Неточные совпадения
«Ах, что я делаю!» сказала она себе, почувствовав вдруг
боль в обеих сторонах головы. Когда она опомнилась, она увидала, что держит обеими руками свои волосы около
висков и сжимает их. Она вскочила и стала ходить.
Самгин тоже ощутил тонкую, сверлящую
боль в
виске.
Именно об этом человеке не хотелось думать, потому что думать о нем — унизительно. Опухоль
заболела, вызывая ощущение, похожее на позыв к тошноте. Клим Самгин, облокотясь на стол, сжал
виски руками.
У меня
болела голова, стучало в
висках, стучало сердце.
У меня вот и
висок перестал
болеть.
Плавание становилось однообразно и, признаюсь, скучновато: все серое небо, да желтое море, дождь со снегом или снег с дождем — хоть кому надоест. У меня уж
заболели зубы и
висок. Ревматизм напомнил о себе живее, нежели когда-нибудь. Я слег и несколько дней пролежал, закутанный в теплые одеяла, с подвязанною щекой.
Мне нельзя на берег: ревматизм в
виске напоминает о себе живою
болью.
В
висках его стучало, темя
болело; очнувшись, он долго еще не мог войти в себя совершенно и осмыслить, что с ним такое произошло.
У него
болела голова и мучительно стучало в
висках.
Солоха, испугавшись сама, металась как угорелая и, позабывшись, дала знак Чубу лезть в тот самый мешок, в котором сидел уже дьяк. Бедный дьяк не смел даже изъявить кашлем и кряхтением
боли, когда сел ему почти на голову тяжелый мужик и поместил свои намерзнувшие на морозе сапоги по обеим сторонам его
висков.
И вот Елена Викторовна уверила себя в том, что у нее
болит голова, что в
висках у нее нервный тик, а сердце нет-нет и вдруг точно упадет куда-то.
Эти мысли казались ей чужими, точно их кто-то извне насильно втыкал в нее. Они ее жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали по сердцу, как огненные нити. И, возбуждая
боль, обижали женщину, отгоняя ее прочь от самой себя, от Павла и всего, что уже срослось с ее сердцем. Она чувствовала, что ее настойчиво сжимает враждебная сила, давит ей на плечи и грудь, унижает ее, погружая в мертвый страх; на
висках у нее сильно забились жилы, и корням волос стало тепло.
Варвара Петровна приподняла немного голову, с болезненным видом прижимая пальцы правой руки к правому
виску и видимо ощущая в нем сильную
боль (tic douloureux [болезненный тик (фр.).]).
Руки мне жгло и рвало, словно кто-то вытаскивал кости из них. Я тихонько заплакал от страха и
боли, а чтобы не видно было слез, закрыл глаза, но слезы приподнимали веки и текли по
вискам, попадая в уши.
Кожемякин не спал по ночам, от бессонницы
болела голова, на
висках у него явились серебряные волосы. Тело, полное
болью неудовлетворённого желания, всё сильнее разгоравшегося, словно таяло, щеки осунулись, уставшие глаза смотрели рассеянно и беспомощно. Как сквозь туман, он видел сочувствующие взгляды Шакира и Натальи, видел, как усмехаются рабочие, знал, что по городу ходит дрянной, обидный для него и постоялки слух, и внутренне отмахивался ото всего...
Чувствуя, что не засну, я оглушил себя такой порцией
виски, какую сам счел бы в иное время чудовищной, и зарылся в постель, не имея более сил ни слушать, ни смотреть, как бьется огромное плюшевое сердце, исходя ядом и золотом,
болью и смехом, желанием и проклятием.
Это был выразительный взгляд влюбленного на божество, из снисхождения научившееся приносить
виски и делать вид, что
болит глаз.
Глафире Львовне было жаль Любоньку, но взять ее под защиту, показать свое неудовольствие — ей и в голову не приходило; она ограничивалась обыкновенно тем, что давала Любоньке двойную порцию варенья, и потом, проводив с чрезвычайной лаской старуху и тысячу раз повторив, чтоб chère tante [милая тетя (фр.).] их не забывала, она говорила француженке, что она ее терпеть не может и что всякий раз после ее посещения чувствует нервное расстройство и живую
боль в левом
виске, готовую перейти в затылок.
Разговор обыкновенно начинался жалобою Глафиры Львовны на свое здоровье и на бессонницу; она чувствовала в правом
виске непонятную, живую
боль, которая переходила в затылок и в темя и не давала ей спать.
Но тотчас же он услышал свист брошенного сзади камня и почувствовал острую
боль удара немного выше правого
виска. На руке, которую он поднес к ушибленному месту, оказалась теплая, липкая кровь.
Вокруг его коляски выла от
боли, страха и озлобления стиснутая со всех сторон обезумевшая толпа… У Боброва что-то стукнуло в
висках. На мгновение ему показалось, что это едет вовсе не Квашнин, а какое-то окровавленное, уродливое и грозное божество, вроде тех идолов восточных культов, под колесницы которых бросаются во время религиозных шествий опьяневшие от экстаза фанатики. И он задрожал от бессильного бешенства.
Забору этому не было конца ни вправо, ни влево. Бобров перелез через него и стал взбираться по какому-то длинному, крутому откосу, поросшему частым бурьяном. Холодный пот струился по его лицу, язык во рту сделался сух и неподвижен, как кусок дерева; в груди при каждом вздохе ощущалась острая
боль; кровь сильными, частыми ударами била в темя; ушибленный
висок нестерпимо ныл…
Голова его была так тяжела, что с трудом держалась на плечах, больной
висок при каждом движении причинял невыносимую
боль.
Синеватая кожа туго натянулась на
висках, скулах и подбородке, рот был болезненно полуоткрыт, тонкие губы не скрывали зубов, и на её маленьком, удлинённом лице застыло выражение тупой
боли.
Озабоченно покручивая бородку, морщась, точно у него
болел висок, Мирон журавлём шагал из угла в угол и поучал всех...
В сумерки товарищ Коротков, сидя на байковой кровати, выпил три бутылки вина, чтобы все забыть и успокоиться. Голова теперь у него
болела вся: правый и левый
висок, затылок и даже веки. Легкая муть поднималась со дна желудка, ходила внутри волнами, и два раза тов. Короткова рвало в таз.
Он залпом выпил пол чайного стакана. Сладкая жидкость подействовала через пять минут, — мучительно
заболел левый
висок, и жгуче и тошно захотелось пить. Выпив три стакана воды, Коротков от
боли в
виске совершенно забыл Кальсонера, со стоном содрал с себя верхнюю одежду и, томно закатывая глаза, повалился на постель. «Пирамидону бы…» — шептал он долго, пока мутный сон не сжалился над ним.
По временам Ордынов думал, что все это еще сон, даже был в этом уверен; но кровь ему бросилась в голову, и жилы напряженно, с
болью, бились на
висках его.
Она выписывала книги и журналы и читала у себя в комнате. И по ночам читала, лежа в постели. Когда часы в коридоре били два или три и когда уже от чтения начинали
болеть виски, она садилась в постели и думала. Что делать? Куда деваться? Проклятый, назойливый вопрос, на который давно уже готово много ответов и, в сущности, нет ни одного.
В голове у него помутилось от
боли, в ушах зазвенело и застучало, он попятился назад и в это время получил другой удар, но уже по
виску. Пошатываясь и хватаясь за косяки, чтобы не упасть, он пробрался в комнату, где лежали его вещи, и лег на скамью, потом, полежав немного, вынул из кармана коробку со спичками и стал жечь спичку за спичкой, без всякой надобности: зажжет, дунет и бросит под стол — и так, пока не вышли все спички.
Этот голос заставил Покромцева насторожиться. Как бы извиняясь за то, что причинил ей
боль, он притянул к себе голову жены и прикоснулся губами к ее
виску. Но какое-то подлое, неудержимое влечение, копошившееся в его душе, какое-то смутное и гадкое чувство, похожее на хвастливое молодечество, тянуло его рассказывать дальше.
Гордановым овладело какое-то истерическое безумие, в котором он сам себе не мог дать отчета и из которого он прямо перешел в бесконечную немощь расслабления. Прелести Ванскок здесь, разумеется, были ни при чем, и Горданов сам не понимал, на чем именно он тут вскипел и сорвался, но он был вне себя и сидел, тяжело дыша и сжимая руками
виски до физической
боли, чтобы отрезвиться и опамятоваться под ее влиянием.
У Елизаветы Алексеевны была мигрень. Осунувшаяся, с злым и страдающим лицом, она лежала на кровати, сжав руками
виски. Лицо ее стало еще бледнее, лоб был холодный и сухой. Александра Михайловна тихонько закрыла дверь; она с первого взгляда научилась узнавать об этих страшных
болях, доводивших Елизавету Алексеевну почти до помешательства.
Это ее возмутило и срамило в собственных глазах. Все из-за него, из-за презренного мужчины, променявшего ее на суслика. Надо было пересилить глупый бабий недуг — и она пересилила его. Осталась только тупая
боль в
висках. Незаметно она забылась и проспала. Когда она раскрыла отяжелевшие веки, вечерняя заря уже заглянула в скважины ставень. В доме стояла тишина; только справа, в комнатке горничной, чуть слышно раздавался шепот… Она узнала голос Низовьева.
До
боли в
висках любовался он усадьбой, и вот судьба привела его сюда же главным воротилой большой компании, скупающей леса у помещиков.
Как девочка, которой подарили дорогой веер, он, прежде чем написать заглавие, долго кокетничает перед самим собой, рисуется, ломается… Он сжимает себе
виски, то корчится и поджимает под кресло ноги, точно от
боли, то томно жмурится, как кот на диване… Наконец, не без колебания, протягивает он к чернильнице руку и с таким выражением, как будто подписывает смертный приговор, делает заглавие…
К обеду голова у меня немножко проходит; а после обеда опять начнет в
виски стучать. Я приезжаю на вечер в каком-то тумане. Чувствую, что ужасно глупа. Я уж себе такую улыбку устроила, вроде того, как танцовщицы улыбаются, когда им подносят букеты. Рот с обеих сторон на крючках. Этак, конечно, покойнее, когда головная
боль не дает сообразить, что дважды два четыре; но на что же я похожа? На китайского божка.
Прошел год. Лета и насилие над натурою взяли свое, он начал уже поговаривать о молодости сердца, тогда как на лбу и на
висках появились морщины, и
боль спины и ног порой заставляли его проводить бессонные ночи.
Кровь до
боли стучала в его
виски, он чувствовал, что терял самообладание.
Он круто повернулся и вышел в гостиную, не ускоряя шага. И ему сделалось неловко от мысли, что их сцена на русском языке могла дойти до людей в передней. Стыдно стало и за себя, до
боли в
висках, как мог он допустить такую дикую выходку? Помириться с нею он не в состоянии. До сих пор он был глава и главой должен остаться. Но простого подчинения мало, надо довести эту женщину, закусившую удила, и до сознания своей громадной вины.
Гелия ударилась
виском о резной шпингалет и, вскрикнув от
боли, рванулась и убежала…