Неточные совпадения
Вместо искреннего и снисходительного друга,
жена видит в муже
своем грубого и развращенного тирана.
С другой стороны, вместо кротости, чистосердечия, свойств
жены добродетельной, муж
видит в душе
своей жены одну своенравную наглость, а наглость в женщине есть вывеска порочного поведения.
Упоминалось о том, что Бог сотворил
жену из ребра Адама, и «сего ради оставит человек отца и матерь и прилепится к
жене, будет два в плоть едину» и что «тайна сия велика есть»; просили, чтобы Бог дал им плодородие и благословение, как Исааку и Ревекке, Иосифу, Моисею и Сепфоре, и чтоб они
видели сыны сынов
своих.
Алексей Александрович никого не хотел
видеть в Москве, а менее всего брата
своей жены. Он приподнял шляпу и хотел проехать, но Степан Аркадьич велел его кучеру остановиться и подбежал к нему чрез снег.
В
своем же случае Алексей Александрович
видел, что достижение законного, т.е. такого развода, где была бы только отвергнута виновная
жена, невозможно.
— Положим, какой-то неразумный ridicule [смешное] падает на этих людей, но я никогда не
видел в этом ничего, кроме несчастия, и всегда сочувствовал ему», сказал себе Алексей Александрович, хотя это и было неправда, и он никогда не сочувствовал несчастиям этого рода, а тем выше ценил себя, чем чаще были примеры
жен, изменяющих
своим мужьям.
— Разве я не
вижу, как ты себя поставил с
женою? Я слышал, как у вас вопрос первой важности — поедешь ли ты или нет на два дня на охоту. Всё это хорошо как идиллия, но на целую жизнь этого не хватит. Мужчина должен быть независим, у него есть
свои мужские интересы. Мужчина должен быть мужествен, — сказал Облонский, отворяя ворота.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя
жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о
своих отношениях с
женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь
видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
Сколько он ни вспоминал женщин и девушек, которых он знал, он не мог вспомнить девушки, которая бы до такой степени соединяла все, именно все качества, которые он, холодно рассуждая, желал
видеть в
своей жене.
Но Алексей Александрович не чувствовал этого и, напротив того, будучи устранен от прямого участия в правительственной деятельности, яснее чем прежде
видел теперь недостатки и ошибки в деятельности других и считал
своим долгом указывать на средства к исправлению их. Вскоре после
своей разлуки с
женой он начал писать
свою первую записку о новом суде из бесчисленного ряда никому ненужных записок по всем отраслям управления, которые было суждено написать ему.
Алексей Александрович помолчал и потер рукою лоб и глаза. Он
увидел, что вместо того, что он хотел сделать, то есть предостеречь
свою жену от ошибки в глазах света, он волновался невольно о том, что касалось ее совести, и боролся с воображаемою им какою-то стеной.
«Избавиться от того, что беспокоит», повторяла Анна. И, взглянув на краснощекого мужа и худую
жену, она поняла, что болезненная
жена считает себя непонятою женщиной, и муж обманывает ее и поддерживает в ней это мнение о себе. Анна как будто
видела их историю и все закоулки их души, перенеся свет на них. Но интересного тут ничего не было, и она продолжала
свою мысль.
Она молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря на всё, что он
видел, Алексей Александрович всё-таки не позволял себе думать о настоящем положении
своей жены. Он только
видел внешние признаки. Он
видел, что она вела себя неприлично, и считал
своим долгом сказать ей это. Но ему очень трудно было не сказать более, а сказать только это. Он открыл рот, чтобы сказать ей, как она неприлично вела себя, но невольно сказал совершенно другое.
Отчего же и сходят с ума, отчего же и стреляются?» ответил он сам себе и, открыв глаза, с удивлением
увидел подле
своей головы шитую подушку работы Вари,
жены брата.
Через час Анна рядом с Голенищевым и с Вронским на переднем месте коляски подъехали к новому красивому дому в дальнем квартале. Узнав от вышедшей к ним
жены дворника, что Михайлов пускает в
свою студию, но что он теперь у себя на квартире в двух шагах, они послали ее к нему с
своими карточками, прося позволения
видеть его картины.
Даже до мелочей Сергей Иванович находил в ней всё то, чего он желал от
жены: она была бедна и одинока, так что она не приведет с собой кучу родных и их влияние в дом мужа, как его он
видел на Кити, а будет всем обязана мужу, чего он тоже всегда желал для
своей будущей семейной жизни.
Левин остался на другом конце стола и, не переставая разговаривать с княгиней и Варенькой,
видел, что между Степаном Аркадьичем, Долли, Кити и Весловским шел оживленный и таинственный разговор. Мало того, что шел таинственный разговор, он
видел в лице
своей жены выражение серьезного чувства, когда она, не спуская глаз, смотрела в красивое лицо Васеньки, что-то оживленно рассказывавшего.
Это произошло так. В одно из его редких возвращений домой он не
увидел, как всегда еще издали, на пороге дома
свою жену Мери, всплескивающую руками, а затем бегущую навстречу до потери дыхания. Вместо нее у детской кроватки — нового предмета в маленьком доме Лонгрена — стояла взволнованная соседка.
— Я был наперед уверен, — промолвил он, — что ты выше всяких предрассудков. На что вот я — старик, шестьдесят второй год живу, а и я их не имею. (Василий Иванович не смел сознаться, что он сам пожелал молебна… Набожен он был не менее
своей жены.) А отцу Алексею очень хотелось с тобой познакомиться. Он тебе понравится, ты
увидишь… Он и в карточки не прочь поиграть и даже… но это между нами… трубочку курит.
—
Жена тоже любит учить, да!
Видите ли, жизнь нужно построить по типу оркестра: пусть каждый честно играет
свою партию, и все будет хорошо.
— Через тридцать лет Пращев с
женой, дочерью и женихом ее сидели ночью в саду
своем. Залаяла собака, бросилась в кусты. Пращев — за нею и
видит: стоит в кустах Середа, отдавая ему честь. «Что, Середа, настал день смерти моей?» — «Так точно, ваше благородие!»
Жена, кругленькая, розовая и беременная, была неистощимо ласкова со всеми. Маленьким, но милым голосом она, вместе с сестрой
своей, пела украинские песни. Сестра, молчаливая, с длинным носом, жила прикрыв глаза, как будто боясь
увидеть нечто пугающее, она молча, аккуратно разливала чай, угощала закусками, и лишь изредка Клим слышал густой голос ее...
Ее замечание, совет, одобрение или неодобрение стали для него неизбежною поверкою: он
увидел, что она понимает точно так же, как он, соображает, рассуждает не хуже его… Захар обижался такой способностью в
своей жене, и многие обижаются, — а Штольц был счастлив!
Он любил
жену свою, как любят воздух и тепло. Мало того, он, погруженный в созерцание жизни древних, в их мысль и искусство, умудрился
видеть и любить в ней какой-то блеск и колорит древности, античность формы.
Вошли две дамы, обе девицы, одна — падчерица одного двоюродного брата покойной
жены князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (замечу для будущего) и сама была с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с
своим братом у Фанариотовой и которую я
видел до этого времени всего только раз в моей жизни, мельком на улице, хотя с братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень может быть, и упомяну об этой стычке впоследствии, если место будет, потому что в сущности не стоит).
Она стояла сначала в середине толпы за перегородкой и не могла
видеть никого, кроме
своих товарок; когда же причастницы двинулись вперед, и она выдвинулась вместе с Федосьей, она увидала смотрителя, а за смотрителем и между надзирателями мужичка с светло-белой бородкой и русыми волосами — Федосьиного мужа, который остановившимися глазами глядел на
жену.
По лестнице в это время поднимались Половодовы. Привалов
видел, как они остановились в дверях танцевальной залы, где их окружила целая толпа знакомых мужчин и женщин; Антонида Ивановна улыбалась направо и налево, отыскивая глазами Привалова. Когда оркестр заиграл вальс, Половодов сделал несколько туров с
женой, потом сдал ее с рук на руки какому-то кавалеру, а сам, вытирая лицо платком, побрел в буфет. Заметив Привалова, он широко расставил
свои длинные ноги и поднял в знак удивления плечи.
— Здравствуйте пожалуйста, — сказал Иван Петрович, встречая его на крыльце. — Очень, очень рад
видеть такого приятного гостя. Пойдемте, я представлю вас
своей благоверной. Я говорю ему, Верочка, — продолжал он, представляя доктора
жене, — я ему говорю, что он не имеет никакого римского права сидеть у себя в больнице, он должен отдавать
свой досуг обществу. Не правда ли, душенька?
Видите ли, господа присяжные заседатели, в доме Федора Павловича в ночь преступления было и перебывало пять человек: во-первых, сам Федор Павлович, но ведь не он же убил себя, это ясно; во-вторых, слуга его Григорий, но ведь того самого чуть не убили, в-третьих,
жена Григория, служанка Марфа Игнатьевна, но представить ее убийцей
своего барина просто стыдно.
Я не прерывал его. Тогда он рассказал мне, что прошлой ночью он
видел тяжелый сон: он
видел старую, развалившуюся юрту и в ней
свою семью в страшной бедности.
Жена и дети зябли от холода и были голодны. Они просили его принести им дрова и прислать теплой одежды, обуви, какой-нибудь еды и спичек. То, что он сжигал, он посылал в загробный мир
своим родным, которые, по представлению Дерсу, на том свете жили так же, как и на этом.
Говоря это, он достал с воза теплые вязаные перчатки и подал их мне. Я взял перчатки и продолжал работать. 2 км мы шли вместе, я чертил, а крестьянин рассказывал мне про
свое житье и ругательски ругал всех и каждого. Изругал он
своих односельчан, изругал
жену, соседа, досталось учителю и священнику. Надоела мне эта ругань. Лошаденка его шла медленно, и я
видел, что при таком движении к вечеру мне не удастся дойти до Имана. Я снял перчатки, отдал их возчику, поблагодарил его и, пожелав успеха, прибавил шагу.
Сторешников слышал и
видел, что богатые молодые люди приобретают себе хорошеньких небогатых девушек в любовницы, — ну, он и добивался сделать Верочку
своею любовницею: другого слова не приходило ему в голову; услышал он другое слово: «можно жениться», — ну, и стал думать на тему «
жена», как прежде думал на тему «любовница».
— А и это на правду похоже, Петровна: отчего же на чужих-то
жен зарятся? Оттого, что их в наряде
видят, а
свою в безобразии. Так в писании говорится, в притчах Соломоних. Премудрейший царь был.
— Даже и мы порядочно устали, — говорит за себя и за Бьюмонта Кирсанов. Они садятся подле
своих жен. Кирсанов обнял Веру Павловну; Бьюмонт взял руку Катерины Васильевны. Идиллическая картина. Приятно
видеть счастливые браки. Но по лицу дамы в трауре пробежала тень, на один миг, так что никто не заметил, кроме одного из ее молодых спутников; он отошел к окну и стал всматриваться в арабески, слегка набросанные морозом на стекле.
Конечно, в других таких случаях Кирсанов и не подумал бы прибегать к подобному риску. Гораздо проще: увезти девушку из дому, и пусть она венчается, с кем хочет. Но тут дело запутывалось понятиями девушки и свойствами человека, которого она любила. При
своих понятиях о неразрывности
жены с мужем она стала бы держаться за дрянного человека, когда бы уж и
увидела, что жизнь с ним — мучение. Соединить ее с ним — хуже, чем убить. Потому и оставалось одно средство — убить или дать возможность образумиться.
В 1851 году я был проездом в Берне. Прямо из почтовой кареты я отправился к Фогтову отцу с письмом сына. Он был в университете. Меня встретила его
жена, радушная, веселая, чрезвычайно умная старушка; она меня приняла как друга
своего сына и тотчас повела показывать его портрет. Мужа она не ждала ранее шести часов; мне его очень хотелось
видеть, я возвратился, но он уже уехал на какую-то консультацию к больному.
Румяна и бела собою была молодая
жена; только так страшно взглянула на
свою падчерицу, что та вскрикнула, ее
увидевши; и хоть бы слово во весь день сказала суровая мачеха.
Другой мистик протестантского типа Юнг Штиллинг в
своем толковании на Апокалипсис впадает в смешной провинциализм и
видит Жену, облеченную в солнце, лишь в богемо-моравской церкви.
Что именно он
видел, и как
видел, и
видел ли действительно, — осталось совершенно неизвестным. Многие говорили ему, что это невозможно, но он стоял на
своем, уверяя, что
видел небо и землю, мать,
жену и Максима.
Но сколь прискорбно было
видеть, что щедроты мои изливалися на богатого, на льстеца, на вероломного друга, на убийцу иногда тайного, на предателя и нарушителя общественной доверенности, на уловившего мое пристрастие, на снисходящего моим слабостям, на
жену, кичащуюся
своим бесстыдством.
Видя во всем толикую превратность, от слабости моей и коварства министров моих проистекшую,
видя, что нежность моя обращалася на
жену, ищущую в любви моей удовлетворения
своего только тщеславия и внешность только
свою на услаждение мое устрояющую, когда сердце ее ощущало ко мне отвращение, — возревел я яростию гнева: — Недостойные преступники, злодеи! вещайте, почто во зло употребили доверенность господа вашего? предстаньте ныне пред судию вашего.
Мы
видели, что Большов вовсе не сильная натура, что он не способен к продолжительной борьбе, да и вообще не любит хлопот;
видели мы также, что Подхалюзин — человек сметливый и вовсе не привязанный к
своему хозяину;
видели, что и все домашние не очень-то расположены к Самсону Силычу, кроме разве
жены его, совершенно ничтожной и глупой старухи.
— И вот,
видишь, до чего ты теперь дошел! — подхватила генеральша. — Значит, все-таки не пропил
своих благородных чувств, когда так подействовало! А
жену измучил. Чем бы детей руководить, а ты в долговом сидишь. Ступай, батюшка, отсюда, зайди куда-нибудь, встань за дверь в уголок и поплачь, вспомни
свою прежнюю невинность, авось бог простит. Поди-ка, поди, я тебе серьезно говорю. Ничего нет лучше для исправления, как прежнее с раскаянием вспомнить.
— Матушка! Королевна! Всемогущая! — вопил Лебедев, ползая на коленках перед Настасьей Филипповной и простирая руки к камину. — Сто тысяч! Сто тысяч! Сам
видел, при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне в камин: весь влезу, всю голову
свою седую в огонь вложу!.. Больная
жена без ног, тринадцать человек детей — всё сироты, отца схоронил на прошлой неделе, голодный сидит, Настасья Филипповна!! — и, провопив, он пополз было в камин.
Маланья Сергеевна с горя начала в
своих письмах умолять Ивана Петровича, чтобы он вернулся поскорее; сам Петр Андреич желал
видеть своего сына; но он все только отписывался, благодарил отца за
жену, за присылаемые деньги, обещал приехать вскоре — и не ехал.
— А ежели она у меня с ума нейдет?.. Как живая стоит… Не могу я позабыть ее, а
жену не люблю. Мамынька женила меня, не
своей волей… Чужая мне
жена.
Видеть ее не могу… День и ночь думаю о Фене. Какой я теперь человек стал: в яму бросить — вся мне цена. Как я узнал, что она ушла к Карачунскому, — у меня свет из глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она в окно смотрит. Что тут со мной было — и не помню, а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
—
Своими глазами
видел… — бормотал Мыльников, не ожидавший такого действия
своих слов. — Я думал: мертвяк, и даже отшатнулся, а это она, значит,
жена Кожина распята… Так на руках и висит.
Положение Татьяны в семье было очень тяжелое. Это было всем хорошо известно, но каждый смотрел на это, как на что-то неизбежное. Макар пьянствовал, Макар походя бил
жену, Макар вообще безобразничал, но где дело касалось
жены — вся семья молчала и делала вид, что ничего не
видит и не слышит. Особенно фальшивили в этом случае старики, подставлявшие несчастную бабу под обух
своими руками. Когда соседки начинали приставать к Палагее, она подбирала строго губы и всегда отвечала одно и то же...
Пока Розанов волновался такими тяжелыми раздумьями и с совершенным отчаянием
видел погибшими все
свои надежды довести
жену до житья хоть не сладкого, но по крайней мере и не постыдного, Ольга Александровна шла forte-fortissime.
Когда люди входили в дом Петра Лукича Гловацкого, они чувствовали, что здесь живет совет и любовь, а когда эти люди знакомились с самими хозяевами, то уже они не только чувствовали витающее здесь согласие, но как бы созерцали олицетворение этого совета и любви в старике и его
жене. Теперь люди чувствовали то же самое,
видя Петра Лукича с его дочерью. Женни, украшая собою тихую, предзакатную вечерню старика, умела всех приобщить к
своему чистому празднеству, ввести в
свою безмятежную сферу.