не так красноречив.
― Да
вот написал почти книгу об естественных условиях рабочего в отношении к земле, ― сказал Катавасов. ― Я не специалист, но мне понравилось,
как естественнику, то,
что он не берет человечества
как чего-то вне зоологических законов, а, напротив, видит зависимость
его от среды и в этой зависимости отыскивает законы развития.
―
Вот я завидую вам,
что у вас есть входы в этот интересный ученый мир, ― сказал
он. И, разговорившись,
как обыкновенно, тотчас же перешел на более удобный
ему французский язык. ― Правда,
что мне и некогда. Моя и служба и занятия детьми лишают меня этого; а потом я не стыжусь сказать,
что мое образование слишком недостаточно.
― Ах,
как же! Я теперь чувствую,
как я мало образован. Мне для воспитания детей даже нужно много освежить в памяти и просто выучиться. Потому
что мало того, чтобы были учителя, нужно, чтобы был наблюдатель,
как в вашем хозяйстве нужны работники и надсмотрщик.
Вот я читаю ―
он показал грамматику Буслаева, лежавшую на пюпитре ― требуют от Миши, и это так трудно… Ну
вот объясните мне. Здесь
он говорит…
― Только бы были лучше меня.
Вот всё,
чего я желаю. Вы не знаете еще всего труда, ― начал
он, ― с мальчиками, которые,
как мои, были запущены этою жизнью за границей.
― Ты
вот и не знаешь этого названия. Это наш клубный термин. Знаешь,
как яйца катают, так когда много катают, то сделается шлюпик. Так и наш брат: ездишь-ездишь в клуб и сделаешься шлюпиком. Да,
вот ты смеешься, а наш брат уже смотрит, когда сам в шлюпики попадет. Ты знаешь князя Чеченского? — спросил князь, и Левин видел по лицу,
что он собирается рассказать что-то смешное.
― Ну,
как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно.
Вот он всегда на бильярде играет.
Он еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает
он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый.
Он бонмотист большой.
Вот и спрашивает князь Чеченский у
него: «ну
что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А
он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
―
Как я рад, ― сказал
он, ―
что ты узнаешь ее. Ты знаешь, Долли давно этого желала. И Львов был же у нее и бывает. Хоть она мне и сестра, ― продолжал Степан Аркадьич, ― я смело могу сказать,
что это замечательная женщина.
Вот ты увидишь. Положение ее очень тяжело, в особенности теперь.
«Да, да,
вот женщина!» думал Левин, забывшись и упорно глядя на ее красивое, подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. Левин не слыхал, о
чем она говорила, перегнувшись к брату, но
он был поражен переменой ее выражения. Прежде столь прекрасное в своем спокойствии, ее лицо вдруг выразило странное любопытство, гнев и гордость. Но это продолжалось только одну минуту. Она сощурилась,
как бы вспоминая что-то.
Но после этого часа прошел еще час, два, три, все пять часов, которые
он ставил себе самым дальним сроком терпения, и положение было все то же; и
он всё терпел, потому
что больше делать было нечего,
как терпеть, каждую минуту думая,
что он дошел до последних пределов терпения и
что сердце
его вот-вот сейчас разорвется от сострадания.
Было что-то оскорбительное в том,
что он сказал: «
вот это хорошо»,
как говорят ребенку, когда
он перестал капризничать, и еще более была оскорбительна та противоположность между ее виноватым и
его самоуверенным тоном; и она на мгновенье почувствовала в себе поднимающееся желание борьбы; но, сделав усилие над собой, она подавила
его и встретила Вронского так же весело.
— Со всеми
его недостатками нельзя не отдать
ему справедливости, — сказала княгиня Сергею Ивановичу,
как только Облонский отошел от
них. —
Вот именно вполне Русская, Славянская натура! Только я боюсь,
что Вронскому будет неприятно
его видеть.
Как ни говорите, меня трогает судьба этого человека. Поговорите с
ним дорогой, — сказала княгиня.
— Да
что же в воскресенье в церкви? Священнику велели прочесть.
Он прочел.
Они ничего не поняли, вздыхали,
как при всякой проповеди, — продолжал князь. — Потом
им сказали,
что вот собирают на душеспасительное дело в церкви, ну
они вынули по копейке и дали. А на
что —
они сами не знают.