Неточные совпадения
Лютов
видел, как еще двое людей стали поднимать
гроб на плечо Игната, но человек
в полушубке оттолкнул их, а перед Игнатом очутилась Алина; обеими руками, сжав кулаки, она ткнула Игната
в лицо, он мотнул головою, покачнулся и медленно опустил
гроб на землю. На какой-то момент люди примолкли. Мимо Самгина пробежал Макаров, надевая кастет на пальцы правой руки.
— Королева сидела
в гробу, обнимая графиню. Испуганная стража закрыла дверь. Знали, что графиня Стенбок тоже опасно больна. Послан был гонец
в замок к ней и, — оказалось, что она умерла именно
в ту самую минуту, когда ее
видели в объятиях усопшей королевы.
Самгин понимал, что сейчас разыграется что-то безобразное, но все же приятно было
видеть Лютова
в судорогах страха, а Лютов был так испуган, что его косые беспокойные глаза выкатились, брови неестественно расползлись к вискам. Он пытался сказать что-то людям, которые тесно окружили
гроб, но только махал на них руками. Наблюдать за Лютовым не было времени, — вокруг
гроба уже началось нечто жуткое, отчего у Самгина по спине поползла холодная дрожь.
— То же самое желание скрыть от самих себя скудость природы я
вижу в пейзажах Левитана,
в лирических березках Нестерова,
в ярко-голубых тенях на снегу. Снег блестит, как обивка
гробов,
в которых хоронят девушек, он — режет глаза, ослепляет, голубых теней
в природе нет. Все это придумывается для самообмана, для того, чтоб нам уютней жилось.
— Умереть, умереть! зачем мне это? Помогите мне жить, дайте той прекрасной страсти, от которой «тянутся какие-то лучи на всю жизнь…». Дайте этой жизни, где она? Я, кроме огрызающегося тигра, не
вижу ничего… Говорите, научите или воротите меня назад, когда у меня еще была сила! А вы — «бабушке сказать»! уложить ее
в гроб и меня с ней!.. Это, что ли, средство? Или учите не ходить туда, к обрыву… Поздно!
— Поган есмь, а не свят.
В кресла не сяду и не восхощу себе аки идолу поклонения! — загремел отец Ферапонт. — Ныне людие веру святую губят. Покойник, святой-то ваш, — обернулся он к толпе, указывая перстом на
гроб, — чертей отвергал. Пурганцу от чертей давал. Вот они и развелись у вас, как пауки по углам. А днесь и сам провонял.
В сем указание Господне великое
видим.
— Ничего не дам, а ей пуще не дам! Она его не любила. Она у него тогда пушечку отняла, а он ей по-да-рил, — вдруг
в голос прорыдал штабс-капитан при воспоминании о том, как Илюша уступил тогда свою пушечку маме. Бедная помешанная так и залилась вся тихим плачем, закрыв лицо руками. Мальчики,
видя, наконец, что отец не выпускает
гроб от себя, а между тем пора нести, вдруг обступили
гроб тесною кучкой и стали его подымать.
Опять
видел он пред собою этот
гроб, этого закрытого кругом драгоценного ему мертвеца, но плачущей, ноющей, мучительной жалости не было
в душе его, как давеча утром.
Упомянул я тоже, что отец Паисий, твердо и незыблемо стоявший и читавший над
гробом, хотя и не мог слышать и
видеть, что происходило вне кельи, но
в сердце своем все главное безошибочно предугадал, ибо знал среду свою насквозь.
Да,
в жизни есть пристрастие к возвращающемуся ритму, к повторению мотива; кто не знает, как старчество близко к детству? Вглядитесь, и вы
увидите, что по обе стороны полного разгара жизни, с ее венками из цветов и терний, с ее колыбелями и
гробами, часто повторяются эпохи, сходные
в главных чертах. Чего юность еще не имела, то уже утрачено; о чем юность мечтала, без личных видов, выходит светлее, спокойнее и также без личных видов из-за туч и зарева.
…Три года тому назад я сидел у изголовья больной и
видел, как смерть стягивала ее безжалостно шаг за шагом
в могилу. Эта жизнь была все мое достояние. Мгла стлалась около меня, я дичал
в тупом отчаянии, но не тешил себя надеждами, не предал своей горести ни на минуту одуряющей мысли о свидании за
гробом.
Одиноко сидел
в своей пещере перед лампадою схимник и не сводил очей с святой книги. Уже много лет, как он затворился
в своей пещере. Уже сделал себе и дощатый
гроб,
в который ложился спать вместо постели. Закрыл святой старец свою книгу и стал молиться… Вдруг вбежал человек чудного, страшного вида. Изумился святой схимник
в первый раз и отступил,
увидев такого человека. Весь дрожал он, как осиновый лист; очи дико косились; страшный огонь пугливо сыпался из очей; дрожь наводило на душу уродливое его лицо.
—
Видите, Иван Андреевич, ведь у всех ваших конкурентов есть и «Ледяной дом», и «Басурман», и «Граф Монтекристо», и «Три мушкетера», и «Юрий Милославский». Но ведь это вовсе не то, что писали Дюма, Загоскин, Лажечников. Ведь там черт знает какая отсебятина нагорожена… У авторов косточки
в гробу перевернулись бы, если бы они узнали.
Она любила думать о себе, как о мертвой: лежит она, раба божия Татьяна,
в сосновом
гробу, скрестив на груди отработавшие руки, тихо и Мирно лежит, и один бог
видит ее материнскую душу.
Вдруг поднялся глухой шум и топот множества ног
в зале, с которым вместе двигался плач и вой; все это прошло мимо нас… и вскоре я
увидел, что с крыльца, как будто на головах людей, спустился деревянный
гроб; потом, когда тесная толпа раздвинулась, я разглядел, что
гроб несли мой отец, двое дядей и старик Петр Федоров, которого самого вели под руки; бабушку также вели сначала, но скоро посадили
в сани, а тетушки и маменька шли пешком; многие, стоявшие на дворе, кланялись
в землю.
«Батюшка, — говорит попадья, — и свечки-то у покойника не горит; позволено ли по требнику свечи-то ставить перед нечаянно умершим?» — «А для че, говорит, не позволено?» — «Ну, так, — говорит попадья, — я пойду поставлю перед ним…» — «Поди, поставь!» И только-что матушка-попадья вошла
в горенку, где стоял
гроб, так и заголосила, так что священник испужался даже, бежит к ней,
видит, — она стоит, расставя руки…
Потом Вихров через несколько минут осмелился взглянуть
в сторону могилы и
увидел, что
гроб уж был вынут, и мужики несли его. Он пошел за ними. Маленький доктор, все время стоявший с сложенными по-наполеоновски руками на окраине могилы и любовавшийся окрестными видами, тоже последовал за ними.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться
в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова
в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он
увидел диван, очень как бы похожий на
гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают
гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг
в дорогом переплете, а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
— У нас, говорит, это не покойник, а медведь
в гробу-то!» — «Как медведь?» — заглянул
в гроб,
видит — шкура содрана с медведя, обернут он, как следует,
в саван, лежит словно бы и человек.
— Да, — усмехаясь, продолжал Николай, — это глупость. Ну, все-таки перед товарищами нехорошо, — никому не сказал ничего… Иду.
Вижу — покойника несут, ребенка. Пошел за
гробом, голову наклонил, не гляжу ни на кого. Посидел на кладбище, обвеяло меня воздухом, и одна мысль
в голову пришла…
Наконец, помогая друг другу, мы торопливо взобрались на гору из последнего обрыва. Солнце начинало склоняться к закату. Косые лучи мягко золотили зеленую мураву старого кладбища, играли на покосившихся крестах, переливались
в уцелевших окнах часовни. Было тихо, веяло спокойствием и глубоким миром брошенного кладбища. Здесь уже мы не
видели ни черепов, ни голеней, ни
гробов. Зеленая свежая трава ровным, слегка склонявшимся к городу пологом любовно скрывала
в своих объятиях ужас и безобразие смерти.
В тех же креслах его подкатили к окну, из которого он
увидел сына, когда
гроб его вынесли из дома.
Но без императора всероссийского нельзя было того сделать; они и пишут государю императору нашему прошение на гербовой бумаге: «Что так, мол, и так, позвольте нам Наполеондера выкопать!» — «А мне что, говорит, плевать на то, пожалуй, выкапывайте!» Стали они рыться и
видят гроб въявь, а как только к нему, он глубже
в землю уходит…
Только во время надгробного слова, сказанного одним из священников, Ахилла смирил скорбь свою и, слушая, тихо плакал
в платок; но зато, когда он вышел из церкви и
увидел те места, где так много лет ходил вместе с Туберозовым, которого теперь несут заключенным
в гробе, Ахилла почувствовал необходимость не только рыдать, но вопить и кричать.
Между плеч людей он
видел гроб и
в нём жёлтый нос Никона; сбоку, вздыхая и крестясь, шагала Ревякина; Сухобаев поглядывал на неё, вполголоса говоря...
Двое, забежав далеко вперёд, раскачали фонарный столб, выдернули его из земли и понесли впереди похоронного хода по тротуару,
гроб и провожатые настигли их, но никто не сказал им ни слова, и Кожемякин
видел, как они, не глядя друг на друга, положили столб на землю и молча нырнули
в туман.
Шакир шагал стороной, без шапки,
в тюбетейке одной, она взмокла, лоснилась под дождём, и по смуглому лицу татарина текли струи воды. Иногда он, подняв руки к лицу, наклонял голову, мокрые ладони блестели и дрожали; ничего не
видя перед собою, Шакир оступался
в лужи, и это вызывало у людей, провожавших
гроб, неприятные усмешки. Кожемякин
видел, что горожане смотрят на татарина косо, и слышал сзади себя осуждающее ворчание...
Кожемякин, шагая тихонько,
видел через плечо Вани Хряпова пёстрый венчик на лбу усопшего, жёлтые прядки волос, тёмные руки, сложенные на бугре чёрного сюртука.
В гробу Хряпов стал благообразнее — красные, мокрые глаза крепко закрылись, ехидная улыбка погасла, клыки спрятались под усами, а провалившийся рот как будто даже улыбался другой улыбкой, добродушной и виноватой, точно говоря...
На кладбище не взошёл Шакир, зарыли без него, а я, его не
видя, испугался, побежал искать и земли горсть на
гроб не бросил, не успел. Он за оградой
в поле на корточках сидел, молился; повёл его домой, и весь день толковали. Очень милый, очень хороший он человек, чистая душа. Плакал и рассказывал...
По другим, более достоверным сведениям,
гроб этот вовсе не был выкинут морем, но привезен и похоронен возле берега иностранной дамой, приехавшею из Венеции; некоторые прибавляли, что даму эту
видели потом
в Герцеговине при войске, которое тогда собиралось; описывали даже ее наряд, черный с головы до ног.
Дергальский отставлен и сидит
в остроге за возмущение мещан против полицейского десятского, а пристав Васильев выпущен на свободу, питается акридами и медом, поднимался вместе с прокурором на небо по лестнице, которую
видел во сне Иаков, и держал там дебаты о беззаконности наказаний,
в чем и духи и прокурор пришли к полному соглашению; но как господину прокурору нужно получать жалованье, которое ему дается за обвинения, то он уверен, что о невменяемости с ним говорили или «легкие», или «шаловливые» духи, которых мнение не авторитетно, и потому он спокойно продолжает брать казенное жалованье, говорить о возмутительности вечных наказаний за
гробом и подводить людей под возможно тяжкую кару на земле.
Мертвая Феня, какой он
видел ее
в последний раз
в гробу, отчаянно защищавшаяся Ариша, плакавшая
в своей горенке Нюша, убитая горем мамынька с ее посиневшим страшным лицом.
— Ведь пятнадцать лет ее берег, Гордей Евстратыч… да… пуще глазу своего берег… Ну, да что об этом толковать!.. Вот что я тебе скажу… Человека я порешил… штегеря, давно это было… Вот он, штегерь-то, и стоит теперь над моей душой… да… думал отмолить, а тут смерть пришла… ну, я тебя и вспомнил…
Видел жилку? Но богачество… озолочу тебя, только по
гроб своей жизни отмаливай мой грех… и старуху свою заставь…
в скиты посылай…
Легла она
в постель рано, а уснула поздно. Снились ей все какие-то портреты и похоронная процессия, которую она
видела утром; открытый
гроб с мертвецом внесли во двор и остановились у двери, потом долго раскачивали
гроб на полотенцах и со всего размаха ударили им
в дверь. Юлия проснулась и вскочила
в ужасе.
В самом деле, внизу стучали
в дверь, и проволока от звонка шуршала по стене, но звонка не было слышно.
Проживем длинный, длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; будем трудиться для других и теперь и
в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрем и там за
гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя,
увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой — и отдохнем.
Пошла, воротилась с иконой —
Больной уж безгласен лежал,
Одетый как
в гроб, причащенный,
Увидел жену, простонал...
День похорон был облачен и хмур.
В туче густой пыли за
гробом Игната Гордеева черной массой текла огромная толпа народа; сверкало золото риз духовенства, глухой шум ее медленного движения сливался с торжественной музыкой хора архиерейских певчих. Фому толкали и сзади и с боков; он шел, ничего не
видя, кроме седой головы отца, и заунывное пение отдавалось
в груди его тоскливым эхом. А Маякин, идя рядом с ним, назойливо и неустанно шептал ему
в уши...
— И потом он
видел его лежащего на жесткой постели
в доме бедного соседа… казалось, слышал его тяжелое дыхание и слова: отомсти, сын мой, извергу… чтоб никто из его семьи не порадовался краденым куском… и вспомнил Вадим его похороны: необитый
гроб, поставленный на телеге, качался при каждом толчке; он с образом шел вперед… дьячок и священник сзади; они пели дрожащим голосом… и прохожие снимали шляпы… вот стали опускать
в могилу, канат заскрыпел, пыль взвилась…
Сливалось всё как
в мутном сне,
Души не чувствуя, оне
Уж
видят гроб перед очами.
Свойства нашего романтика — это все понимать, все
видеть и
видеть часто несравненно яснее, чем
видят самые положительнейшие наши умы; ни с кем и ни с чем не примиряться, но
в то же время ничем и не брезгать; все обойти, всему уступить, со всеми поступить политично; постоянно не терять из виду полезную, практическую цель (какие-нибудь там казенные квартирки, пенсиончики, звездочки) — усматривать эту цель через все энтузиазмы и томики лирических стишков и
в то же время «и прекрасное и высокое» по
гроб своей жизни
в себе сохранить нерушимо, да и себя уже кстати вполне сохранить так-таки
в хлопочках, как ювелирскую вещицу какую-нибудь, хотя бы, например, для пользы того же «прекрасного и высокого».
«И эдакую-то ждали
видеть в гробу, схороненную и оставившую наследство, — пролетело у меня
в мыслях, — да она всех нас и весь отель переживет!
Петя, следуя за
гробом между бабушкой и прачкой Варварой, чувствовал, как нестерпимо щемят пальцы на руках и на ногах; ему, между прочим, и без того было трудно поспевать за спутницами; одежда на нем случайно была подобрана: случайны были сапоги,
в которых ноги его болтались свободно, как
в лодках; случайным был кафтанишко, которого нельзя было бы надеть, если б не подняли ему фалды и не приткнули их за пояс, случайной была шапка, выпрошенная у дворника; она поминутно сползала на глаза и мешала Пете
видеть дорогу.
Спустишься к нему, охватит тебя тепловатой пахучей сыростью, и первые минуты не
видишь ничего. Потом выплывет во тьме аналой и чёрный
гроб, а
в нём согбенно поместился маленький старичок
в тёмном саване с белыми крестами, черепами, тростью и копьём, — всё это смято и поломано на иссохшем теле его.
В углу спряталась железная круглая печка, от неё, как толстый червь, труба вверх ползёт, а на кирпиче стен плесень наросла зелёной чешуёй. Луч света вонзился во тьму, как меч белый, и проржавел и рассыпался
в ней.
«А ожидал ли я сам, что он… зарежет меня?» Он решил, что да, ожидал, именно с той самой минуты, как
увидел его
в карете, за
гробом Багаутова, «я чего-то как бы стал ожидать… но, разумеется, не этого, разумеется, не того, что зарежет!..»
Настя (
в дремоте). Будто иду я по улице и
вижу свои похороны. Несут меня
в открытом
гробе…
Она стала почти на самой черте; но видно было, что не имела сил переступить ее, и вся посинела, как человек, уже несколько дней умерший. Хома не имел духа взглянуть на нее. Она была страшна. Она ударила зубами
в зубы и открыла мертвые глаза свои. Но, не
видя ничего, с бешенством — что выразило ее задрожавшее лицо — обратилась
в другую сторону и, распростерши руки, обхватывала ими каждый столп и угол, стараясь поймать Хому. Наконец остановилась, погрозив пальцем, и легла
в свой
гроб.
Хому опять таким же самым образом отвели
в церковь; опять оставили его одного и заперли за ним дверь. Как только он остался один, робость начала внедряться снова
в его грудь. Он опять
увидел темные образа, блестящие рамы и знакомый черный
гроб, стоявший
в угрожающей тишине и неподвижности среди церкви.
Пришедши
в кухню, все несшие
гроб начали прикладывать руки к печке, что обыкновенно делают малороссияне,
увидевши мертвеца.
Орлов работал и
видел, что,
в сущности, всё это совсем уж не так погано и страшно, как казалось ему недавно, и что тут — не хаос, а правильно действует большая, разумная сила. Но, вспоминая о полицейском, он всё-таки вздрагивал и искоса посматривал
в окно барака на двор. Он верил, что полицейский мёртв, но было что-то неустойчивое
в этой вере. А вдруг выскочит и крикнет? И ему вспомнилось, как кто-то рассказывал: однажды холерные мертвецы выскочили из
гробов и разбежались.
И я чувствую, как колыхается
гроб, и рассуждаю об этом, и вдруг меня
в первый раз поражает идея, что ведь я умер, совсем умер, знаю это и не сомневаюсь, не
вижу и не движусь, а между тем чувствую и рассуждаю.