Неточные совпадения
Ну,
он это взглянул на меня этак сыскоса:"Ты, говорит, колченогий (а у меня, ваше высокородие, точно
что под Очаковом ногу унесло), в полиции, видно, служишь?" — взял шапку и вышел из кабака
вон.
— Кондуктор, противно пословице, хотел по платью проводить меня
вон; но тут уж я начал выражаться высоким слогом, и… вы тоже, — сказал
он, забыв
его имя и обращаясь к Каренину, — сначала по полушубку хотели тоже изгнать меня, но потом заступились, за
что я очень благодарен.
— Ваше благородие, — сказал наконец один, — ведь мы нынче до Коби не доедем; не прикажете ли, покамест можно, своротить налево?
Вон там что-то на косогоре чернеется — верно, сакли: там всегда-с проезжающие останавливаются в погоду;
они говорят,
что проведут, если дадите на водку, — прибавил
он, указывая на осетина.
— А вот
что! — сказал барин, очутившийся на берегу вместе с коропами и карасями, которые бились у ног
его и прыгали на аршин от земли. — Это ничего, на это не глядите; а вот штука,
вон где!.. А покажите-ка, Фома Большой, осетра. — Два здоровых мужика вытащили из кадушки какое-то чудовище. — Каков князек? из реки зашел!
— Это вам так показалось. Ведь я знаю,
что они на рынке покупают. Купит
вон тот каналья повар,
что выучился у француза, кота, обдерет
его, да и подает на стол вместо зайца.
— Накаливай, накаливай
его! пришпандорь кнутом
вон того, того, солового,
что он корячится, как корамора!» [Корамора — большой, длинный, вялый комар; иногда залетает в комнату и торчит где-нибудь одиночкой на стене.
Увидя,
что речь повернула
вона в какую сторону, Петрушка закрутил только носом. Хотел
он было сказать,
что даже и не пробовал, да уж как-то и самому стало стыдно.
— Отчего ж неизвестности? — сказал Ноздрев. — Никакой неизвестности! будь только на твоей стороне счастие, ты можешь выиграть чертову пропасть.
Вон она! экое счастье! — говорил
он, начиная метать для возбуждения задору. — Экое счастье! экое счастье!
вон: так и колотит! вот та проклятая девятка, на которой я всё просадил! Чувствовал,
что продаст, да уже, зажмурив глаза, думаю себе: «Черт тебя побери, продавай, проклятая!»
«
Вон оно как! — подумал про себя Чичиков. — Хорошо же,
что я у Собакевича перехватил ватрушку да ломоть бараньего бока».
«Положим, — думал я, — я маленький, но зачем
он тревожит меня? Отчего
он не бьет мух около Володиной постели?
вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого
он меня и мучит. Только о том и думает всю жизнь, — прошептал я, — как бы мне делать неприятности.
Он очень хорошо видит,
что разбудил и испугал меня, но выказывает, как будто не замечает… противный человек! И халат, и шапочка, и кисточка — какие противные!»
«
Что же
он это делает? — рассуждал я сам с собою. — Ведь это вовсе не то,
чему учила нас Мими: она уверяла,
что мазурку все танцуют на цыпочках, плавно и кругообразно разводя ногами; а выходит,
что танцуют совсем не так.
Вон и Ивины, и Этьен, и все танцуют, a pas de Basques не делают; и Володя наш перенял новую манеру. Недурно!.. А Сонечка-то какая милочка?!
вон она пошла…» Мне было чрезвычайно весело.
Один только раз Тарас указал сыновьям на маленькую, черневшую в дальней траве точку, сказавши: «Смотрите, детки,
вон скачет татарин!» Маленькая головка с усами уставила издали прямо на
них узенькие глаза свои, понюхала воздух, как гончая собака, и, как серна, пропала, увидевши,
что козаков было тринадцать человек.
— А хотел бы я поглядеть, как
они нам обрежут чубы! — говорил Попович, поворотившись перед
ними на коне. И потом, поглядевши на своих, сказал: — А
что ж? Может быть, ляхи и правду говорят. Коли выведет
их вон тот пузатый,
им всем будет добрая защита.
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый у меня был; только
что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это
он мне отомстить», потому
что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, —
вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по
нем отслужить, да посовестился.
Сказав это,
он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по душе
его; опять
ему вдруг стало совершенно ясно и понятно,
что он сказал сейчас ужасную ложь,
что не только никогда теперь не придется
ему успеть наговориться, но уже ни об
чем больше, никогда и ни с кем, нельзя
ему теперь говорить. Впечатление этой мучительной мысли было так сильно,
что он, на мгновение, почти совсем забылся, встал с места и, не глядя ни на кого, пошел
вон из комнаты.
— Ах, стыд-то какой теперь завелся на свете, господи! Этакая немудреная, и уж пьяная! Обманули, это как есть!
Вон и платьице ихнее разорвано… Ах, как разврат-то ноне пошел!.. А пожалуй
что из благородных будет, из бедных каких… Ноне много таких пошло. По виду-то как бы из нежных, словно ведь барышня, — и
он опять нагнулся над ней.
— А может, я где-нибудь клад нашел, а ты не знаешь? Вот я вчера и расщедрился…
Вон господин Заметов знает,
что я клад нашел!.. Вы извините, пожалуйста, — обратился
он со вздрагивающими губами к Порфирию, —
что мы вас пустяшным таким перебором полчаса беспокоим. Надоели ведь, а?
— Так вот ты где! — крикнул
он во все горло. — С постели сбежал! А я
его там под диваном даже искал! На чердак ведь ходили! Настасью чуть не прибил за тебя… А
он вон где! Родька!
Что это значит? Говори всю правду! Признавайся! Слышишь?
«
Вона! Эк ведь расползлась у
них эта мысль! Ведь вот этот человек за меня на распятие пойдет, а ведь очень рад,
что разъяснилось, почему я о колечках в бреду поминал! Эк ведь утвердилось у
них у всех!..»
— Надоели
они мне очень вчера, — обратился вдруг Раскольников к Порфирию с нахально-вызывающею усмешкой, — я и убежал от
них квартиру нанять, чтоб
они меня не сыскали, и денег кучу с собой захватил.
Вон господин Заметов видел деньги-то. А
что, господин Заметов, умен я был вчера али в бреду, разрешите-ка спор!
Но
чем ту Бочку ни нальёт,
А винный дух всё
вон нейдёт,
И с Бочкой, наконец,
он принуждён расстаться.
Пастух под тенью спал, надеяся на псов,
Приметя то, змея из-под кустов
Ползёт к
нему,
вон высунувши жало;
И Пастуха на свете бы не стало:
Но сжаляся над
ним, Комар,
что было сил,
Сонливца укусил.
Проснувшися, Пастух змею убил;
Но прежде Комара спросонья так хватил,
Что бедного
его как не бывало.
Иван. Хмельненьки были; я полагаю,
что это у
них постепенно пройдет-с.
Они по бульвару раза два проходили… да
вон и сейчас идут.
Кнуров. А Робинзон, господа, лишний. Потешились, и будет. Напьется
он там до звериного образа —
что хорошего! Эта прогулка дело серьезное,
он нам совсем не компания. (Указывая в дверь.)
Вон он как к коньяку-то прильнул.
Гаврило. Так на барже пушка есть. Когда Сергея Сергеича встречают или провожают, так всегда палят. (Взглянув в сторону за кофейную.)
Вон и коляска за
ними едет-с, извощицкая, Чиркова-с! Видно, дали знать Чиркову,
что приедут. Сам хозяин Чирков на козлах. Это за ними-с.
Мне было стыдно. Я отвернулся и сказал
ему: «Поди
вон, Савельич; я чаю не хочу». Но Савельича мудрено было унять, когда, бывало, примется за проповедь. «Вот видишь ли, Петр Андреич, каково подгуливать. И головке-то тяжело, и кушать-то не хочется. Человек пьющий ни на
что не годен… Выпей-ка огуречного рассолу с медом, а всего бы лучше опохмелиться полстаканчиком настойки. Не прикажешь ли?»
— Э! да ты, я вижу, Аркадий Николаевич, понимаешь любовь, как все новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка, а как только курочка начинает приближаться, давай бог ноги! Я не таков. Но довольно об этом.
Чему помочь нельзя, о том и говорить стыдно. —
Он повернулся на бок. — Эге!
вон молодец муравей тащит полумертвую муху. Тащи ее, брат, тащи! Не смотри на то,
что она упирается, пользуйся тем,
что ты, в качестве животного, имеешь право не признавать чувства сострадания, не то
что наш брат, самоломанный!
— Надо серебристых тополей побольше здесь сажать, да елок, да, пожалуй, липок, подбавивши чернозему.
Вон беседка принялась хорошо, — прибавил
он, — потому
что акация да сирень — ребята добрые, ухода не требуют. Ба! да тут кто-то есть.
Он прошелся по комнате, потом вдруг приблизился к ней, торопливо сказал «прощайте», стиснул ей руку так,
что она чуть не вскрикнула, и вышел
вон.
Аркадий, к собственному изумлению, беспрестанно думал о Никольском; прежде
он бы только плечами пожал, если бы кто-нибудь сказал
ему,
что он может соскучиться под одним кровом с Базаровым, и еще под каким! — под родительским кровом, а
ему точно было скучно, и тянуло
его вон.
— Левой рукой сильно не ударишь! А — уж вы как хотите — а ударить следует! Я не хочу, чтоб мне какой-нибудь сапожник брюхо вспорол. И чтоб дом подожгли — не желаю!
Вон вчера слободская мастеровщина какого-то будто бы агента охраны укокала и домишко
его сожгла. Это не значит,
что я — за черную сотню, самодержавие и вообще за чепуху. Но если вы взялись управлять государством, так управляйте, черт вас возьми! Я имею право требовать покоя…
Бальзаминов. Ах, боже мой! Я и забыл про это, совсем из головы
вон! Вот видите, маменька, какой я несчастный человек! Уж от военной службы для меня видимая польза, а поступить нельзя. Другому можно, а мне нельзя. Я вам, маменька, говорил,
что я самый несчастный человек в мире: вот так
оно и есть. В каком я месяце, маменька, родился?
— На вот, выколоти-ко ковер, — хрипел
он повелительно, или: — Ты бы перебрала
вон,
что там в углу навалено, да лишнее вынесла бы в кухню, — говорил
он.
„Пришли я
ему доверенность, в палату ступай засвидетельствовать“ —
вона чего захотел!
«Да, я „какой-то!“ — думал
он в робком унынии. — Меня знают, потому
что я друг Штольца. — Зачем я у Ольги? — „Dieu sait…“
Вон,
вон, эти франты смотрят на меня, потом на ложу Ольги!»
«Ах ты, Господи! — думал
он. — А она глаз не спускает с меня!
Что она нашла во мне такого? Экое сокровище далось!
Вон, кивает теперь, на сцену указывает… франты, кажется, смеются, смотрят на меня… Господи, Господи!»
— Другой — кого ты разумеешь — есть голь окаянная, грубый, необразованный человек, живет грязно, бедно, на чердаке;
он и выспится себе на войлоке где-нибудь на дворе.
Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то
он картофель да селедку. Нужда мечет
его из угла в угол,
он и бегает день-деньской.
Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру.
Вон, Лягаев, возьмет линейку под мышку да две рубашки в носовой платок и идет… «Куда, мол, ты?» — «Переезжаю», — говорит. Вот это так «другой»! А я, по-твоему, «другой» — а?
— Для самого труда, больше ни для
чего. Труд — образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере моей.
Вон ты выгнал труд из жизни: на
что она похожа? Я попробую приподнять тебя, может быть, в последний раз. Если ты и после этого будешь сидеть вот тут с Тарантьевыми и Алексеевыми, то совсем пропадешь, станешь в тягость даже себе. Теперь или никогда! — заключил
он.
— Ну, это
что? — говорил все тот же лакей. — Коли ругается, так это слава Богу, дай Бог такому здоровья… А как все молчит; ты идешь мимо, а
он глядит, глядит, да и вцепится,
вон как тот, у которого я жил. А ругается, так ничего…
— Где же
оно? — с досадой возразил Илья Ильич. — Я
его не проглотил. Я очень хорошо помню,
что ты взял у меня и куда-то
вон тут положил. А то вот где
оно, смотри!
—
Что там? — с нетерпением спросил
он. — Поди
вон!
— А
вон в этот, как
его? Да в сад,
что ли…
— Те
что? Такие же замарашки, как я сама, — небрежно говорила она, —
они родились в черном теле, а этот, — прибавляла она почти с уважением об Андрюше и с некоторою если не робостью, то осторожностью лаская
его, — этот — барчонок!
Вон он какой беленький, точно наливной; какие маленькие ручки и ножки, а волоски как шелк. Весь в покойника!
— Да, много хлопот, — говорил
он тихонько. —
Вон хоть бы в плане — пропасть еще работы!.. А сыр-то ведь оставался, — прибавил
он задумчиво, — съел этот Захар, да и говорит,
что не было! И куда это запропастились медные деньги? — говорил
он, шаря на столе рукой.
Он мало об этом заботился. Когда сын
его воротился из университета и прожил месяца три дома, отец сказал,
что делать
ему в Верхлёве больше нечего,
что вон уж даже Обломова отправили в Петербург,
что, следовательно, и
ему пора.
—
Что еще это!
Вон Пересветов прибавочные получает, а дела-то меньше моего делает и не смыслит ничего. Ну, конечно,
он не имеет такой репутации. Меня очень ценят, — скромно прибавил
он, потупя глаза, — министр недавно выразился про меня,
что я «украшение министерства».
—
Вон она сама, — говорил Захар, указывая на полуотворенную дверь боковой комнаты. — Это у
них буфет,
что ли; она тут и работает, тут у
них чай, сахар, кофе лежит и посуда.
— И увидишь, — продолжал
он, —
что тетке твоей сделается дурно, дамы бросятся
вон, а мужчины лукаво и смело посмотрят на тебя…
«
Что, если тут коварство, заговор… И с
чего я взял,
что она любит меня? Она не сказала: это сатанинский шепот самолюбия! Андрей! Ужели?.. быть не может: она такая, такая…
Вон она какая!» — вдруг радостно сказал
он, завидя идущую
ему навстречу Ольгу.
Он уж не видел,
что делается на сцене, какие там выходят рыцари и женщины; оркестр гремит, а
он и не слышит.
Он озирается по сторонам и считает, сколько знакомых в театре:
вон тут, там — везде сидят, все спрашивают: «
Что это за господин входил к Ольге в ложу?..» — «Какой-то Обломов!» — говорят все.