Неточные совпадения
Эта жестокость его, с которой он разрушал мир, с таким трудом состроенный ею
себе, чтобы переносить свою тяжелую жизнь, эта несправедливость его, с которой он обвинял ее в притворстве, в ненатуральности,
взорвали ее.
Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь;
Его лошадка, снег почуя,
Плетется рысью как-нибудь;
Бразды пушистые
взрывая,
Летит кибитка удалая;
Ямщик сидит на облучке
В тулупе, в красном кушаке.
Вот бегает дворовый мальчик,
В салазки жучку посадив,
Себя в коня преобразив;
Шалун уж заморозил пальчик:
Ему и больно и смешно,
А мать грозит ему в окно…
Самгин, оглушенный, стоял на дрожащих ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла к стене и не позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все еще падала взметенная
взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский, открыв лицо, тянул на
себя медвежью полость; мелькали люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из дверей домов и становились в полукруг; несколько человек стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал...
Он стоял, раздвинув ноги, вскинув голову так, что кадык его высунулся, точно топор. Видя пред
собою его карикатурно мрачную фигуру, поддаваясь внезапному
взрыву возмущения и боясь, что кто-нибудь опередит его, Самгин вскочил, крикнул...
Он стал перечислять боевые выступления рабочих в провинции, факты террора, схватки с черной сотней,
взрывы аграрного движения; он говорил обо всем этом, как бы напоминая
себе самому, и тихонько постукивал кулаком по столу, ставя точки. Самгин хотел спросить: к чему приведет все это? Но вдруг с полной ясностью почувствовал, что спросил бы равнодушно, только по обязанности здравомыслящего человека. Каких-либо иных оснований для этого вопроса он не находил в
себе.
«Что ж? — пронеслось в уме моем, — оправдаться уж никак нельзя, начать новую жизнь тоже невозможно, а потому — покориться, стать лакеем, собакой, козявкой, доносчиком, настоящим уже доносчиком, а самому потихоньку приготовляться и когда-нибудь — все вдруг
взорвать на воздух, все уничтожить, всех, и виноватых и невиноватых, и тут вдруг все узнают, что это — тот самый, которого назвали вором… а там уж и убить
себя».
Это его
взорвало, и он, довольно неосторожно, позволил
себе заметить Катерине Николаевне, что после этого его уже не удивляет, что с ней могут происходить такие фантастические истории.
— Дело мое к вам в следующем, — начал Симонсон, когда-тo они вместе с Нехлюдовым вышли в коридор. В коридоре было особенно слышно гуденье и
взрывы голосов среди уголовных. Нехлюдов поморщился, но Симонсон, очевидно, не смущался этим. — Зная ваше отношение к Катерине Михайловне, — начал он, внимательно и прямо своими добрыми глазами глядя в лицо Нехлюдова, — считаю
себя обязанным, — продолжал он, но должен был остановиться, потому что у самой двери два голоса кричали враз, о чем-то споря...
В этом человеке было много загадочного; казалось, какие-то громадные силы угрюмо покоились в нем, как бы зная, что раз поднявшись, что сорвавшись раз на волю, они должны разрушить и
себя и все, до чего ни коснутся; и я жестоко ошибаюсь, если в жизни этого человека не случилось уже подобного
взрыва, если он, наученный опытом и едва спасшись от гибели, неумолимо не держал теперь самого
себя в ежовых рукавицах.
Глаза ее сверкнули
взрывом досады, когда она его увидала; она быстро прошла в прихожую, столкнув его с дороги плечом, и гневливо сказала, сбрасывая с
себя шубу...
— Ничего не понимаю, какая там решетка! — раздражалась генеральша, начинавшая очень хорошо понимать про
себя, кто такой подразумевался под названием (и, вероятно, давно уже условленным) «рыцаря бедного». Но особенно
взорвало ее, что князь Лев Николаевич тоже смутился и наконец совсем сконфузился, как десятилетний мальчик. — Да что, кончится или нет эта глупость? Растолкуют мне или нет этого «рыцаря бедного»? Секрет, что ли, какой-нибудь такой ужасный, что и подступиться нельзя?
—
Взорвет? Божья воля… Только ведь наше дело привычное. Я когда и сплю, так диомид под постель к
себе кладу.
Но убитый вид ее, дрожавшей перед ним от страха, тронул его. Он как будто устыдился своего гнева и на минуту сдержал
себя. Мы все молчали; я старался не глядеть на него. Но добрая минута тянулась недолго. Во что бы ни стало надо было высказаться, хотя бы
взрывом, хотя бы проклятием.
Старый охотник совсем опешил и не знал, что ему ответить. Публика тоже была очень смущена, но когда набоб засмеялся,
взрыв дружного хохота был наградой находчивости Родиона Антоныча, который с застенчивой улыбкой вытирал
себе лицо платком.
Забиякин. Только он сидит и прихлебывает
себе чай… ну,
взорвало, знаете, меня, не могу я этого выдержать! Пей он чай, как люди пьют, я бы ни слова — бог с ним! а то, знаете, помаленьку, точно бог весть каким блаженством наслаждается… Ну, я, конечно, в то время его раскровенил.
Скудоумна была уже сама по
себе мысль говорить три часа о деле, которое в таком только случае имело шансы на выигрыш, если б явилась ораторская сила, которая сразу сорвала бы палату и в общем
взрыве энтузиазма потопила бы колебания робких людей.
Можешь
себе представить, как это
взорвало меня с моим самолюбием!
На 1-м и 2-м бастионе вспыхивали по земле молнии;
взрывы потрясали воздух и освещали вокруг
себя какие-то черные странные предметы и камни, взлетавшие на воздух.
При этом как членов комитета, так и откупщиков словно
взрывом каким ошеломило. Председатель хотел было немедля же от
себя и от всего комитета выразить Василию Иванычу великую благодарность, но тот легким движением руки остановил его и снова продолжал свою речь...
А между тем, может быть, вся-то причина этого внезапного
взрыва в том человеке, от которого всего менее можно было ожидать его, — это тоскливое, судорожное проявление личности, инстинктивная тоска по самом
себе, желание заявить
себя, свою приниженную личность, вдруг появляющееся и доходящее до злобы, до бешенства, до омрачения рассудка, до припадка, до судорог.
Гаврила кончил. Я был вне
себя от восторга. Фома Фомич сидел бледный от ярости среди всеобщего замешательства и как будто не мог еще опомниться от неожиданного нападения Гаврилы; как будто он в эту минуту еще соображал: в какой степени должно ему рассердиться? Наконец воспоследовал
взрыв.
Он был среднего роста, но весьма красив
собою: волнистая грива, блестя, как полированный агат, опускалась струями с его лебединой шеи; он храпел,
взрывал копытом землю, и кровавые глаза его сверкали, как раскаленное железо.
Успокоительно прозвучал мягкий голос Соловьева и утонул в новом
взрыве слов разбитого человека. Он внёс с
собою вихрь страха, Климков сразу закружился, утонул в шёпоте его тревожной речи, был ослеплён движениями изломанного тела, мельканием трусливых рук и ждал, что вот что-то огромное, чёрное ворвётся в дверь, наполнит комнату и раздавит всех.
Елена употребила над
собой немалое усилие, чтобы не смутиться перед бешеным
взрывом князя.
Рьяные кони мчались,
взрывая снежный прах копытами. Колокольчик звенел. Павел Александрович задумался, потом замечтался, а потом и заснул
себе преспокойно. Он проснулся уже на третьей станции, свежий и здоровый, совершенно с другими мыслями.
— Мать мою
взорвала такая иезуитская двуличность; она забыла предостережение Бениса и весьма горячо и неосторожно высказала свое удивление, «что г. Камашев хвалит ее сына, тогда как с самого его вступления он постоянно преследовал бедного мальчика всякими пустыми придирками, незаслуженными выговорами и насмешками, надавал ему разных обидных прозвищ: плаксы, матушкина сынка и проч., которые, разумеется, повторялись всеми учениками; что такое несправедливое гонение г. главного надзирателя было единственною причиною, почему обыкновенная тоска дитяти, разлученного с семейством, превратилась в болезнь, которая угрожает печальными последствиями; что она признает г. главного надзирателя личным своим врагом, который присвоивает
себе власть, ему не принадлежащую, который хотел выгнать ее из больницы, несмотря на позволение директора, и что г. Камашев, как человек пристрастный, не может быть судьей в этом деле».
Вдруг, с зачастившим сердцем, я услышал животрепещущий
взрыв скрипок и труб прямо где-то возле
себя, как мне показалось, и, миновав колонны, я увидел разрезанную сверху донизу огненной чертой портьеру.
Невольно слыхал я из-за моих дверей и нежные ласки, и страстные, кровь кипятящие вздохи, и бешеные
взрывы ревности, и опасения, и страхи, и те ехидные слова, которыми страсть оправдывает
себя перед рассудком, и привык я ко всему этому очень скоро и на все это не обращал давно никакого внимания.
Но судьба мне послала человека, который случайно открыл мне, что ты воспитываешься у Палицына, что он богат, доволен, счастлив — это меня
взорвало!.. я не хотел чтоб он был счастлив — и не будет отныне; в этот дом я принес с
собою моего демона; его дыхание чума для счастливцев, чума… сестра, ты мне простишь… о! я преступник… вижу, и тобой завладел этот злой дух, и в тебе поселилась эта болезнь, которая портит жизнь и поддерживает ее.
Вадим, неподвижный, подобный одному из тех безобразных кумиров, кои доныне иногда в степи заволжской на холме поражают нас удивлением, стоял перед ней, ломая
себе руки, и глаза его, полузакрытые густыми бровями, выражали непобедимое страдание… всё было тихо, лишь ветер, по временам пробегая по крыше бани,
взрывал гнилую солому и гудел в пустой трубе… Вадим продолжал...
И тут-то Тиммерман показал
себя:
взрывы заложенных им мин вредили нашим же войскам.
Взрыв общего смеха заставил Карнаухова прийти в
себя, и он добродушно принялся хохотать вместе с другими, забавно дрыгая ногами.
По вспыльчивости своей он часто выходил из
себя; но бешенство его не всегда и не вдруг обнаруживалось неистовыми криками, воплями или бормотаньем никем не понимаемых слов; нет, нередко сначала оно скрывалось под напряженным спокойствием, равнодушием, шутками, и потом уже следовал
взрыв и полное самозабвение; в этих-то принужденных шутках подавленного бешенства Шаховской был неподражаемо забавен.
Новая комедия Загоскина была принята публикой с непрерывающимся смехом и частым, но сейчас утихающим хлопаньем; только по временам или по окончании актов
взрывы громких, общих и продолжительных рукоплесканий выражали удовольствие зрителей, которые до тех пор удерживались от аплодисментов, чтоб не мешать самим
себе слушать и смеяться.
Следующий стих не выдержал бы даже и самой снисходительной цензуры и вызвал единодушный
взрыв хохота, явившись, очевидно, импровизацией, только что созданной запевалой, который, под смех товарищей, крутил
себе усы с видом артиста, привыкшего к такому успеху у своей публики.
Ипполит Сергеевич отошёл в сторону от них и стал у лестницы, спускавшейся в парк. Он провёл рукой по лицу и потом пальцами по глазам, точно стирал пыль с лица и глаз. Ему стало стыдно перед
собой за то, что он поддался
взрыву чувства, стыд уступил место раздражению против девушки. Он назвал про
себя сцену с ней казацкой атакой на жениха, и ему захотелось заявить ей о
себе как о человеке, равнодушном к её вызывающей красоте.
Но, сделав то, что мог, он должен был уйти от неё, и он виновен в том, что своевременно не ушёл, а позволил ей возбудить в
себе постыдный
взрыв чувственности.
А вьюга между тем становилась все сильнее да сильнее; снежные вихри и ледяной ветер преследовали младенца, и забивались ему под худенькую его рубашонку, и обдавали его посиневшие ножки, и повергали его в сугробы… но он все бежал, все бежал… вьюга все усиливалась да усиливалась, вой ветра становился слышнее и слышнее; то
взрывал он снежные хребты и яростно крутил их в замутившемся небе, то гнал перед
собою необозримую тучу снега и, казалось, силился затопить в нем поля, леса и все Кузьминское со всеми его жителями, амбарами, угодьями и господскими хоромами…
Подобные трудности встречались часто и преодолевались нелегко, и притом всею своею тягостью главным образом лежали на городничем, который вперед всех выносился вскачь навстречу, первый принимал на
себя начальственные взоры и
взрывы и потом опять, стоя же, скакал впереди губернаторской кареты к собору, где у крыльца ожидал протопоп во всем облачении с крестом и кропилом в чаше священной воды.
Ух, уж на это меня
взорвало! Сверзну я ее, подумала
себе, но удержалась. Встала и говорю: «Нет, покорно вас благодарю, Леканида Петровна, на вашем угощении. У меня, — говорю, — хоть я и бедная женщина, а у меня и свой кофий есть».
Бургмейера это, разумеется,
взорвет; он сейчас же отстранит ее от
себя, а я приду и сяду на ее место, — тогда Александр Григорьич и увидит, как со мной можно сближаться только для шутки!
И я не ошибся в своем предположении. В первую же почту тот дает мне знать, что отправлено сто сорок соребром. Для
себя только десять целковых оставила. Так это меня
взорвало. Сейчас же поехал к ней. Она — знает уж кошка, чье мясо съела: как увидела меня, так и побледнела.
Как сердцу высказать
себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь —
Взрывая, возмутишь ключи,
Питайся ими — и молчи…
Но в сущности легче ли было от этого? Изменило ли его отсутствие хоть сколько-нибудь участь пьяного Шишкина? И едва кончил он, как раздался
взрыв неистовых криков и топанья. Особенно отличались хоры, шумевшие по двум причинам: первая та, что читал свой брат гимназист, которого поэтому «нужно поддержать»; а вторая, читалось запрещенное — слово, вечно заключающее в
себе что-то влекущее, обаятельное.
Представьте
себе, что тайная полиция Луи Наполеона вся наполнена людьми, и душою и телом преданными революции; представьте
себе, что наш корпус жандармов, наши секретные канцелярии переполнены прочными людьми нашего направления: были ли бы возможны аресты, ссылки, неудачные движения и
взрывы?
Он только тут узнал про эти муки, он ежедневно слышал свежие рассказы еще о вчерашних только событиях из уст молодой женщины, он видел порою
взрывы ее невольного негодования, порою ее слезы и… и, потупляя глаза, краснел за
себя, за свой народ, за свое правительство, которое становилось ему ненавистным в эти тяжелые минуты.
Это
взорвало Чубалова. Всегда бывало ему обидно, ежели кто усомнится в знании его насчет древностей, но ежели на подлог намекнут, а он водится-таки у старинщиков, то честный Герасим тотчас, бывало, из
себя выйдет. Забыл, что денег хочет просить у Марка Данилыча, и кинул на его грубость резкое слово...
Взрыв дионисического безумия уже сам по
себе, — как будто даже чисто физиологически, — разряжает тоску, ужас и отчаяние, скопившиеся в душе человека, приводит его к временному равновесию и освежению — к тому очищению души, катарсису, о котором говорят греки.
Внезапный
взрыв страсти и раскаяния потряс его, и жалость влилась в душу быстро, согрела его, перевернула взгляд на эту женщину, сложившийся в нем в течение года… Но порыва взять ее в объятия, осыпать поцелуями не было. Он не хотел обманывать
себя и подогревать. Это заставило его тут же воздержаться от всякой неосторожной ласки.
В университет я заглядывал на некоторых профессоров. Но студенчество (не так, как в последние годы) держало
себя тихо и, к чести тогдашних поколений, не срамило
себя взрывами нетерпимого расового ненавистничества. Университет и академические сферы совсем не проявляли
себя в общем ходе столичной жизни, гораздо меньше, чем в Париже, чем даже в Москве в конце 60-х годов.