Неточные совпадения
Самгин наблюдал шумную возню людей и думал, что для них существуют школы, церкви, больницы, работают учителя, священники, врачи. Изменяются к лучшему эти люди? Нет. Они такие же, какими были за двадцать, тридцать лег до этого года. Целый угол пекарни до потолка загроможден сундучками с инструментом плотников. Для них делают топоры, пилы, шерхебели, долота. Телеги, сельскохозяйственные машины, посуду, одежду. Варят стекло. В
конце концов, ведь и
войны имеют целью дать этим людям землю и работу.
— События
конца японской
войны и 5–7-го годов показали нам, что мы живем на вулкане, да-да, на вулкане-с!
— Ох, когда же
конец этой
войне?
— Да, да! Пушки стреляют далеко, а
конца войне — не видно. Вот вам и немецкая техника!
Во всяком случае, решение дела оставлено до
конца войны, а
конца войны не предвидится, судя по началу; по крайней мере шанхайская
война скоро не кончится.
Что там делать месяцы, может быть, год или годы — ибо как было предвидеть
конец войны?
Та жизнь, в которую он вступал, — новые места, товарищи,
война, — помогли этому. И чем больше он жил, тем больше забывал и под
конец действительно совсем забыл.
Но
война, сама по себе, не творит новой жизни, она — лишь
конец старого, рефлексия на зло.
В этом глубокая антиномия христианства: христианство не может отвечать на зло злом, противиться злу насилием, и христианство есть
война, разделение мира, изживание до
конца искупления креста в тьме и зле.
Могущественнейшее чувство, вызванное мировой
войной, можно выразить так:
конец Европы, как монополиста культуры, как замкнутой провинции земного шара, претендующей быть вселенной.
Продолжающееся распадение космоса природного и космоса социального, продолжающийся разлагаться капиталистический режим, торжество атомной бомбы, хаотический мир, раскрытый в творчестве Генри Миллера, хаос не изначальный, не начала, а хаос
конца,
война всех против всех.
Я думаю, что такая исключительно нравственная оценка
войны ложна и в
конце концов безнравственна.
Все время
войны я горячо стоял за
войну до победного
конца.
И та
война, которая началась в
конце июля 1914 года, есть лишь материальный знак совершающейся в глубине духовной
войны и тяжелого духовного недуга человечества.
Это еще не был
конец войны, но можно уже было быть уверенным в ее благополучном
конце.
Мы наиболее прорываемся к
концу в катастрофические минуты нашей жизни и жизни исторической, в
войнах и революциях, в творческом экстазе, но и в близости к смерти.
В это время мир уже приближался к страшной мировой
войне, которая открывает эру катастроф, несчастий и страданий, которым не видно
конца.
Я объяснил, что это
конец Тверской, что ворота сто лет назад были поставлены в память
войны двенадцатого года, но что по Садовой были когда-то еще деревянные Триумфальные ворота, но что они уже полтораста лет как сломаны, а название местности сохранилось.
В первый раз в жизни я услыхал это слово в
конце первого года империалистической
войны, когда население нашего дома, особенно надворных флигелей, увеличилось беженцами из Польши.
Он понимал, что Стабровский готовился к настоящей и неумолимой
войне с другими винокурами и что в
конце концов он должен был выиграть благодаря знанию, предусмотрительности и смелости, не останавливающейся ни перед чем. Ничего подобного раньше не бывало, и купеческие дела велись ощупью, по старинке. Галактион понимал также и то, что винное дело — только ничтожная часть других финансовых операций и что новый банк является здесь страшною силой, как хорошая паровая машина.
В
конце шестидесятых годов, когда начиналась хивинская
война, вдруг образовался громадный спрос на балчуговский сапог, и Тарас бросил свое столярное дело.
Но, дорогие, надо же сколько-нибудь думать, это очень помогает. Ведь ясно: вся человеческая история, сколько мы ее знаем, это история перехода от кочевых форм ко все более оседлым. Разве не следует отсюда, что наиболее оседлая форма жизни (наша) есть вместе с тем и наиболее совершенная (наша). Если люди метались по земле из
конца в
конец, так это только во времена доисторические, когда были нации,
войны, торговли, открытия разных америк. Но зачем, кому это теперь нужно?
На другом
конце скатерти зашел разговор о предполагаемой
войне с Германией, которую тогда многие считали делом почти решенным. Завязался спор, крикливый, в несколько ртов зараз, бестолковый. Вдруг послышался сердитый, решительный голос Осадчего. Он был почти пьян, но это выражалось у него только тем, что его красивое лицо страшно побледнело, а тяжелый взгляд больших черных глаз стал еще сумрачнее.
Наконец Петербург понемногу затих, но шепоты не успели еще прекратиться, как начались военные действия в Сербии, затем"болгарские неистовства", а в
конце концов и
война за независимость Болгарии.
С окончанием
войны пьяный угар прошел и наступило веселое похмелье
конца пятидесятых годов. В это время Париж уже перестал быть светочем мира и сделался сокровищницей женских обнаженностей и съестных приманок. Нечего было ждать оттуда, кроме модного покроя штанов, а следовательно, не об чем было и вопрошать. Приходилось искать пищи около себя… И вот тогда-то именно и было положено основание той"благородной тоске", о которой я столько раз упоминал в предыдущих очерках.
— Право, не сумею вам ответить, — замялся старик, поднимаясь с кресла. — Должно быть, не любил. Сначала все было некогда: молодость, кутежи, карты,
война… Казалось,
конца не будет жизни, юности и здоровью. А потом оглянулся — и вижу, что я уже развалина… Ну, а теперь, Верочка, не держи меня больше. Я распрощаюсь… Гусар, — обратился он к Бахтинскому, — ночь теплая, пойдемте-ка навстречу нашему экипажу.
«Тогда говорили: «Ах, если бы народы могли избирать тех, которые имели бы право отказывать правительствам в солдатах и деньгах, пришел бы
конец и военной политике». Теперь почти во всей Европе представительные правления, и, несмотря на то, военные расходы и приготовления к
войне увеличились в страшной пропорции.
Мы, все христианские народы, живущие одной духовной жизнью, так что всякая добрая, плодотворная мысль, возникающая на одном
конце мира, тотчас же сообщаясь всему христианскому человечеству, вызывает одинаковые чувства радости и гордости независимо от национальности; мы, любящие не только мыслителей, благодетелей, поэтов, ученых чужих народов; мы, гордящиеся подвигом Дамиана, как своим собственным; мы, просто любящие людей чужих национальностей: французов, немцев, американцев, англичан; мы, не только уважающие их качества, но радующиеся, когда встречаемся с ними, радостно улыбающиеся им, не могущие не только считать подвигом
войну с этими людьми, но не могущие без ужаса подумать о том, чтобы между этими людьми и нами могло возникнуть такое разногласие, которое должно бы было быть разрешено взаимным убийством, — мы все призваны к участию в убийстве, которое неизбежно, не нынче, так завтра должно совершиться.
— Je ferai une guerre а outrance! — гремел он, потрясая кулаками, — une guerre sans merci… oui, c’est ça! [Я буду вести
войну до
конца!
войну без пощады… да, именно! (фр.)]
В антракт Тургенев выглянул из ложи, а вся публика встала и обнажила головы. Он молча раскланялся и исчез за занавеской, больше не показывался и уехал перед самым
концом последнего акта незаметно. Дмитриев остался, мы пошли в сад. Пришел Андреев-Бурлак с редактором «Будильника» Н.П. Кичеевым, и мы сели ужинать вчетвером. Поговорили о спектакле, о Тургеневе, и вдруг Бурлак начал собеседникам рекомендовать меня, как ходившего в народ, как в Саратове провожали меня на
войну, и вдруг обратился к Кичееву...
Аплодисментам и восторгам публики нет
конца. И всюду, среди этого шума и блеска, мелькает белая поддевка Лентовского, а за ним его адъютанты: отставной полковник Жуковский, старик князь Оболенский, важный и исполнительный, и не менее важный молодой и изящный барин Безобразов, тот самый, что впоследствии был «другом великих князей» и представителем царя в дальневосточной авантюре, кончившейся японской
войной.
Тут же сидел французский attache, из породы брюнетов, который ел княгиню глазами и ждал только
конца объяснений по церковным вопросам, чтобы, в свою очередь, объяснить княгине мотивы, побудившие императора Наполеона III начать мексиканскую
войну.
Наполеон досадовал, называл нас варварами, не понимающими, что такое европейская
война, и наконец, вероятно по доброте своего сердца, не желая погубить до
конца Россию, послал в главную квартиру светлейшего князя Кутузова своего любимца Лористона, уполномочив его заключить мир на самых выгодных для нас условиях.
Народная жизнь исчезает среди подвигов государственных,
войн, междоусобий, личных интересов князей и пр., и только в
конце тома помещается иногда глава «о состоянии России».
Все
войны и походы Владимира представляются славными и счастливыми, а к
концу его царствования замечена следующая любопытная черта: «Владимир, находя по сердцу своему удовольствие в непрерывном милосердии и распространяя ту добродетель даже до того, что ослабело правосудие и суд по законам, отчего умножились в сие время разбои и грабительства повсюду, так что наконец митрополит Леонтий со епископы стали говорить Владимиру о том, представляя ему, что всякая власть от бога и он поставлен от всемогущего творца ради правосудия, в котором есть главное злых и роптивых смирить и исправить и добрым милость и оборону являть».
Во время
войны англичан с бурами процветал «Бурский марш» (кажется, к этому именно времени относилась знаменитая драка русских моряков с английскими). По меньшей мере раз двадцать в вечер заставляли Сашку играть эту героическую пьесу и неизменно в
конце ее махали фуражками, кричали «ура», а на равнодушных косились недружелюбно, что не всегда бывало добрым предзнаменованием в Гамбринусе.
Вот почему, когда внутреннее спокойствие было совершенно восстановлено, а
конец первой турецкой
войны возвеличил имя Екатерины и в Европе, когда остатки старого недовольства и недоверия к ней стали ей уже не страшны, она охладела к сатире, как к вещи уже ненужной и могущей быть только вредною для ее спокойствия.
Замечательно, что прекращение сатирических журналов совпадает с
концом первой турецкой
войны и усмирением пугачевского бунта.
Возражение появилось в августе 1856 года, а между тем отменение крепостного права решено было правительственным образом еще до
конца восточной
войны.
В восточной
войне мы сходились с ними начистоту и под
конец решились признаться в превосходстве их цивилизации, в том, что нам нужно многому еще учиться у них.
— Шабаш! — осторожно загудел Тиунов, когда узнали о печальном
конце войны. — Ну, теперь те будут Сибирь заглатывать, а эти — отсюда навалятся!
Эти люди вообще неловки, громко говорят, шумят, иногда возражают, судят вкривь и вкось; они, правда, готовы всегда лить свою кровь на поле сражения и служат до
конца дней своих верой и правдой; но
войны внешней тогда не предвиделось, а для внутренней они не способны.
— Во-вторых, — работа сама! Это, брат, великое дело, вроде
войны, например. Холера и люди — кто кого? Тут ум требуется и чтобы всё было в аккурате. Что такое холера? Это надо понять, и валяй её тем, что она не терпит! Мне доктор Ващенко говорит: «Ты, говорит, Орлов, человек в этом деле нужный! Не робей, говорит, и гони её из ног в брюхо больного, а там, говорит, я её кисленьким и прищемлю. Тут ей и
конец, а человек-то ожил и весь век нас с тобой благодарить должен, потому кто его у смерти отнял?
Марфа вздохнула свободно. Видя ужасный мятеж народа (который, подобно бурным волнам, стремился по стогнам и беспрестанно восклицал: «Новгород — государь наш! Смерть врагам его!»), внимая грозному набату, который гремел во всех пяти
концах города (в знак объявления
войны), сия величавая жена подъемлет руки к небу, и слезы текут из глаз ее. «О тень моего супруга! — тихо вещает она с умилением. — Я исполнила клятву свою! Жребий брошен: да будет, что угодно судьбе!..» Она сходит с Вадимова места.
Война «до
конца», «до победы».
Я вел
войну, и читатель вправе ожидать от меня описания средств, которые дали мне победу, и он, наверное, ждет следовательских тонкостей, которыми так блещут романы Габорио и нашего Шкляревского; и я готов оправдать ожидания читателя, но… одно из главных действующих лиц оставляет поле битвы, не дождавшись
конца сражения, — его не делают участником победы; всё, что было им сделано ранее, пропадает даром, — и оно идет в толпу зрителей.
Эти мысли всецело захватывают сейчас все существо девушки. Её губы невольно улыбаются при мысли о возможности доведения до
конца начатого ей дела. Да, когда по окончании
войны, она, даст Бог, вернется под родную кровлю, как обнимет старого отца, как скажет, целуя его старую, седую голову...
В
конце концов такого рода героический опыт связан с
войной (все равно,
войной между нациями или классами) и к
войне применяется.
— Какие вы близорукие, обыватели российские! — обратился он к Кате. Не умеете вы нас ценить. Кабы не мы, по всей матушке-Руси шныряли бы вот этакие шайки махновцев, петлюровцев, григорьевцев, как в смутное время или в тридцатилетнюю
войну. И
конца бы их царству не было.
Но все-таки эти сборища у Сарсе были мне полезны для дальнейшего моего знакомства с Парижем. У него же я познакомился и с человеком, которому судьба не дальше как через три года готовила роль ни больше ни меньше как диктатора французской республики под
конец Франко-прусской
войны. А тогда его знали только в кружках молодых литераторов и среди молодежи Латинского квартала. Он был еще безвестный адвокат и ходил в Палату простым репортером от газеты «Temps». Сарсе говорит мне раз...