Неточные совпадения
Осип. Ваше высокоблагородие! зачем вы не берете?
Возьмите!
в дороге все пригодится. Давай сюда головы и кулек! Подавай все! все пойдет впрок. Что там? веревочка? Давай и веревочку, — и веревочка
в дороге пригодится: тележка обломается или что другое, подвязать можно.
Пришел дьячок уволенный,
Тощой, как спичка серная,
И лясы распустил,
Что счастие не
в пажитях,
Не
в соболях, не
в золоте,
Не
в дорогих камнях.
«А
в чем же?»
—
В благодушестве!
Пределы есть владениям
Господ, вельмож, царей земных,
А мудрого владение —
Весь вертоград Христов!
Коль обогреет солнышко
Да пропущу косушечку,
Так вот и счастлив я! —
«А где
возьмешь косушечку?»
— Да вы же дать сулилися…
Вронский
взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата,
в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это всё о том же. «Что им за делo!» подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть
дорогой.
В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.
Левину самому хотелось зайти
в эти местечки, но местечки были от дома близкие, он всегда мог
взять их, и местечки были маленькие, — троим негде стрелять. И потому он кривил душой, говоря, что едва ли есть что. Поравнявшись с маленьким болотцем, Левин хотел проехать мимо, но опытный охотничий глаз Степана Аркадьича тотчас же рассмотрел видную с
дороги мочежину.
Левин
Взял косу и стал примериваться. Кончившие свои ряды, потные и веселые косцы выходили один зa другим на
дорогу и, посмеиваясь, здоровались с барином. Они все глядели на него, но никто ничего не говорил до тех пор, пока вышедший на
дорогу высокий старик со сморщенным и безбородым лицом,
в овчинной куртке, не обратился к нему.
Когда Левин
взял именье
в управление, он, осмотрев покосы, нашел, что они стоят
дороже, и назначил цену за десятину двадцать пять рублей.
Подложили цепи под колеса вместо тормозов, чтоб они не раскатывались,
взяли лошадей под уздцы и начали спускаться; направо был утес, налево пропасть такая, что целая деревушка осетин, живущих на дне ее, казалась гнездом ласточки; я содрогнулся, подумав, что часто здесь,
в глухую ночь, по этой
дороге, где две повозки не могут разъехаться, какой-нибудь курьер раз десять
в год проезжает, не вылезая из своего тряского экипажа.
Чичиков между тем так помышлял: «Право, было <бы> хорошо! Можно даже и так, что все издержки будут на его счет. Можно даже сделать и так, чтобы отправиться на его лошадях, а мои покормятся у него
в деревне. Для сбереженья можно и коляску оставить у него
в деревне, а
в дорогу взять его коляску».
Перед ним стояла не одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник
взял бы
в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться
в широком размере, всё что ни есть: и горы и леса и степи, и лица и губы и ноги; ту самую блондинку, которую он встретил на
дороге, ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать дело.
— Вот смотрите,
в этом месте уже начинаются его земли, — говорил Платонов, указывая на поля. — Вы увидите тотчас отличье от других. Кучер, здесь
возьмешь дорогу налево. Видите ли этот молодник-лес? Это — сеяный. У другого
в пятнадцать лет не поднялся <бы> так, а у него
в восемь вырос. Смотрите, вот лес и кончился. Начались уже хлеба; а через пятьдесят десятин опять будет лес, тоже сеяный, а там опять. Смотрите на хлеба, во сколько раз они гуще, чем у другого.
Я
взял в руки хворостину и загородил ею
дорогу.
Он решил отнести колечко; разыскав старуху, с первого же взгляда, еще ничего не зная о ней особенного, почувствовал к ней непреодолимое отвращение,
взял у нее два «билетика» и по
дороге зашел
в один плохенький трактиришко.
Путь же
взял он по направлению к Васильевскому острову через
В—й проспект, как будто торопясь туда за делом, но, по обыкновению своему, шел, не замечая
дороги, шепча про себя и даже говоря вслух с собою, чем очень удивлял прохожих.
Вошел, на рассвете, на станцию, — за ночь вздремнул, изломан, глаза заспаны, —
взял кофею; смотрю — Марфа Петровна вдруг садится подле меня,
в руках колода карт: «Не загадать ли вам, Аркадий Иванович, на дорогу-то?» А она мастерица гадать была.
Есть поверье, будто волшебными средствами можно получить неразменный рубль, т. е. такой рубль, который, сколько раз его ни выдавай, он все-таки опять является целым
в кармане. Но для того, чтобы добыть такой рубль, нужно претерпеть большие страхи. Всех их я не помню, но знаю, что, между прочим, надо
взять черную без единой отметины кошку и нести ее продавать рождественскою ночью на перекресток четырех
дорог, из которых притом одна непременно должна вести к кладбищу.
— Сочинил — Савва Мамонтов, миллионер, железные
дороги строил, художников подкармливал, оперетки писал. Есть такие французы? Нет таких французов. Не может быть, — добавил он сердито. — Это только у нас бывает. У нас, брат Всеволод, каждый рядится… несоответственно своему званию. И — силам. Все ходят
в чужих шляпах. И не потому, что чужая — красивее, а… черт знает почему! Вдруг — революционер, а — почему? — Он подошел к столу,
взял бутылку и, наливая вино, пробормотал...
— Пишу другой: мальчика заставили пасти гусей, а когда он полюбил птиц, его сделали помощником конюха. Он полюбил лошадей, но его
взяли во флот. Он море полюбил, но сломал себе ногу, и пришлось ему служить лесным сторожем. Хотел жениться — по любви — на хорошей девице, а женился из жалости на замученной вдове с двумя детьми. Полюбил и ее, она ему родила ребенка; он его понес крестить
в село и
дорогой заморозил…
Бальзаминов. Еще украдут, пожалуй. Вот едем мы
дорогой, все нам кланяются. Приезжаем
в Эрмитаж, и там все кланяются; я держу себя гордо. (
В испуге вскакивает и ходит
в волнении.) Вот гадость-то! Ведь деньги-то у меня, пятьдесят-то тысяч, которые я
взял, пропали.
А он сделал это очень просто:
взял колею от своего деда и продолжил ее, как по линейке, до будущего своего внука, и был покоен, не подозревая, что варьяции Герца, мечты и рассказы матери, галерея и будуар
в княжеском замке обратят узенькую немецкую колею
в такую широкую
дорогу, какая не снилась ни деду его, ни отцу, ни ему самому.
«
В неделю, скажет, набросать подробную инструкцию поверенному и отправить его
в деревню, Обломовку заложить, прикупить земли, послать план построек, квартиру сдать,
взять паспорт и ехать на полгода за границу, сбыть лишний жир, сбросить тяжесть, освежить душу тем воздухом, о котором мечтал некогда с другом, пожить без халата, без Захара и Тарантьева, надевать самому чулки и снимать с себя сапоги, спать только ночью, ехать, куда все едут, по железным
дорогам, на пароходах, потом…
— Она красавица, воспитана
в самом
дорогом пансионе
в Москве. Одних брильянтов тысяч на восемьдесят… Тебе полезно жениться…
Взял бы богатое приданое, зажил бы большим домом, у тебя бы весь город бывал, все бы раболепствовали перед тобой, поддержал бы свой род, связи… И
в Петербурге не ударил бы себя
в грязь… — мечтала почти про себя бабушка.
— Это я вам принес живого сазана, Татьяна Марковна: сейчас выудил сам. Ехал к вам, а там на речке,
в осоке, вижу, сидит
в лодке Иван Матвеич. Я попросился к нему, он подъехал,
взял меня, я и четверти часа не сидел — вот какого выудил! А это вам, Марфа Васильевна,
дорогой, вон тут во ржи нарвал васильков…
Путь, как известно из прежнего, тут не длинный. Я извозчика не
взял, а пробежал всю
дорогу не останавливаясь.
В уме моем было смутно и даже тоже почти что-то восторженное. Я понимал, что совершилось нечто радикальное. Опьянение же совершенно исчезло во мне, до последней капли, а вместе с ним и все неблагородные мысли, когда я позвонил к Татьяне Павловне.
Мы не пошли ни
в деревню Бо-Тсунг, ни на большую
дорогу, а
взяли налево, прорезали рощу и очутились
в обработанных полях, идущих неровно, холмами, во все стороны.
Но тяжелый наш фрегат, с грузом не на одну сотню тысяч пуд, точно обрадовался случаю и лег прочно на песок, как иногда добрый пьяница, тоже «нагрузившись» и долго шлепая неверными стопами по грязи, вдруг
возьмет да и ляжет средь
дороги. Напрасно трезвый товарищ толкает его
в бока, приподнимает то руку, то ногу, иногда голову. Рука, нога и голова падают снова как мертвые. Гуляка лежит тяжело, неподвижно и безнадежно, пока не придут двое «городовых» на помощь.
Дорога пошла
в гору. Жарко. Мы сняли пальто: наши узкие костюмы, из сукна и других плотных материй, просто невозможны
в этих климатах. Каков жар должен быть летом! Хорошо еще, что ветер с моря приносит со всех сторон постоянно прохладу! А всего
в 26-м градусе широты лежат эти благословенные острова. Как не
взять их под покровительство? Люди Соединенных Штатов совершенно правы, с своей стороны.
На другой день по возвращении
в Капштат мы предприняли прогулку около Львиной горы. Точно такая же
дорога, как
в Бенсклюфе, идет по хребту Льва, начинаясь
в одной части города и оканчиваясь
в другой. Мы
взяли две коляски и отправились часов
в одиннадцать утра. День начинался солнечный, безоблачный и жаркий донельзя.
Дорога шла по берегу моря мимо дач и ферм.
— Мама,
возьмите его и скорее уведите. Алексей Федорович, не трудитесь заходить ко мне после Катерины Ивановны, а ступайте прямо
в ваш монастырь, туда вам и
дорога! А я спать хочу, я всю ночь не спала.
Зайдет она, бывало,
в богатую лавку, садится, тут
дорогой товар лежит, тут и деньги, хозяева никогда ее не остерегаются, знают, что хоть тысячи выложи при ней денег и забудь, она из них не
возьмет ни копейки.
«Брак? Что это… брак… — неслось, как вихрь,
в уме Алеши, — у ней тоже счастье… поехала на пир… Нет, она не
взяла ножа, не
взяла ножа… Это было только „жалкое“ слово… Ну… жалкие слова надо прощать, непременно. Жалкие слова тешат душу… без них горе было бы слишком тяжело у людей. Ракитин ушел
в переулок. Пока Ракитин будет думать о своих обидах, он будет всегда уходить
в переулок… А
дорога… дорога-то большая, прямая, светлая, хрустальная, и солнце
в конце ее… А?.. что читают?»
Утром 4 августа мы стали собираться
в путь. Китайцы не отпустили нас до тех пор, пока не накормили как следует. Мало того, они щедро снабдили нас на
дорогу продовольствием. Я хотел было рассчитаться с ними, но они наотрез отказались от денег. Тогда я положил им деньги на стол. Они тихонько передали их стрелкам. Я тоже тихонько положил деньги под посуду. Китайцы заметили это и, когда мы выходили из фанзы, побросали их под ноги мулам. Пришлось уступить и
взять деньги обратно.
На другой день, чуть только заалел восток, все поднялись как по команде и стали собираться
в дорогу. Я
взял полотенце и пошел к реке мыться.
Я добрался наконец до угла леса, но там не было никакой
дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а за ними далёко-далёко виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «Что за притча?.. Да где же я?» Я стал припоминать, как и куда ходил
в течение дня… «Э! да это Парахинские кусты! — воскликнул я наконец, — точно! вон это, должно быть, Синдеевская роща… Да как же это я сюда зашел? Так далеко?.. Странно! Теперь опять нужно вправо
взять».
15 июля, рано утром, я выступил
в дорогу,
взяв с собою Мурзина, Эпова и Кожевникова. Ночевали мы
в селе Пермском, а на другой день пошли дальше.
После этого он выстрелил из ружья
в воздух, затем бросился к березе, спешно сорвал с нее кору и зажег спичкой. Ярким пламенем вспыхнула сухая береста, и
в то же мгновение вокруг нас сразу стало вдвое темнее. Испуганные выстрелом изюбры шарахнулись
в сторону, а затем все стихло. Дерсу
взял палку и накрутил на нее горящую бересту. Через минуту мы шли назад, освещая
дорогу факелом. Перейдя реку, мы вышли на тропинку и по ней возвратились на бивак.
Пошли дальше. Теперь Паначев шел уже не так уверенно, как раньше: то он принимал влево, то бросался
в другую сторону, то заворачивал круто назад, так что солнце, бывшее дотоле у нас перед лицом, оказывалось назади. Видно было, что он шел наугад. Я пробовал его останавливать и расспрашивать, но от этих расспросов он еще более терялся. Собран был маленький совет, на котором Паначев говорил, что он пройдет и без
дороги, и как подымется на перевал и осмотрится,
возьмет верное направление.
Когда Марья Алексевна, услышав, что дочь отправляется по
дороге к Невскому, сказала, что идет вместе с нею, Верочка вернулась
в свою комнату и
взяла письмо: ей показалось, что лучше, честнее будет, если она сама
в лицо скажет матери — ведь драться на улице мать не станет же? только надобно, когда будешь говорить, несколько подальше от нее остановиться, поскорее садиться на извозчика и ехать, чтоб она не успела схватить за рукав.
Наконец он увидел, что едет не
в ту сторону. Владимир остановился: начал думать, припоминать, соображать, и уверился, что должно было
взять ему вправо. Он поехал вправо. Лошадь его чуть ступала. Уже более часа он был
в дороге. Жадрино должно было быть недалеко. Но он ехал, ехал, а полю не было конца. Все сугробы да овраги; поминутно сани опрокидывались, поминутно он их подымал. Время шло; Владимир начинал сильно беспокоиться.
Но Дубровский уже ее не слышал, боль раны и сильные волнения души лишили его силы. Он упал у колеса, разбойники окружили его. Он успел сказать им несколько слов, они посадили его верхом, двое из них его поддерживали, третий
взял лошадь под уздцы, и все поехали
в сторону, оставя карету посреди
дороги, людей связанных, лошадей отпряженных, но не разграбя ничего и не пролив ни единой капли крови
в отмщение за кровь своего атамана.
Дорога от Кенигсберга до Берлина очень длинна; мы
взяли семь мест
в дилижансе и отправились. На первой станции кондуктор объявил, чтобы мы брали наши пожитки и садились
в другой дилижанс, благоразумно предупреждая, что за целость вещей он не отвечает.
Так шли годы. Она не жаловалась, она не роптала, она только лет двенадцати хотела умереть. «Мне все казалось, — писала она, — что я попала ошибкой
в эту жизнь и что скоро ворочусь домой — но где же был мой дом?.. уезжая из Петербурга, я видела большой сугроб снега на могиле моего отца; моя мать, оставляя меня
в Москве, скрылась на широкой, бесконечной
дороге… я горячо плакала и молила бога
взять меня скорей домой».
Покуда они разговаривали, между стариками завязался вопрос о приданом. Калерия Степановна находилась
в большом затруднении. У Милочки даже белья сносного не было, да и подвенечное платье сшить было не на что. А платье нужно шелковое,
дорогое — самое простое приличие этого требует. Она не раз намекала Валентину Осиповичу, что бывают случаи, когда женихи и т. д., но жених никаких намеков решительно не понимал. Наконец старики Бурмакины
взяли на себя объясниться с ним.
— Это тесть! — проговорил пан Данило, разглядывая его из-за куста. — Зачем и куда ему идти
в эту пору? Стецько! не зевай, смотри
в оба глаза, куда
возьмет дорогу пан отец. — Человек
в красном жупане сошел на самый берег и поворотил к выдавшемуся мысу. — А! вот куда! — сказал пан Данило. — Что, Стецько, ведь он как раз потащился к колдуну
в дупло.
Дед засеял баштан на самой
дороге и перешел жить
в курень;
взял и нас с собою гонять воробьев и сорок с баштану.
Тюрьма стояла на самом перевале, и от нее уже был виден город, крыши домов, улицы, сады и широкие сверкающие пятна прудов… Грузная коляска покатилась быстрее и остановилась у полосатой заставы шлагбаума. Инвалидный солдат подошел к дверцам,
взял у матери подорожную и унес ее
в маленький домик, стоявший на левой стороне у самой
дороги. Оттуда вышел тотчас же высокий господин, «команду на заставе имеющий»,
в путейском мундире и с длинными офицерскими усами. Вежливо поклонившись матери, он сказал...
Скитники на брезгу уже ехали дальше. Свои лесные сани они оставили у доброхота Василия, а у него взамен
взяли обыкновенные пошевни, с отводами и подкованными полозьями. Теперь уж на раскатах экипаж не валился набок, и старики переглядывались. Надо полагать, он отстал. Побился-побился и бросил. Впрочем, теперь другие интересы и картины захватывали их. По
дороге то и дело попадались пешеходы, истомленные, худые, оборванные, с отупевшим от истомы взглядом. Это брели из голодавших деревень
в Кукарский завод.
— Даст ему дед пятишницу, он на три рубля купит, а на десять украдет, — невесело говорила она. — Любит воровать, баловник! Раз попробовал, — ладно вышло, а дома посмеялись, похвалили за удачу, он и
взял воровство
в обычай. А дедушка смолоду бедности-горя до́сыта отведал — под старость жаден стал, ему деньги
дороже детей кровных, он рад даровщине! А Михайло с Яковом…
— Я тогда думал, — рассказывал он мне, — что
в Сибири люди под землей живут,
взял и убежал по
дороге из Тюмени.
— Послушай, Веля, — заговорил он,
взяв ее за руку. — Там сейчас говорили:
в больших городах девушки учатся всему, перед тобой тоже могла бы открыться широкая
дорога… А я…
Сей день путешествие мое было неудачно; лошади были худы, выпрягались поминутно; наконец, спускаяся с небольшой горы, ось у кибитки переломилась, и я далее ехать не мог. — Пешком ходить мне
в привычку.
Взяв посошок, отправился я вперед к почтовому стану. Но прогулка по большой
дороге не очень приятна для петербургского жителя, не похожа на гулянье
в Летнем саду или
в Баба, скоро она меня утомила, и я принужден был сесть.