Неточные совпадения
— То есть как тебе сказать… Стой, стой в углу! — обратилась она
к Маше, которая, увидав чуть заметную улыбку на лице матери, повернулась было. — Светское мнение было бы то, что он
ведет себя, как
ведут себя все молодые
люди. Il fait lа сour à une jeune et jolie femme, [Он ухаживает зa молодой и красивой женщиной,] a муж светский должен быть только польщен этим.
Надворные советники, может быть, и познакомятся с ним, но те, которые подобрались уже
к чинам генеральским, те, бог
весть, может быть, даже бросят один из тех презрительных взглядов, которые бросаются гордо
человеком на все, что ни пресмыкается у ног его, или, что еще хуже, может быть, пройдут убийственным для автора невниманием.
Герой наш поворотился в ту ж минуту
к губернаторше и уже готов был отпустить ей ответ, вероятно ничем не хуже тех, какие отпускают в модных
повестях Звонские, Линские, Лидины, Гремины и всякие ловкие военные
люди, как, невзначай поднявши глаза, остановился вдруг, будто оглушенный ударом.
Сам же он во всю жизнь свою не ходил по другой улице, кроме той, которая
вела к месту его службы, где не было никаких публичных красивых зданий; не замечал никого из встречных, был ли он генерал или князь; в глаза не знал прихотей, какие дразнят в столицах
людей, падких на невоздержанье, и даже отроду не был в театре.
Чичиков схватился со стула с ловкостью почти военного
человека, подлетел
к хозяйке с мягким выраженьем в улыбке деликатного штатского
человека, коромыслом подставил ей руку и
повел ее парадно через две комнаты в столовую, сохраняя во все время приятное наклоненье головы несколько набок. Служитель снял крышку с суповой чашки; все со стульями придвинулись ближе
к столу, и началось хлебанье супа.
И вдруг Раскольникову ясно припомнилась вся сцена третьего дня под воротами; он сообразил, что, кроме дворников, там стояло тогда еще несколько
человек, стояли и женщины. Он припомнил один голос, предлагавший
вести его прямо в квартал. Лицо говорившего не мог он вспомнить и даже теперь не признавал, но ему памятно было, что он даже что-то ответил ему тогда, обернулся
к нему…
На другой день в назначенное время я стоял уже за скирдами, ожидая моего противника. Вскоре и он явился. «Нас могут застать, — сказал он мне, — надобно поспешить». Мы сняли мундиры, остались в одних камзолах и обнажили шпаги. В эту минуту из-за скирда вдруг появился Иван Игнатьич и
человек пять инвалидов. Он потребовал нас
к коменданту. Мы повиновались с досадою; солдаты нас окружили, и мы отправились в крепость вслед за Иваном Игнатьичем, который
вел нас в торжестве, шагая с удивительной важностию.
— А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это
ведет только
к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали, что и умники наши, так называемые передовые
люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных
людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
—
К чему
ведет нас безответственный критицизм? — спросил он и, щелкнув пальцами правой руки по книжке, продолжал: — Эта книжка озаглавлена «Исповедь
человека XX века». Автор, некто Ихоров, учит: «Сделай в самом себе лабораторию и разлагай в себе все человеческие желания, весь человеческий опыт прошлого». Он прочитал «Слепых» Метерлинка и сделал вывод: все человечество слепо.
Но вера, извлеченная из логики, лишенная опоры в чувстве,
ведет к расколу в
человеке, внутреннему раздвоению его.
Эти размышления позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя себя другим
человеком, как будто вырос за ночь и выросло в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия
к себе. Что-то веселое бродило в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце смотрело в окно его комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение,
вел себя сдержанно, как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
— В мире идей необходимо различать тех субъектов, которые ищут, и тех, которые прячутся. Для первых необходимо найти верный путь
к истине, куда бы он ни
вел, хоть в пропасть,
к уничтожению искателя. Вторые желают только скрыть себя, свой страх пред жизнью, свое непонимание ее тайн, спрятаться в удобной идее. Толстовец — комический тип, но он весьма законченно дает представление о
людях, которые прячутся.
К Самгину подошли двое: печник, коренастый, с каменным лицом, и черный
человек, похожий на цыгана. Печник смотрел таким тяжелым, отталкивающим взглядом, что Самгин невольно подался назад и встал за бричку. Возница и черный
человек, взяв лошадей под уздцы,
повели их куда-то в сторону, мужичонка подскочил
к Самгину, подсучивая разорванный рукав рубахи, мотаясь, как волчок, который уже устал вертеться.
Говорил, конечно, то же самое: что стремление объединить
людей вокруг справедливости
ведет к погибели
человека.
Свалив солдата с лошади, точно мешок, его
повели сквозь толпу, он оседал
к земле, неслышно кричал, шевеля волосатым ртом, лицо у него было синее, как лед, и таяло, он плакал. Рядом с Климом стоял
человек в куртке, замазанной красками, он был выше на голову, его жесткая борода холодно щекотала ухо Самгина.
— Все это баловство
повело к деспотизму: а когда дядьки и няньки кончились, чужие
люди стали ограничивать дикую волю, вам не понравилось; вы сделали эксцентрический подвиг, вас прогнали из одного места. Тогда уж стали мстить обществу: благоразумие, тишина, чужое благосостояние показались грехом и пороком, порядок противен,
люди нелепы… И давай тревожить покой смирных
людей!..
Василиса доложила барыне. Татьяна Марковна
велела позвать Меланхолиху, ту самую бабу-лекарку,
к которой отправляли дворовых и других простых
людей на вылечку.
Мы вышли из лавки, и Ламберт меня поддерживал, слегка обнявши рукой. Вдруг я посмотрел на него и увидел почти то же самое выражение его пристального, разглядывающего, страшно внимательного и в высшей степени трезвого взгляда, как и тогда, в то утро, когда я замерзал и когда он
вел меня, точно так же обняв рукой,
к извозчику и вслушивался, и ушами и глазами, в мой бессвязный лепет. У пьянеющих
людей, но еще не опьяневших совсем, бывают вдруг мгновения самого полного отрезвления.
Между тем наступила ночь. Я
велел подать что-нибудь
к ужину,
к которому пригласил и смотрителя. «Всего один рябчик остался», — сердито шепнул мне
человек. «Где же прочие? — сказал я, — ведь у якута куплено их несколько пар». — «Вчера с проезжим скушали», — еще сердитее отвечал он. «Ну разогревай английский презервный суп», — сказал я. «Вчера последний вышел», — заметил он и поставил на очаг разогревать единственного рябчика.
Другой переводчик, Эйноске, был в Едо и возился там «с
людьми Соединенных Штатов». Мы узнали, что эти «
люди»
ведут переговоры мирно; что их точно так же провожают в прогулках лодки и не пускают на берег и т. п. Еще узнали, что у них один пароход приткнулся
к мели и начал было погружаться на рейде;
люди уже бросились на японские лодки, но пробитое отверстие успели заткнуть. Американцы в Едо не были, а только в его заливе, который мелководен, и на судах
к столице верст за тридцать подойти нельзя.
Ляховский расходился до того, что даже
велел подавать завтрак
к себе в кабинет, что уж совсем не было в его привычках. Необыкновенная любезность хозяина тронула Бахарева, хотя вообще он считал Ляховского самым скрытным и фальшивым
человеком; ему понравилась даже та форма, в которой Ляховский между слов успел высказать, что ему все известно о положении дел Бахарева.
По личному своему опыту каждый
человек знает, что боязливая и размягчающая отсрочка некоторых страданий и жертв
ведет лишь
к тому, что в будущем эти страдания и жертвы делаются еще большими.
Ведь последовательно проведенная точка зрения блага
людей ведет к отрицанию смысла истории и исторических ценностей, так как ценности исторические предполагают жертву людским благам и людскими поколениями во имя того, что выше блага и счастья
людей и их эмпирической жизни.
В пределе это
ведет к отрицанию творчества
человека.
Такова уж неотвратимая диалектика: позитивно-гуманитарное отвержение божественных ценностей
ведет в конце концов
к отвержению
человека, ценности его души, превосходящей эту видимую эмпирическую жизнь.
Более углубленный, более религиозный взгляд на
человека ведет к открытию в нем, в его глубине всего исторического, мирового, всех сверхличных ценностей.
— А пожалуй; вы в этом знаток. Только вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали слово
вести себя прилично, помните. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так я не намерен, чтобы меня с вами на одну доску здесь поставили… Видите, какой
человек, — обратился он
к монаху, — я вот с ним боюсь входить
к порядочным
людям.
И вот, убедясь в этом, он видит, что надо идти по указанию умного духа, страшного духа смерти и разрушения, а для того принять ложь и обман и
вести людей уже сознательно
к смерти и разрушению, и притом обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили, куда их
ведут, для того чтобы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми.
Как нравились тебе тогда всякие стихи и всякие
повести, как легко навертывались слезы на твои глаза, с каким удовольствием ты смеялся, какою искреннею любовью
к людям, каким благородным сочувствием ко всему доброму и прекрасному проникалась твоя младенчески чистая душа!
Но надобность доказывать себе, что в любимом
человеке нет недостатков, уже
ведет к тому, что они скоро будут замечены.
Со стороны частного смысла их для нее самой, то есть сбережения платы за уроки, Марья Алексевна достигла большего успеха, чем сама рассчитывала; когда через два урока она
повела дело о том, что они
люди небогатые, Дмитрий Сергеич стал торговаться, сильно торговался, долго не уступал, долго держался на трехрублевом (тогда еще были трехрублевые, т. е., если помните, монета в 75
к...
— Я не сплетница, — отвечала она с неудовольствием: — сама не разношу
вестей и мало их слушаю. — Это было сказано не без колкости, при всем ее благоговении
к посетителю. — Мало ли что болтают молодые
люди между собою; этим нечего заниматься.
Теперь давно уж не было
человека, который
вел бы более строгую жизнь, — и не в отношении
к одному вину.
Имея от природы романтическое воображение, я всех сильнее прежде сего был привязан
к человеку, коего жизнь была загадкою и который казался мне героем таинственной какой-то
повести.
Маша смотрела на него с изумлением и перевела слова его Кирилу Петровичу. Кирила Петрович ничего не отвечал,
велел вытащить медведя и снять с него шкуру; потом, обратясь
к своим
людям, сказал: «Каков молодец! не струсил, ей-богу, не струсил». С той минуты он Дефоржа полюбил и не думал уж его пробовать.
Расхаживая тяжелыми шагами взад и вперед по зале, он взглянул нечаянно в окно и увидел у ворот остановившуюся тройку; маленький
человек в кожаном картузе и фризовой шинели вышел из телеги и пошел во флигель
к приказчику; Троекуров узнал заседателя Шабашкина и
велел его позвать. Через минуту Шабашкин уже стоял перед Кирилом Петровичем, отвешивая поклон за поклоном и с благоговением ожидая его приказаний.
Формально принятые, эти две сентенции — чистая таутология, но, таутология или нет, — она прямо
вела к признанию предержащих властей,
к тому, чтоб
человек сложил руки, этого-то и хотели берлинские буддаисты.
Английский народ при
вести, что
человек «красной рубашки», что раненный итальянской пулей едет
к нему в гости, встрепенулся и взмахнул своими крыльями, отвыкнувшими от полета и потерявшими гибкость от тяжелой и беспрерывной работы. В этом взмахе была не одна радость и не одна любовь — в нем была жалоба, был ропот, был стон — в апотеозе одного было порицание другим.
Иногда будто пахнёт им, после скошенного сена, при сирокко, перед грозой… и вспомнится небольшое местечко перед домом, на котором,
к великому оскорблению старосты и дворовых
людей, я не
велел косить траву под гребенку; на траве трехлетний мальчик, валяющийся в клевере и одуванчиках, между кузнечиками, всякими жуками и божьими коровками, и мы сами, и молодость, и друзья!
Оставя жандармов внизу, молодой
человек второй раз пошел на чердак; осматривая внимательно, он увидел небольшую дверь, которая
вела к чулану или
к какой-нибудь каморке; дверь была заперта изнутри, он толкнул ее ногой, она отворилась — и высокая женщина, красивая собой, стояла перед ней; она молча указывала ему на мужчину, державшего в своих руках девочку лет двенадцати, почти без памяти.
Старорусский исправник,
человек, привычный
к ужасам, наконец изнемог и, когда ему
велели допрашивать под розгами молодую женщину, беременную во второй половине, у него недостало сил.
Офицер ожидал меня во всей форме, с белыми отворотами, с кивером без чехла, с лядункой через плечо, со всякими шнурками. Он сообщил мне, что архиерей разрешил священнику венчать, но
велел предварительно показать метрическое свидетельство. Я отдал офицеру свидетельство, а сам отправился
к другому молодому
человеку, тоже из Московского университета. Он служил свои два губернских года, по новому положению, в канцелярии губернатора и пропадал от скуки.
— Правда ли, что у вас недавно бунт был из-за того, что ваша мамаша
велела больную корову зарезать и
людям в застольную отдать? — пристает она
к нам.
— Действительно, тесновато, — всхлопотался он, — но я
к этим номерам привык, да и хозяин здешний хороший, справедливый
человек. Хочешь, я соседний номер
велю отворить, тогда у нас будут две комнаты, вместо одной.
Утверждение самодостаточности
человека оборачивается отрицанием
человека,
ведет к разложению начала чисто человеческого на начало, притязающее стоять выше человеческого («сверхчеловек»), и на начало, бесспорно стоящее ниже человеческого.
Широко и весело зажила Вера Ивановна на Пречистенке, в лучшем из своих барских особняков, перешедших
к ней по наследству от отца. У нее стали бывать и золотая молодежь, и модные бонвиваны — львы столицы, и дельные
люди, вплоть до крупных судейских чинов и адвокатов. Большие коммерческие дела после отца Вера Ивановна
вела почти что лично.
О дальнейшем не думалось; все мысли устремились
к одному, взлететь над городом, видеть внизу огоньки в домах, где
люди сидят за чайными столами и
ведут обычные разговоры, не имея понятия о том, что я ношусь над ними в озаренной таинственной синеве и гляжу оттуда на их жалкие крыши.
У ябедника Антония был брат Фортунат. Образ жизни он
вел загадочный, часто куда-то отлучался и пропадал надолго с гарнолужского горизонта. Водился он с цыганами, греками и вообще сомнительными
людьми «по лошадиной части». Порой
к гарнолужскому табуну нивесть откуда присоединялись дорогие статные лошади, которые также таинственно исчезали. Многие качали при этом головами, но… пан Фортунат был
человек обходительный и любезный со всеми…
Отдохнув, Полуянов
повел атаку против свидетелей с новым ожесточением. Он требовал очных ставок, дополнительных допросов, вызова новых свидетелей, — одним словом, всеми силами старался затянуть дело и в качестве опытного
человека пользовался всякою оплошностью. Больше всего ему хотелось притянуть
к делу других, особенно таких важных свидетелей, как о. Макар и запольские купцы.
— Дело вот в чем, Галактион Михеич… Гм… Видите ли, нам приходится бороться главным образом с Прохоровым… да. И мне хотелось бы, чтобы вы отправились
к нему и
повели необходимые переговоры. Понимаете, мне самому это сделать неудобно, а вы посторонний
человек. Необходимые инструкции я вам дам, и остается только выдержать характер. Все дело в характере.