Неточные совпадения
«Откуда
взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить ближнего и не
душить его? Мне сказали это в детстве, и я радостно поверил, потому что мне сказали то, что было у меня в
душе. А кто открыл это? Не разум. Разум открыл борьбу
за существование и закон, требующий того, чтобы
душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А любить другого не мог открыть разум, потому что это неразумно».
— А ей-богу, так! Ведь у меня что год, то бегают. Народ-то больно прожорлив, от праздности завел привычку трескать, а у меня есть и самому нечего… А уж я бы
за них что ни дай
взял бы. Так посоветуйте вашему приятелю-то: отыщись ведь только десяток, так вот уж у него славная деньга. Ведь ревизская
душа стóит в пятистах рублях.
— Чтобы отдать тебе мертвых
душ? Да
за такую выдумку я их тебе с землей, с жильем!
Возьми себе все кладбище! Ха, ха, ха, ха! Старик-то, старик! Ха, ха, ха, ха! В каких дураках! Ха, ха, ха, ха!
«В неделю, скажет, набросать подробную инструкцию поверенному и отправить его в деревню, Обломовку заложить, прикупить земли, послать план построек, квартиру сдать,
взять паспорт и ехать на полгода
за границу, сбыть лишний жир, сбросить тяжесть, освежить
душу тем воздухом, о котором мечтал некогда с другом, пожить без халата, без Захара и Тарантьева, надевать самому чулки и снимать с себя сапоги, спать только ночью, ехать, куда все едут, по железным дорогам, на пароходах, потом…
«Я не понимала ее! Где была моя хваленая „мудрость“ перед этой бездной!..» — думала она и бросилась на помощь бабушке — помешать исповеди, отвести ненужные и тяжелые страдания от ее измученной
души. Она стала перед ней на колени и
взяла ее
за обе руки.
— Ого-го!.. Вон оно куда пошло, — заливался Веревкин. — Хорошо, сегодня же устроим дуэль по-американски: в двух шагах, через платок… Ха-ха!.. Ты пойми только, что сия Катерина Ивановна влюблена не в папахена, а в его карман. Печальное, но вполне извинительное заблуждение даже для самого умного человека, который зарабатывает деньги головой, а не ногами. Понял? Ну, что
возьмет с тебя Катерина Ивановна, когда у тебя ни гроша
за душой… Надо же и ей заработать на ярмарке на свою долю!..
— Только и говорит мне намедни Степанида Ильинишна Бедрягина, купчиха она, богатая:
возьми ты, говорит, Прохоровна, и запиши ты, говорит, сыночка своего в поминанье, снеси в церковь, да и помяни
за упокой. Душа-то его, говорит, затоскует, он и напишет письмо. «И это, — говорит Степанида Ильинишна, — как есть верно, многократно испытано». Да только я сумлеваюсь… Свет ты наш, правда оно аль неправда, и хорошо ли так будет?
Но Дубровский уже ее не слышал, боль раны и сильные волнения
души лишили его силы. Он упал у колеса, разбойники окружили его. Он успел сказать им несколько слов, они посадили его верхом, двое из них его поддерживали, третий
взял лошадь под уздцы, и все поехали в сторону, оставя карету посреди дороги, людей связанных, лошадей отпряженных, но не разграбя ничего и не пролив ни единой капли крови в отмщение
за кровь своего атамана.
— По шестисот (ассигнациями)
за душу думает
взять, а
за полтысячи отдаст.
Но ни один из прохожих и проезжих не знал, чего ей стоило упросить отца
взять с собою, который и
душою рад бы был это сделать прежде, если бы не злая мачеха, выучившаяся держать его в руках так же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся,
за долгое служение, теперь на продажу.
Опять, как же и не
взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и пустит исподлобья такой взгляд, что, кажется, унес бы ноги бог знает куда; а
возьмешь — так на другую же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай
душить за шею, когда на шее монисто, кусать
за палец, когда на нем перстень, или тянуть
за косу, когда вплетена в нее лента.
Женился генерал еще очень давно, еще будучи в чине поручика, на девице почти одного с ним возраста, не обладавшей ни красотой, ни образованием,
за которою он
взял всего только пятьдесят
душ, — правда, и послуживших к основанию его дальнейшей фортуны.
Карта
взяла,
за ней другая, третья, и через полчаса он отыграл одну из деревень своих, сельцо Ихменевку, в котором числилось пятьдесят
душ по последней ревизии.
— Знаю я, батюшка! Десять лет сряду
за убылые
души плачу — очень хорошо знаю! Кого в солдаты, кого в ратники
взяли, а кто и сам собой помер — а я плати да плати! Россия-матушка — вот тебе государство! Не маленькая я, что ты меня этим словом тычешь! Знаю, ах, как давно я его знаю!
Столько же, сколько шарманку, может быть, даже немного больше, он любил своих младших спутников в вечных скитаниях: пуделя Арто и маленького Сергея. Мальчика он
взял пять лет тому назад «напрокат» у забулдыги, вдового сапожника, обязавшись
за это уплачивать по два рубля в месяц. Но сапожник вскоре умер, и Сергей остался навеки связанным с дедушкой и
душою, и мелкими житейскими интересами.
То есть вы не думайте, чтоб я сомневался в благородстве
души вашей — нет! А так, знаете, я
взял бы этого жидочка
за пейсики, да головенкой-то бы его об косяк стук-стук… Так он, я вам ручаюсь, в другой раз смотрел бы на вас не иначе, как со слезами признательности… Этот народ ученье любит-с!
Ух, как скучно! пустынь, солнце да лиман, и опять заснешь, а оно, это течение с поветрием, опять в
душу лезет и кричит: «Иван! пойдем, брат Иван!» Даже выругаешься, скажешь: «Да покажись же ты, лихо тебя
возьми, кто ты такой, что меня так зовешь?» И вот я так раз озлобился и сижу да гляжу вполсна
за лиман, и оттоль как облачко легкое поднялось и плывет, и прямо на меня, думаю: тпру, куда ты, благое, еще вымочишь!
Я эти деньги, что от них
взял, двадцать пять рублей, сейчас положил в бедный монастырь — вклад
за Грушину
душу, а сам стал начальство просить, чтобы на Кавказ меня определить, где я могу скорее
за веру умереть.
— Помолимся! — сказала Настенька, становясь на колени перед могилой. — Стань и ты, — прибавила она Калиновичу. Но тот остался неподвижен. Целый ад был у него в
душе; он желал в эти минуты или себе смерти, или — чтоб умерла Настенька. Но испытание еще тем не кончилось: намолившись и наплакавшись, бедная девушка
взяла его
за руку и положила ее на гробницу.
Подхалюзин. Вы, Самсон Силыч,
возьмите в рассуждение. Я посторонний человек, не родной, а для вашего благополучия ни дня ни ночи себе покою не знаю, да и сердце-то у меня все изныло; а
за него отдают барышню, можно сказать, красоту неописанную; да и денег еще дают-с, а он ломается да важничает, ну есть ли в нем
душа после всего этого?
Подхалюзин. Нет, вы, Самсон Силыч, рассудите об этом: есть ли
душа у человека? Я вот посторонний совсем, да не могу же без слез видеть всего этого. Поймите вы это, Самсон Силыч! Другой бы и внимания не
взял так убиваться из-за чужого дела-с; а ведь меня теперь вы хоть гоните, хоть бейте, а я уж вас не оставлю; потому не могу — сердце у меня не такое.
— Зачем же без пощады, дорогой мой господин Чиппатола! Я ни
за что в мире не
возьму моих вчерашних слов назад — но я не кровопийца!.. Да вот постойте, сейчас придет секундант моего противника. Я уйду в соседнюю комнату — а вы с ним и условитесь. Поверьте, я ввек не забуду вашей услуги и благодарю вас от
души.
Во второй день они пришли к другому странноприемлющему мужу, и тот пожелал, чтобы они благословили его сына; но ангел,
взяв отрока
за гортань,
задушил его.
Так из-за тебя, проклятого, я грех на
душу взял!»
— И вы дали себя перевязать и пересечь, как бабы! Что
за оторопь на вас напала? Руки у вас отсохли аль
душа ушла в пяты? Право, смеху достойно! И что это
за боярин средь бело дня напал на опричников? Быть того не может. Пожалуй, и хотели б они извести опричнину, да жжется! И меня, пожалуй, съели б, да зуб неймет! Слушай, коли хочешь, чтоб я
взял тебе веру, назови того боярина, не то повинися во лжи своей. А не назовешь и не повинишься, несдобровать тебе, детинушка!
— Спасибо тебе, государь, — сказал он, — спасибо
за твою хлеб-соль! Спасибо, что выгоняешь слугу своего, как негодного пса! Буду, — прибавил он неосторожно, — буду хвалиться на Руси твоею лаской! Пусть же другие послужат тебе, как служила Федора! Много грехов
взял я на
душу на службе твоей, одного греха не
взял, колдовства не
взял на
душу!
— Позволь, князь, тут решается спор один, — тут
за душу взяло!
«Пусть горе моё будет в радость тебе и грех мой — на забаву, не пожалуюсь ни словом никогда, всё на себя
возьму перед господом и людьми! Так ты обласкал всю меня и утешил, золотое сердце, цветочек тихий! Как в ручье выкупалась я, и словно
душу ты мне омыл — дай тебе господи
за ласку твою всё счастье, какое есть…»
Он поднялся, проворно запер дверь, воротился к ней и
взял ее
за руки. Он не мог говорить: радость его
душила. Она с улыбкой глядела ему в глаза… в них было столько счастия… Она застыдилась.
— Так отчего же, скажите, — возразил Бельтов, схватив ее руку и крепко ее сжимая, — отчего же, измученный, с
душою, переполненною желанием исповеди, обнаружения, с
душою, полной любви к женщине, я не имел силы прийти к ней и
взять ее
за руку, и смотреть в глаза, и говорить… и говорить… и склонить свою усталую голову на ее грудь… Отчего она не могла меня встретить теми словами, которые я видел на ее устах, но которые никогда их не переходили.
Это, очевидно, был бред сумасшедшего. Я молча
взял Любочку
за руку и молча повел гулять. Она сначала отчаянно сопротивлялась, бранила меня, а потом вдруг стихла и покорилась. В сущности она от усталости едва держалась на ногах, и я боялся, что она повалится, как сноп. Положение не из красивых, и в
душе я проклинал Пепку в тысячу первый раз. Да, прекрасная логика: он во всем обвинял Федосью, она во всем обвиняла меня, — мне оставалось только пожать руку Федосье, как товарищу по человеческой несправедливости.
— Если так — она спасена! Ну, детушки, — продолжал он, обращаясь к толпе, — видно, вас не переспоришь — быть по-вашему! Только не забудьте, ребята, что она такая же крещеная, как и мы: так нам грешно будет погубить ее
душу.
Возьмите ее бережненько да отнесите
за мною в церковь, там она скорей очнется! дайте мне только время исповедать ее, приготовить к смерти, а там делайте что хотите.
Послушай, князь:
взять меры сей же час;
Чтоб от Литвы Россия оградилась
Заставами; чтоб ни одна
душаНе перешла
за эту грань; чтоб заяц
Не прибежал из Польши к нам; чтоб ворон
Не прилетел из Кракова. Ступай.
— Послушай,
душа моя, — сказал я, — завтра я позову вот этого самого извозчика и велю ему все ругательства, которые мы слышали, при тебе повторить. А ты отдай ему те сто рублей, которые ты
взял у меня, чтоб заплатить
за ужин.
Ахов. Ну, вот то-то же! Я душу-то твою всю насквозь вижу; что на уме-то у тебя, все знаю. Вот и думаешь: «выйду я
за бедного, всю жизнь буду в забвении жить; молодой да богатый меня не
возьмет: дай-ка я послушаю умных людей да выйду
за старичка с деньгами». Так ведь ты рассуждаешь?
— Ольга не считала свою любовь преступлением; она знала, хотя всячески старалась усыпить эту мысль, знала, что близок ужасный, кровавый день… и… небо должно было заплатить ей
за будущее — в настоящем; она имела сильную
душу, которая не заботилась о неизбежном, и по крайней мере хотела жить — пока жизнь светла; как она благодарила судьбу
за то, что брат ее был далеко; один взор этого непонятного, грозного существа оледенил бы все ее блаженство; — где
взял он эту власть?..
— Царь, прости меня, не угрожай мне своим гневом, прикажи это сделать кому-нибудь другому. Элиав, выйдя из дворца, побежал в храм и схватился
за рога жертвенника. Я стар, смерть моя близка, я не смею
взять на свою
душу этого двойного преступления.
Эти все грехи я на
душу взял, совестью для детей пожертвовал, а мне
за это шиш!
Митя. Ты, коли любишь, эти шутки брось! Не к месту они. Эх, пропадай моя голова! (Обнимает ее.) Разве силой
возьмут, волей не отдам. Я
за тебя, Люба,
душу положу!
Погасла милая
душа его, и сразу стало для меня темно и холодно. Когда его хоронили, хворый я лежал и не мог проводить на погост дорогого человека, а встал на ноги — первым делом пошёл на могилу к нему, сел там — и даже плакать не мог в тоске. Звенит в памяти голос его, оживают речи, а человека, который бы ласковую руку на голову мне положил, больше нет на земле. Всё стало чужое, далёкое… Закрыл глаза, сижу. Вдруг — поднимает меня кто-то:
взял за руку и поднимает. Гляжу — Титов.
И садятся, окаянные, на лицо истины и
душат её,
за горло
взяв, и мешают росту силы её всячески, враги наши и всего сущего!
Ты
возьми да выгони меня из дому! Так, мол, вас и надо, дураков старых, женолюбивых. Кум, кума, нет… она меня не выгонит… Как она об
душе моей хлопочет… все меня благодарить приходят, земно кланяются; а
за что, я и не знаю.
Капочка. Ах! одна минута — и навек все кончено! Шла я вечером откуда-то с Маланьей, вдруг нам навстречу молодой человек, в голубом галстуке; посмотрел на меня с такой
душой в глазах, даже уму непостижимо! А потом
взял опустил глаза довольно гордо. Я вдруг почувствовала, но никакого виду не подала. Он пошел
за нами до дому и раза три прошел мимо окон. Голубой цвет так идет к нему, что я уж и не знаю, что со мной было!
Раньше она была
за почтмейстером и привыкла у него к пирогам и к наливкам, а у второго мужа и хлеба черного не видала вдоволь; стала чахнуть от такой жизни да года через три
взяла и отдала богу
душу.
— Видишь ты: думал я, что быть мне колдуном, — очень
душа моя тянулась к этому. У меня и дед с материной стороны колдун был и дядя отцов — тоже. Дядя этот — в нашей стороне — знаменитейший ведун и знахарь, пчеляк тоже редкий, — по всей губернии его слава известна, его даже и татаре, и черемисы, чуваши — все признают. Ему уж далеко
за сто лет, а он годов семь тому назад
взял девку, сироту-татарку, — дети пошли. Жениться ему нельзя уж — трижды венчался.
— Послушай, — обратился он к вознице. — Так ты говоришь, что здесь не опасно? Это жаль… Я люблю с разбойниками драться… На вид-то я худой, болезненный, а силы у меня, словно у быка… Однажды напало на меня три разбойника… Так что ж ты думаешь? Одного я так трахнул, что… что, понимаешь, богу
душу отдал, а два другие из-за меня в Сибирь пошли на каторгу. И откуда у меня сила берется, не знаю…
Возьмешь одной рукой какого-нибудь здоровилу, вроде тебя, и… и сковырнешь.
— Да-с, конечно, дело не в этом. А что просто было — это верно. Просто, просто, а только что просвещения было в нашем кругу мало, а дикости много… Из-за этого я и крест теперь несу. Видите ли, была у этою папашина товарища дочка, на два года меня моложе, по восемнадцатому году, красавица! И умна… Отец в ней
души не чаял, и даже ходил к ней студент — обучением занимался. Сама напросилась, — ну, а отец любимому детищу не перечил. Подвернулся студент, человек умный, ученый и цену
взял недорогую, — учи!
Надя.
Взял ее
за руку и — так грустно — сказал: «Такая вы красивая, образованная женщина, смотреть на вас приятно, а вы — ругаетесь. Разве мы вас обидели?» Он очень хорошо сказал, так… от
души! Ну, а другой, — он действительно… Он сказал: «Чего ты с ними говоришь? Разве они что-нибудь могут понять? Они — зверье!..» Это мы зверье — я и она! (Смеется.)
Мой план почти готов…
Да, да… вот так… а там! Богиня
Души моей, тебе с сих пор я отдаю
Себя!..
возьми! я твой — и
за могилой!
Слушала я, и зло меня
взяло, зло с любви
взяло; я сердце осилила, промолвила: «Люб иль не люб ты пришелся мне, знать, не мне про то знать, а, верно, другой какой неразумной, бесстыжей, что светлицу свою девичью в темную ночь опозорила,
за смертный грех
душу свою продала да сердца своего не сдержала безумного; да знать про то, верно, моим горючим слезам да тому, кто чужой бедой воровски похваляется, над девичьим сердцем насмехается!» Сказала, да не стерпела, заплакала…