Неточные совпадения
Ударили к заутрене,
Как
в город я
вошла.
Ищу соборной площади,
Я знала: губернаторский
Дворец на площади.
Темна, пуста площадочка,
Перед дворцом начальника
Шагает часовой.
Над
городом парит окруженный облаком градоначальник или, иначе, сухопутных и морских сил
города Непреклонска оберкомендант, который со всеми
входит в пререкания и всем дает чувствовать свою власть.
Катавасов,
войдя в свой вагон, невольно кривя душой, рассказал Сергею Ивановичу свои наблюдения над добровольцами, из которых оказывалось, что они были отличные ребята. На большой станции
в городе опять пение и крики встретили добровольцев, опять явились с кружками сборщицы и сборщики, и губернские дамы поднесли букеты добровольцам и пошли за ними
в буфет; но всё это было уже гораздо слабее и меньше, чем
в Москве.
Я за ним, будто бы затем, чтобы выправить с него долг, и
вошел вместе с ними
в город.
Случалось ему уходить за
город, выходить на большую дорогу, даже раз он вышел
в какую-то рощу; но чем уединеннее было место, тем сильнее он сознавал как будто чье-то близкое и тревожное присутствие, не то чтобы страшное, а как-то уж очень досаждающее, так что поскорее возвращался
в город, смешивался с толпой,
входил в трактиры,
в распивочные, шел на Толкучий, на Сенную.
—
В сущности,
город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не было на крыше, он незаметно ушел. По улице, над серым булыжником мостовой, с громом скакали черные лошади, запряженные
в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился с крыши,
вошел в дом,
в прохладную тишину. Макаров сидел у стола с газетой
в руке и читал, прихлебывая крепкий чай.
Приехав
в город,
войдя во двор дома, Клим увидал на крыльце флигеля Спивак
в длинном переднике серого коленкора; приветственно махая рукой, обнаженной до локтя, она закричала...
Но, сняв пальто
в маленькой, скудно освещенной приемной и
войдя в комнату, он почувствовал, что его перебросило сказочно далеко из-под невидимого неба, раскрошившегося снегом, из невидимого
в снегу
города.
Где же Нагасаки?
Города еще не видать. А! вот и Нагасаки. Отчего ж не Нангасаки? оттого, что настоящее название — Нагасаки, а буква н прибавляется так, для шика, так же как и другие буквы к некоторым словам. «Нагасаки — единственный порт, куда позволено
входить одним только голландцам», — сказано
в географиях, и куда, надо бы прибавить давно, прочие ходят без позволения. Следовательно, привилегия ни
в коем случае не на стороне голландцев во многих отношениях.
Дорогой навязавшийся нам
в проводники малаец принес нам винограду. Мы пошли назад все по садам, между огромными дубами, из рытвины
в рытвину, взобрались на пригорок и, спустившись с него, очутились
в городе. Только что мы
вошли в улицу, кто-то сказал: «Посмотрите на Столовую гору!» Все оглянулись и остановились
в изумлении: половины горы не было.
«Ух, уф, ах, ох!» — раздавалось по мере того, как каждый из нас вылезал из экипажа. Отель этот был лучше всех, которые мы видели, как и сам Устер лучше всех местечек и
городов по нашему пути.
В гостиной, куда
входишь прямо с площадки, было все чисто, как у порядочно живущего частного человека: прекрасная новая мебель, крашеные полы, круглый стол, на нем два большие бронзовые канделябра и ваза с букетом цветов.
Наконец, слава Богу,
вошли почти
в город. Вот подходим к пристани, к доку, видим уже трубу нашей шкуны; китайские ялики снуют взад и вперед.
В куче судов видны клиппера, поодаль стоит, закрытый излучиной, маленький, двадцатишестипушечный английский фрегат «Spartan», еще далее французские и английские пароходы. На зданиях развеваются флаги европейских наций, обозначая консульские дома.
Даже на тюремном дворе был свежий, живительный воздух полей, принесенный ветром
в город. Но
в коридоре был удручающий тифозный воздух, пропитанный запахом испражнений, дегтя и гнили, который тотчас же приводил
в уныние и грусть всякого вновь приходившего человека. Это испытала на себе, несмотря на привычку к дурному воздуху, пришедшая со двора надзирательница. Она вдруг,
входя в коридор, почувствовала усталость, и ей захотелось спать.
Ровно десять минут спустя Дмитрий Федорович
вошел к тому молодому чиновнику, Петру Ильичу Перхотину, которому давеча заложил пистолеты. Было уже половина девятого, и Петр Ильич, напившись дома чаю, только что облекся снова
в сюртук, чтоб отправиться
в трактир «Столичный
город» поиграть на биллиарде. Митя захватил его на выходе. Тот, увидев его и его запачканное кровью лицо, так и вскрикнул...
Бывают же странности: никто-то не заметил тогда на улице, как она ко мне прошла, так что
в городе так это и кануло. Я же нанимал квартиру у двух чиновниц, древнейших старух, они мне и прислуживали, бабы почтительные, слушались меня во всем и по моему приказу замолчали потом обе, как чугунные тумбы. Конечно, я все тотчас понял. Она
вошла и прямо глядит на меня, темные глаза смотрят решительно, дерзко даже, но
в губах и около губ, вижу, есть нерешительность.
В тот вечер, когда было написано это письмо, напившись
в трактире «Столичный
город», он, против обыкновения, был молчалив, не играл на биллиарде, сидел
в стороне, ни с кем не говорил и лишь согнал с места одного здешнего купеческого приказчика, но это уже почти бессознательно, по привычке к ссоре, без которой,
войдя в трактир, он уже не мог обойтись.
Хмуря брови и надувая губы, ждал Наполеон ключей Москвы у Драгомиловской заставы, нетерпеливо играя мундштуком и теребя перчатку. Он не привык один
входить в чужие
города.
Это
входило у меня
в привычку. Когда же после Тургенева и других русских писателей я прочел Диккенса и «Историю одного
города» Щедрина, — мне показалось, что юмористическая манера должна как раз охватить и внешние явления окружающей жизни, и их внутренний характер. Чиновников, учителей, Степана Яковлевича, Дидонуса я стал переживать то
в диккенсовских, то
в щедринских персонажах.
Прошло после свадьбы не больше месяца, как по
городу разнеслась страшная весть. Нагибин скоропостижно умер. Было это вскоре после обеда. Он поел какой-то ухи из соленой рыбы и умер. Когда кухарка
вошла в комнату, он лежал на полу уже похолодевший. Догадкам и предположениям не было конца. Всего удивительнее было то, что после миллионера не нашли никаких денег. Имущество было
в полной сохранности, замки все целы, а кухарка показывала только одно, что хозяин ел за час до смерти уху.
В два года с маленьким, гляди-ка ты, научилась делу, да и
в славу по
городу вошла: чуть кому хорошая работа нужна, сейчас к нам; ну-ка, Акуля, встряхни коклюшки!
И Лемм уторопленным шагом направился к воротам,
в которые
входил какой-то незнакомый ему господин,
в сером пальто и широкой соломенной шляпе. Вежливо поклонившись ему (он кланялся всем новым лицам
в городе О…; от знакомых он отворачивался на улице — такое уж он положил себе правило), Лемм прошел мимо и исчез за забором. Незнакомец с удивлением посмотрел ему вслед и, вглядевшись
в Лизу, подошел прямо к ней.
Даже Марья Михайловна
вошла в очень хорошее состояние духа и была очень благодарна молодому Роберту Блюму, который водил ее сына по историческому Кельну, объяснял ему каждую достопримечательность
города и напоминал его историю.
Мать,
в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие
в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их
в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не
входит ни
в какие хозяйственные дела, ни
в свои, ни
в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе
в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то
в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть
в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из
города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться
в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Едучи
в театр, Вихров вспомнил, что у него
в этом
городе еще есть приятель — Кергель, а потому,
войдя в губернаторскую ложу, где застал Абреева и его супругу, он первое же слово спросил его...
«Милый друг мой! Понять не могу, что такое; губернатор прислал на тебя какой-то донос, копию с которого прислал мне Плавин и которую я посылаю к тебе. Об отпуске, значит, тебе и думать нечего. Добрый Абреев нарочно ездил объясняться с министром, но тот ему сказал, что он
в распоряжения губернаторов со своими подчиненными не
входит. Если мужа ушлют
в Южную армию, я не поеду с ним, а поеду
в имение и заеду
в наш
город повидаться с тобой».
За
городом,
в деревне, он
вошел в трактир и там выспался.
Молчит Фейер, только усами, как таракан, шевелит, словно обнюхивает, чем пахнет. Вот и приходит как-то купчик
в гостиный двор
в лавку, а
в зубах у него цигарка.
Вошел он
в лавку, а городничий
в другую рядом: следил уж он за ним шибко, ну, и свидетели на всякий случай тут же. Перебирает молодец товары, и всё швыряет, всё не по нем, скверно да непотребно, да и все тут; и рисунок не тот, и доброта скверная, да уж и что это за
город такой, что, чай, и ситцу порядочного найтить нельзя.
Вошел мужчина лет сорока, небольшого роста, с лицом весьма благообразным и украшенным небольшою русою бородкой. Одет он был
в длинный сюртук, вроде тех, какие носят
в великороссийских
городах мещане, занимающиеся приказничеством, и
в особенности по питейной части; волоса обстрижены были
в кружок, и вообще ни по чему нельзя было заметить
в нем ничего обличающего священный сан.
Он шел, не поднимая головы, покуда не добрался до конца
города. Перед ним расстилалось неоглядное поле, а у дороги, близ самой городской межи, притаилась небольшая рощица. Деревья уныло качали разбухшими от дождя ветками; земля была усеяна намокшим желтым листом; из середки рощи слышалось слабое гуденье. Гришка
вошел в рощу, лег на мокрую землю и, может быть,
в первый раз
в жизни серьезно задумался.
Великим постом, когда должна была начаться выдача билетов, вице-губернатор вдруг
вошел к губернатору с рапортом, что, так как
в городе Эн-ске сыздавна производит земская полиция
в свою пользу незаконный сбор с судопромышленников, то,
в видах прекращения этого побора, удалить настоящего исправника от должности, как человека, уже приобыкшего к означенному злоупотреблению;
в противном же случае, если его превосходительство сие голословное обвинение найдет недостаточным, то обстоятельство это раскрыть формальным следствием, и с лицами, как непосредственно виновными, так и допускающими сии противозаконные действия, поступить по законам.
Пройдя церковь и баррикаду, вы
войдете в самую оживленную внутреннею жизнью часть
города. С обеих сторон вывески лавок, трактиров; купцы, женщины
в шляпках и платочках, щеголеватые офицеры, — всё говорит вам о твердости духа, самоуверенности, безопасности жителей.
«Тут же на горе паслось большое стадо свиней, и бесы просили Его, чтобы позволил им
войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека,
вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны
в озеро и потонуло. Пастухи, увидя происшедшее, побежали и рассказали
в городе и
в селениях. И вышли видеть происшедшее и, пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и
в здравом уме, и ужаснулись. Видевшие же рассказали им, как исцелился бесновавшийся».
Приехавшие дачники были очень добрыми людьми, а то, что они были далеко от
города, дышали хорошим воздухом, видели вокруг себя все зеленым, голубым и беззлобным, делало их еще добрее. Теплом
входило в них солнце и выходило смехом и расположением ко всему живущему. Сперва они хотели прогнать напугавшую их собаку и даже застрелить ее из револьвера, если не уберется; но потом привыкли к лаю по ночам и иногда по утрам вспоминали...
— Кто? Известно кто, исправник. Это, братцы, по бродяжеству было. Пришли мы тогда
в К., а было нас двое, я да другой, тоже бродяга, Ефим без прозвища. По дороге мы у одного мужика
в Толминой деревне разжились маненько. Деревня такая есть, Толмина. Ну,
вошли, да и поглядываем: разжиться бы и здесь, да и драло.
В поле четыре воли, а
в городе жутко — известно. Ну, перво-наперво зашли
в кабачок. Огляделись. Подходит к нам один, прогорелый такой, локти продраны,
в немецком платье. То да се.
Если приезжий мужик спрашивал, как ближе пройти
в то или иное место
города, ему всегда указывали неверное направление, — это до такой степени
вошло у всех
в привычку, что уже не доставляло удовольствия обманщикам.
На одной станции у небольшого
города, здания которого виднелись над рекой, под лесом,
в вагон, где сидел Матвей,
вошел новый пассажир.
Как и всегда, я не мог проехать мимо этого зрелища; оно притягивает меня к себе какими-то злыми чарами. Я опять
вошел в толпу, стоял, смотрел, расспрашивал и удивлялся на ту беспрепятственность, с которою совершается это ужаснейшее преступление среди бела дня и большого
города.
И вот Варвара и Грушина пошли
в лавочку на самый дальний конец
города и купили там пачку конвертов, узких, с цветным подбоем, и цветной бумаги. Выбрали и бумагу и конверты такие, каких не осталось больше
в лавке, — предосторожность, придуманная Грушиною для сокрытия подделки. Узкие конверты выбрали для того, чтобы подделанное письмо легко
входило в другое.
— Так, — по голове. Раньше она всё мечтала о геройской жизни, о великих делах, а теперь, согласно со многими, утверждает, — даже кричит, — что наше-де время — не время великих дел и все должны
войти в простую жизнь, посеять себя вот
в таких
городах!
— Ничего странного нет-с! Сей
город, до настоящей минуты, был сам по себе столь благополучен, что не было надобности ему об себе объявлять-с! — отвечал он с горечью и затем, не
входя в дальнейшие объяснения, повернул назад и пошел по направлению к Разъезжей слободе.
Земская управа прекратила покупку плевальниц, ибо Феденька по каждой покупке
входил в пререкания; присяжные выносили какие-то загадочные приговоры, вроде «нет, не виновен, но не заслуживает снисхождения», потому что Феденька всякий оправдательный или обвинительный (все равно) приговор, если он был выражен ясно, считал внушенным сочувствием к коммунизму и галдел об этом по всему
городу, зажигая восторги
в сердцах предводителей и предводительш.
Вдруг дверь из лакейской отворилась: высокий, красивый молодой парень, Иван Малыш,
в дорожной куртке, проворно
вошел и подал письмо с почты, за которым ездил он
в город за двадцать пять верст.
27 июля Пугачев
вошел в Саранск. Он был встречен не только черным народом, но духовенством и купечеством… Триста человек дворян всякого пола и возраста были им тут повешены; крестьяне и дворовые люди стекались к нему толпами. Он выступил из
города 30-го. На другой день Меллин
вошел в Саранск, взял под караул прапорщика Шахмаметева, посаженного
в воеводы от самозванца, также и других важных изменников духовного и дворянского звания, а черных людей велел высечь плетьми под виселицею.
Но зато ни один триумфатор не испытывал того, что ощущал я, когда ехал
городом, сидя на санях вдвоем с громадным зверем и Китаевым на козлах. Около гимназии меня окружили товарищи, расспросам конца не было, и потом как я гордился, когда на меня указывали и говорили: «Медведя убил!» А учитель истории Н.Я. Соболев на другой день,
войдя в класс, сказал, обращаясь ко мне...
Несчастливцев. Как выгнал? И то слышал, и то известно, братец. Три раза тебя выбивали из
города;
в одну заставу выгонят, ты
войдешь в другую. Наконец уж губернатор вышел из терпения: стреляйте его, говорит,
в мою голову, если он еще воротится.
С поля
в город тихо
входит ночь
в бархатных одеждах,
город встречает ее золотыми огнями; две женщины и юноша идут
в поле, тоже как бы встречая ночь, вслед им мягко стелется шум жизни, утомленной трудами дня.
— Постоянно — пираты, солдаты, и почти каждые пять лет
в Неаполе новые правители, [Горький, как можно предполагать, имел
в виду бурную историю Неаполя на протяжении многих веков, когда норманнских завоевателей (1136–1194) сменяли солдаты германского императора Генриха VI, Анжуйскую королевскую династию (1266–1442) — Арагонская (1442–1501); свыше двухсот лет продолжалось испанское господство (1503–1707); вслед за австрийскими оккупантами приходили французские, вторгались войска Наполеона под предводительством Мюрата (1808–1815); 7 ноября 1860 г.
в город вступили краснорубашечники во главе с Гарибальди, и Неаполь с округой
вошел в состав Итальянского королевства.] — женщин надо было держать под замком.
Как-то раз, когда Илья, придя из
города, раздевался,
в комнату тихо
вошёл Терентий. Он плотно притворил за собою дверь, но стоял около неё несколько секунд, как бы что-то подслушивая, и, тряхнув горбом, запер дверь на крюк. Илья, заметив всё это, с усмешкой поглядел на его лицо.
Она была
в сером суконном платье с широкими рукавами и
в прическе, которую у нас
в городе год спустя, когда она
вошла в моду, называли «собачьими ушами».
— А я, кузина, и не знал, что вы
в городе, — зарапортовал он сейчас же, как
вошел, своим мясистым языком, шлепая при этом своими губами и даже брызгая немного слюнями, — но вчера там у отца собрались разные старички и говорят, что у вас там
в училище акт, что ли, был с месяц тому назад… Был?