Неточные совпадения
Герои наши
видели много бумаги, и черновой и белой, наклонившиеся головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского покроя и даже просто какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив голову набок и положив ее почти на самую бумагу, выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье земли или описке имения, захваченного каким-нибудь мирным помещиком, покойно доживающим век свой под судом, нажившим
себе и детей и внуков под его покровом, да слышались урывками короткие выражения, произносимые хриплым голосом: «Одолжите, Федосей Федосеевич, дельце за № 368!» — «Вы всегда куда-нибудь затаскаете пробку с казенной чернильницы!» Иногда голос более величавый, без сомнения одного из начальников, раздавался повелительно: «На, перепиши! а не то снимут сапоги и просидишь ты у меня шесть суток не евши».
— Приглашали. Мой муж декорации писал, у нас актеры стаями бывали, ну и я — постоянно в театре, за кулисами. Не нравятся мне актеры, все —
герои. И в трезвом виде, и пьяные. По-моему, даже дети
видят себя вернее, чем люди этого ремесла, а уж лучше детей никто не умеет мечтать о
себе.
Желание отца было приведено в исполнение в тот же день. Нюрочка потащила в сарайную целый ворох книг и торжественно приготовилась к своей обязанности чтицы. Она читала вслух недурно, и, кроме Васи, ее внимательно слушали Таисья и Сидор Карпыч. Выбор статей был самый разнообразный, но Васе больше всего нравились повести и романы из русской жизни. В каждой героине он
видел Нюрочку и в каждом
герое себя, а пока только не спускал глаз с своей сиделки.
Первое намерение начальника губернии было, кажется, допечь моего
героя неприятными делами. Не больше как через неделю Вихров, сидя у
себя в комнате,
увидел, что на двор к ним въехал на ломовом извозчике с кипами бумаг солдат, в котором он узнал сторожа из канцелярии губернатора.
Она говорила, а гордое чувство все росло в груди у нее и, создавая образ
героя, требовало слов
себе, стискивало горло. Ей необходимо было уравновесить чем-либо ярким и разумным то мрачное, что она
видела в этот день и что давило ей голову бессмысленным ужасом, бесстыдной жестокостью. Бессознательно подчиняясь этому требованию здоровой души, она собирала все, что
видела светлого и чистого, в один огонь, ослеплявший ее своим чистым горением…
Видимо, что это был для моего
героя один из тех жизненных щелчков, которые сразу рушат и ломают у молодости дорогие надежды, отнимают силу воли, силу к деятельности, веру в самого
себя и делают потом человека тряпкою, дрянью, который
видит впереди только необходимость жить, а зачем и для чего, сам того не знает.
Вообще
герой мой, державший
себя, как мы
видели, у Годневых более молчаливо и несколько строго, явился в этот вечер очень умным, любезным и в то же время милым молодым человеком, способным самым приятным образом занять общество.
Всем этим, надобно сказать,
герой мой маскировал глубоко затаенную и никем не подозреваемую мечту о прекрасной княжне,
видеть которую пожирало его нестерпимое желание; он даже решался несколько раз, хоть и не получал на то приглашения, ехать к князю в деревню и, вероятно, исполнил бы это, но обстоятельства сами
собой расположились совершенно в его пользу.
Герой мой, проговоривший с своею дамою не более десяти слов, был именно под влиянием этой мысли: он,
видя себя собратом этого общества, не без удовольствия помышлял, что еще месяца три назад только заглядывал с улицы и
видел в окна мелькающими эти восхитительные женские головки и высокоприличные фигуры мужчин.
В продолжение всего моего романа читатель
видел, что я нигде не льстил моему
герою, а, напротив, все нравственные недостатки его старался представить в усиленно ярком виде, но в настоящем случае не могу
себе позволить пройти молчанием того, что в избранной им служебной деятельности он является замечательно деятельным и, пожалуй, даже полезным человеком [Вместо слов: «…замечательно деятельным и, пожалуй, даже полезным человеком» в рукописи было: «…если не великим, то по крайней мере замечательно полезным человеком» (стр. 50 об.).].
Вы ясно поймете, вообразите
себе тех людей, которых вы сейчас
видели, теми
героями, которые в те тяжелые времена не упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к смерти, не за город, а за родину.
Помню, что в одном из прочитанных мною в это лето сотни романов был один чрезвычайно страстный
герой с густыми бровями, и мне так захотелось быть похожим на него наружностью (морально я чувствовал
себя точно таким, как он), что я, рассматривая свои брови перед зеркалом, вздумал простричь их слегка, чтоб они выросли гуще, но раз, начав стричь, случилось так, что я выстриг в одном месте больше, — надо было подравнивать, и кончилось тем, что я, к ужасу своему,
увидел себя в зеркало безбровым и вследствие этого очень некрасивым.
— Как это странно, Анночка: боялся — не боялся. Понятное дело — боялся. Ты не верь, пожалуйста, тому, кто тебе скажет, что не боялся и что свист пуль для него самая сладкая музыка. Это или псих, или хвастун. Все одинаково боятся. Только один весь от страха раскисает, а другой
себя держит в руках. И
видишь: страх-то остается всегда один и тот же, а уменье держать
себя от практики все возрастает: отсюда и
герои и храбрецы. Так-то. Но испугался я один раз чуть не до смерти.
Я стал усердно искать книг, находил их и почти каждый вечер читал. Это были хорошие вечера; в мастерской тихо, как ночью, над столами висят стеклянные шары — белые, холодные звезды, их лучи освещают лохматые и лысые головы, приникшие к столам; я
вижу спокойные, задумчивые лица, иногда раздается возглас похвалы автору книги или
герою. Люди внимательны и кротки не похоже на
себя; я очень люблю их в эти часы, и они тоже относятся ко мне хорошо; я чувствовал
себя на месте.
— О женщина, ты
видишь перед
собой героя, — заявлял немного сконфуженный этой маленькой комедией Пепко. — Жалею, что не могу тебе представить в виде доказательства свои раны… Да, настоящий
герой, хотя и синий.
Он обернулся и
увидел пред
собою двух своих сослуживцев-товарищей, тех самых, с которыми встретился утром на Литейной, — ребят еще весьма молодых и по летам и по чину.
Герой наш был с ними ни то ни се, ни в дружбе, ни в открытой вражде. Разумеется, соблюдалось приличие с обеих сторон; дальнейшего же сближения не было, да и быть не могло. Встреча в настоящее время была крайне неприятна господину Голядкину. Он немного поморщился и на минутку смешался.
Давно уже замечено, что все
герои замечательнейших русских повестей и романов страдают оттого, что не
видят цели в жизни и не находят
себе приличной деятельности.
— Не считаю вас способным жить по плану, не ясному вам;
вижу, что ещё не возникло в духе вашем сознание связи его с духом рабочего народа. Вы для меня уже и теперь отточенная трением жизни, выдвинутая вперёд мысль народа, но сами вы не так смотрите на
себя; вам ещё кажется, что вы —
герой, готовый милостиво подать, от избытка сил, помощь бессильному. Вы нечто особенное, для самого
себя существующее; вы для
себя — начало и конец, а не продолжение прекрасного и великого бесконечного!
Далее затем, в одно прекрасное утро,
герой мой затеял еще новую штуку: он объявил жене, что нанял для
себя особую квартиру, на которой намерен жить, и будет приходить к Мари только тогда, когда Катерина Архиповна спит или дома ее нет, на том основании, что будто бы он не может уже более равнодушно
видеть тещу и что у него от одного ее вида разливается желчь.
— Извините за нескромность и не досадуйте; я без намерения. Продолжаю: я вовсе не будущий размиллионер, как вы изволили выразиться (и что у вас за идея была!). Я весь тут, как
видите, но зато в будущности моей я совершенно уверен.
Героем и благодетелем ничьим не буду, а
себя и жену обеспечу. Конечно, у меня теперь ничего нет, я даже воспитывался в их доме, с самого детства…
Вижу всех вас, достойные матадоры провинции, которых беседа имела влияние на характер моего
героя; и, чтобы представить разительно все благородство сердец ваших, сообщаю здесь условия, заключенные вами между
собою в доме отца Леонова и написанные рукою Прямодушина…
Яков (тоже слабо усмехаясь). Кошмар какой-то, а не человек! Ты
видишь — он ужасно нравится
себе! В молодости он играл на любительской сцене, и — смотри, в нём ещё не исчез актёр на роли
героев… (Помолчав.) Он заставит меня дать ему эти деньги!
Герою моему никогда еще не случалось
видеть, чтобы в присутствии его молодая, прекрасная
собой женщина разливала чай, и — боже мой! — как понравилась ему вся эта картина.
Из комнаты выходит наш
герой,
И, пробираясь длинным коридором,
Он
видит Катерину пред
собой,
Приветствует ее холодным взором,
И мимо. Вот он в комнате другой:
Вот стул с дрожащей ножкою и рядом
Кровать; на ней, закрыта, кверху задом
Храпит Параша, отвернув лицо.
Он плащ надел и вышел на крыльцо,
И вслед за ним несутся восклицанья,
Чтобы не смел забыть он обещанья...
Однако ж — оглянитесь вокруг
себя — вы
видите, что они не исчезли, что
герои г. Достоевского — явление вовсе не отжившее.
В «Фаусте»
герой старается ободрить
себя тем, что ни он, ни Вера не имеют друг к другу серьезного чувства; сидеть с ней, мечтать о ней — это его дело, но по части решительности, даже в словах, он держит
себя так, что Вера сама должна сказать ему, что любит его; речь несколько минут шла уже так, что ему следовало непременно сказать это, но он,
видите ли, не догадался и не посмел сказать ей этого; а когда женщина, которая должна принимать объяснение, вынуждена наконец сама сделать объяснение, он,
видите ли, «замер», но почувствовал, что «блаженство волною пробегает по его сердцу», только, впрочем, «по временам», а собственно говоря, он «совершенно потерял голову» — жаль только, что не упал в обморок, да и то было бы, если бы не попалось кстати дерево, к которому можно было прислониться.
Поют складно, с чувством и с тем увлечением, на которое способны наши певцы-малороссы, когда чувствуют
себя героями минуты и когда
видят, что на них то и дело оглядываются…
Да потому что на живое самостоятельное хотение ни у кого из них мы не
видим даже намека. Кто из упомянутых
героев действительно цельно, широко и свободно проявляет
себя? Никто. Никто не живет. Каждый превратил свою живую душу в какую-то лабораторию, сосредоточенно ощупывает свои хотения, вымеривает их, сортирует, уродует, непрерывно ставит над ними самые замысловатые опыты, — и понятно, что непосредственная жизнь отлетает от истерзанных хотений.
«Положение мое тем более невыносимо, что тут нет никого виноватого», — пишет самоубийца в «Приговоре».
Герой подполья
видит для
себя лишь один выход, — «молча и бессильно скрежеща зубами, сладострастно замереть в инерции, мечтая о том, что даже и злиться, выходит, тебе не на кого, что предмета не находится».
Возмущаться ядовитыми газами, а потом сказать: «Вы так, — ну, и мы так!» И возвращаться в орденах, слышать восторженные приветственные клики,
видеть свои портреты в газетах, считать
себя героем, исключительно хорошим человеком.
По-своему я (как и
герой романа Телепнев) был прав. Я ожидал совсем не того и, без всякого сомнения,
видел, что казанский третьекурсник представлял
собою нечто другое, хотя и явился из варварских, полутатарских стран.