Неточные совпадения
Прежде (это началось почти с
детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности
в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо,
видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
Но главное общество Щербацких невольно составилось из московской дамы, Марьи Евгениевны Ртищевой с дочерью, которая была неприятна Кити потому, что заболела так же, как и она, от любви, и московского полковника, которого Кити с
детства видела и знала
в мундире и эполетах и который тут, со своими маленькими глазками и с открытою шеей
в цветном галстучке, был необыкновенно смешон и скучен тем, что нельзя было от него отделаться.
Первое время деревенской жизни было для Долли очень трудное. Она живала
в деревне
в детстве, и у ней осталось впечатление, что деревня есть спасенье от всех городских неприятностей, что жизнь там хотя и не красива (с этим Долли легко мирилась), зато дешева и удобна: всё есть, всё дешево, всё можно достать, и детям хорошо. Но теперь, хозяйкой приехав
в деревню, она
увидела, что это всё совсем не так, как она думала.
Сначала он не чувствовал ничего и поглядывал только назад, желая увериться, точно ли выехал из города; но когда
увидел, что город уже давно скрылся, ни кузниц, ни мельниц, ни всего того, что находится вокруг городов, не было видно и даже белые верхушки каменных церквей давно ушли
в землю, он занялся только одной дорогою, посматривал только направо и налево, и город N. как будто не бывал
в его памяти, как будто проезжал он его давно,
в детстве.
Он, Клим Самгин, еще
в детстве был признан обладателем исключительных способностей, об этом он не забывал да и не мог забыть, ибо людей крупнее его — не
видел.
Клим впервые
видел так близко и
в такой массе народ, о котором он с
детства столь много слышал споров и читал десятки печальных повестей о его трудной жизни.
«Я — не бездарен. Я умею
видеть нечто, чего другие не
видят. Своеобразие моего ума было отмечено еще
в детстве…»
Гнев и печаль, вера и гордость посменно звучат
в его словах, знакомых Климу с
детства, а преобладает
в них чувство любви к людям;
в искренности этого чувства Клим не смел, не мог сомневаться, когда
видел это удивительно живое лицо, освещаемое изнутри огнем веры.
— Понадобилось, так явились и мысли и язык, хоть напечатать
в романе где-нибудь. А нет нужды, так и не умею, и глаза не
видят, и
в руках слабость! Ты свое уменье затерял еще
в детстве,
в Обломовке, среди теток, нянек и дядек. Началось с неуменья надевать чулки и кончилось неуменьем жить.
Несколько дней Привалов и Бахарев специально были заняты разными заводскими делами, причем пришлось пересмотреть кипы всевозможных бумаг, смет, отчетов и соображений. Сначала эта работа не понравилась Привалову, но потом он незаметно втянулся
в нее, по мере того как из-за этих бумаг выступала действительность. Но, работая над одним материалом, часто за одним столом, друзья
детства видели каждый свое.
Не знаю, как теперь, но
в детстве моем мне часто случалось
в деревнях и по монастырям
видеть и слышать этих кликуш.
Он, может быть, жаждал
увидеть отца после долголетней разлуки, он, может быть, тысячу раз перед тем, вспоминая как сквозь сон свое
детство, отгонял отвратительные призраки, приснившиеся ему
в его
детстве, и всею душой жаждал оправдать и обнять отца своего!
Да,
в жизни есть пристрастие к возвращающемуся ритму, к повторению мотива; кто не знает, как старчество близко к
детству? Вглядитесь, и вы
увидите, что по обе стороны полного разгара жизни, с ее венками из цветов и терний, с ее колыбелями и гробами, часто повторяются эпохи, сходные
в главных чертах. Чего юность еще не имела, то уже утрачено; о чем юность мечтала, без личных видов, выходит светлее, спокойнее и также без личных видов из-за туч и зарева.
После нашей истории, шедшей вслед за сунгуровской, и до истории Петрашевского прошло спокойно пятнадцать лет, именно те пятнадцать, от которых едва начинает оправляться Россия и от которых сломились два поколения: старое, потерявшееся
в буйстве, и молодое, отравленное с
детства, которого квёлых представителей мы теперь
видим.
Сны занимали
в детстве и юности значительную часть моего настроения. Говорят, здоровый сон бывает без сновидений. Я, наоборот,
в здоровом состоянии
видел самые яркие сны и хорошо их помнил. Они переплетались с действительными событиями, порой страшно усиливая впечатление последних, а иногда сами по себе действовали на меня так интенсивно, как будто это была сама действительность.
Молодежь, с
детства отданная
в школы, деревню
видела только
в короткое каникулярное время, и потому у ней не было того конкретного знания народа, каким отличались отцы-помещики.
Но когда настал
в жизни ребенка период, который является переходною гранью между
детством и отрочеством, Максим
увидел, как неосновательны эти гордые педагогические мечтания.
Он стоял около своего номера, прислонившись к стене, и точно ощущал,
видел и слышал, как около него и под ним спят несколько десятков людей, спят последним крепким утренним сном, с открытыми ртами, с мерным глубоким дыханием, с вялой бледностью на глянцевитых от сна лицах, и
в голове его пронеслась давнишняя, знакомая еще с
детства мысль о том, как страшны спящие люди, — гораздо страшнее, чем мертвецы.
На такую именно жизнь осужден был и Крутицын, но так как семена ее залегли
в нем еще с
детства, то он не только не чувствовал нелепых ее сторон, но, по примеру старших,
видел в ней"знамя".
По этим данным я
в детстве составил себе такое твердое и ясное понятие о том, что Епифановы наши враги, которые готовы зарезать или задушить не только папа, но и сына его, ежели бы он им попался, и что они
в буквальном смысле черные люди, что,
увидев в год кончины матушки Авдотью Васильевну Епифанову, la belle Flamande, ухаживающей за матушкой, я с трудом мог поверить тому, что она была из семейства черных людей, и все-таки удержал об этом семействе самое низкое понятие.
Три дня я не выходил из комнаты, никого не
видел, находил, как
в детстве, наслаждение
в слезах и плакал много.
Может быть, он еще с
детства привык
видеть на столе
в этот день поросенка и вывел, что поросенок необходим для этого дня, и я уверен, если б хоть раз
в этот день он не покушал поросенка, то на всю жизнь у него бы осталось некоторое угрызение совести о неисполненном долге.
Я скоро понял, что все эти люди
видели и знают меньше меня; почти каждый из них с
детства был посажен
в тесную клетку мастерства и с той поры сидит
в ней. Из всей мастерской только Жихарев был
в Москве, о которой он говорил внушительно и хмуро...
Все знают, что если грех убийства — грех, то он грех всегда, независимо от тех людей, над которыми он совершается, как грех прелюбодеяния, воровства и всякий другой, но вместе с тем люди с
детства, смолоду
видят, что убийство не только признается, но благословляется всеми теми, которых они привыкли почитать своими духовными, от бога поставленными руководителями,
видят, что светские руководители их с спокойной уверенностью учреждают убийства, носят на себе, гордясь ими, орудия убийства и от всех требуют, во имя закона гражданского и даже божеского, участия
в убийстве.
Снова, после долгих лет разлуки, я
увидел этот огромный сад,
в котором мелькнуло несколько счастливых дней моего
детства и который много раз потом снился мне во сне,
в дортуарах школ, хлопотавших о моем образовании.
Я
видел его таким
в моем
детстве, что случилось много лет позднее того времени, про которое я рассказываю, — и впечатление страха до сих пор живо
в моей памяти!
Что-то
в ее тоне напомнило мне случай
детства, когда, сделав лук, я поддался увещаниям жестоких мальчишек — ударить выгибом дерева этого самодельного оружия по земле. Они не объяснили мне, зачем это нужно, только твердили: «Ты сам
увидишь». Я смутно чувствовал, что дело не ладно, но не мог удержаться от искушения и ударил. Тетива лопнула.
Точно так, как бывало
в моем
детстве, я
увидел над моим изголовьем свежего, воскового купидона, привешенного к алькову моей кровати.
Замыслов. У меня
в прошлом голодное
детство… и такая же юность, полная унижений… суровое прошлое у меня, дорогая моя Юлька! Я много
видел тяжелого и скверного… я много перенес. Теперь — я сам судья и хозяин своей жизни — вот и все!.. Ну, я ухожу… до свиданья, моя радость!.. Нам все-таки нужно держаться поосторожнее… подальше друг от друга…
Наружность ребенка, его движения и голос так живо напомнили мать, что Ване представилось, будто он снова
видит перед собою Дуню, собирающую валежник
в кустах ивняка; картина счастливого, беззаботного
детства промелькнула перед ним, и сердце его забилось еще сильнее, краска еще ярче заиграла на загорелых щеках.
В положении Катерины мы
видим, что, напротив, все «идеи», внушенные ей с
детства, все принципы окружающей среды — восстают против ее естественных стремлений и поступков.
Родилась ли она с ней? Залегла ли она
в тяжелые дни
детства? Дни монологов
в одиночестве на забытом кладбище?… Но и теперь, после ее великой победы — недавнего бенефиса, когда именно жить да радоваться, — я
видел мелькнувший налет этой таинственной грусти.
— Жорж, дорогой мой, я погибаю! — сказала она по-французски, быстро опускаясь перед Орловым и кладя голову ему на колени. — Я измучилась, утомилась и не могу больше, не могу…
В детстве ненавистная, развратная мачеха, потом муж, а теперь вы… вы… Вы на мою безумную любовь отвечаете иронией и холодом… И эта страшная, наглая горничная! — продолжала она, рыдая. — Да, да, я
вижу: я вам не жена, не друг, а женщина, которую вы не уважаете за то, что она стала вашею любовницей… Я убью себя!
— Я не
видела, не знаю, но говорят, что вы, мужчины, еще
в детстве начинаете с горничными и потом уже по привычке не чувствуете никакого отвращения. Я не знаю, не знаю, но я даже читала… Жорж, ты, конечно, прав, — сказала она, подходя к Орлову и меняя свой тон на ласковый и умоляющий, —
в самом деле, я сегодня не
в духе. Но ты пойми, я не могу иначе. Она мне противна, и я боюсь ее. Мне тяжело ее
видеть.
Звонок. С
детства знакомые звуки: сначала проволока шуршит по стене, потом
в кухне раздается короткий, жалобный звон. Это из клуба вернулся отец. Я встал и отправился
в кухню. Кухарка Аксинья,
увидев меня, всплеснула руками и почему-то заплакала.
Такие крошечные рты, с немножко оттопыренными губками, нарисованы у всех Протозановых, которых портреты я с
детства видела в бабушкином доме; но князь Яков Львович немножко даже утрировал эту черту: его маленький ротик придавал его лицу сходство с какою-то бойкою птичкой, отчего
в семье его звали также и «чижиком».
Князю припомнилось его
детство, когда он именно
в эти часы гулял
в саду; потом мелькнул
в его воображении образ Елены, жены, и затем пришла мысль, что через несколько мгновений, может быть, он ничего не будет ни
видеть, ни чувствовать.
— Милый мой! — начал тонкий после лобызания. — Вот не ожидал! Вот сюрприз! Ну да погляди же на меня хорошенько! Такой же красавец, как и был! Такой же душонок и щеголь! Ах ты, господи! Ну, что же ты? Богат? Женат? Я уже женат, как
видишь… Это вот моя жена, Луиза, урожденная Ванценбах… лютеранка… А это сын мой, Нафанаил, ученик третьего класса. Это, Нафаня, друг моего
детства!
В гимназии вместе учились!
Увидел ясно
в каждом волоске его четырехугольную широкую бороду и плешину среди русых и мягких волос, крутые, туго обтянутые плечи; почувствовал жесткое прикосновение погона, не то ласковое, не то угрожающее — и вдруг только теперь осознал ту тяжесть, что, начинаясь от
детства, всю жизнь давила его мысли.
Оттого из «Истории» его вышла весьма живая картина деяний Петровых, весьма полное собрание фактов, относящихся к лицу Петра и к положению придворных партий, окружавших его во время
детства и отрочества, нелицеприятное изложение государственных событий времени Петра; но истинной истории, во всей обширности ее философского и прагматического значения, нельзя
видеть в ныне изданных томах «Истории Петра Великого».
—
Видишь, Лиза, — я про себя скажу! Была бы у меня семья с
детства, не такой бы я был, как теперь. Я об этом часто думаю. Ведь как бы ни было
в семье худо — все отец с матерью, а не враги, не чужие. Хоть
в год раз любовь тебе выкажут. Все-таки ты знаешь, что ты у себя. Я вот без семьи вырос; оттого, верно, такой и вышел… бесчувственный.
Трава была так густа и сочна, так ярко, сказочно-прелестно зелена и так нежно розовела от зари, как это
видят люди и звери только
в раннем
детстве, и всюду на ней сверкала дрожащими огнями роса.
— Извините за нескромность и не досадуйте; я без намерения. Продолжаю: я вовсе не будущий размиллионер, как вы изволили выразиться (и что у вас за идея была!). Я весь тут, как
видите, но зато
в будущности моей я совершенно уверен. Героем и благодетелем ничьим не буду, а себя и жену обеспечу. Конечно, у меня теперь ничего нет, я даже воспитывался
в их доме, с самого
детства…
Если я захочу, например, чтобы другие непременно восхищались нелепой песней, приятной мне по воспоминаниям
детства, то я обнаружу этим, что не признаю ее нелепости, а
вижу в ней действительные достоинства.
Теперь я
вижу жену не
в окно, а вблизи себя,
в обычной домашней обстановке,
в той самой, которой недостает мне теперь
в мои пожилые годы, и несмотря на ее ненависть ко мне, я скучаю по ней, как когда-то
в детстве скучал по матери и няне, и чувствую, что теперь, под старость, я люблю ее чище и выше, чем любил прежде, — и поэтому мне хочется подойти к ней, покрепче наступить ей каблуком на носок, причинить боль и при этом улыбнуться.
Лариосик. Ну что вы, Елена Васильевна!.. Елка на ять, как говорит Витенька. Хотел бы я
видеть человека, который бы сказал, что елка некрасива! Ах, Елена Васильевна, если бы вы знали!.. Елка напоминает мне невозвратные дни моего
детства в Житомире… Огни… Елочка зеленая… (Пауза.) Впрочем, здесь мне лучше, гораздо лучше, чем
в детстве. Вот отсюда я никуда бы не ушел… Так бы просидел весь век под елкой у ваших ног и никуда бы не ушел…
А ведь нет, — себя-то я все-таки
в привлекательном виде выставил: что, мол, никем я не понятая, этакая возвышенная хреновина, вроде, что ли, Евгения Онегина; тяжелое
детство, ожесточенная душа, ласки никогда не
видел — чего я тут только не намотал.
Все это было уже давно, во времена моего далекого
детства, но и до сих пор во мне живы впечатления этого дня. Я будто
вижу нашу площадь, кишащую толпой, точно
в растревоженном муравейнике, дом Баси с пилястрами на верхнем этаже и с украшениями
в особенном еврейском стиле, неуклюжую громоздкую коляску на высоких круглых рессорах и молодые глаза старого цадика с черной, как смоль, бородой. И еще вспоминается мне задорный взгляд моего товарища Фройма Менделя и готовая вспыхнуть ссора двух братьев.
Дело прошлое, и теперь бы я затруднился определить, что, собственно,
в ней было такого необыкновенного, что мне так понравилось
в ней, тогда же за обедом для меня все было неотразимо ясно; я
видел женщину молодую, прекрасную, добрую, интеллигентную, обаятельную, женщину, какой я раньше никогда не встречал; и сразу я почувствовал
в ней существо близкое, уже знакомое, точно это лицо, эти приветливые, умные глаза я
видел уже когда-то
в детстве,
в альбоме, который лежал на комоде у моей матери.
На миг на меня повеяло очарованием чего-то родного, очень знакомого, будто я уже
видел эту самую панораму когда-то
в детстве.