Неточные совпадения
В это время к толпе подъехала на белом
коне девица Штокфиш, сопровождаемая шестью пьяными солдатами, которые
вели взятую в плен беспутную Клемантинку. Штокфиш была полная белокурая немка, с высокою грудью, с румяными щеками и с пухлыми, словно вишни, губами. Толпа заволновалась.
В это время подъехал кошевой и похвалил Остапа, сказавши: «Вот и новый атаман, и
ведет войско так, как бы и старый!» Оглянулся старый Бульба поглядеть, какой там новый атаман, и увидел, что впереди всех уманцев сидел на
коне Остап, и шапка заломлена набекрень, и атаманская палица в руке.
О, как я понимаю «пророка», с саблей, на
коне:
велит Аллах, и повинуйся «дрожащая» тварь!
Вздел латы и
велел к крыльцу подвесть
коня.
Он принимался чуть не сам рубить мачтовые деревья, следил прилежнее за работами на пильном заводе, сам, вместо приказчиков,
вел книги в конторе или садился на
коня и упаривал его, скача верст по двадцати взад и вперед по лесу, заглушая свое горе и все эти вопросы, скача от них дальше, — но с ним неутомимо, как свистящий осенний ветер, скакал вопрос: что делается на той стороне Волги?
Мне странно показалось, что ленские мужички обращают внимание на такую мелочь, спускают с гор на одном
коне: это не в нашем характере. Ну как бы не махнуть на тройке! Верно, начальство притесняет,
велит остерегаться! Впрочем, я рад за шею ближнего, и в том числе за свою.
В Киренске я запасся только хлебом к чаю и уехал. Тут уж я помчался быстро. Чем ближе к Иркутску, тем ямщики и
кони натуральнее. Только подъезжаешь к станции, ямщики
ведут уже лошадей, здоровых, сильных и дюжих на вид. Ямщики позажиточнее здесь, ходят в дохах из собачьей шерсти, в щегольских шапках. Тут ехал приискатель с семейством, в двух экипажах, да я — и всем доставало лошадей. На станциях уже не с боязнью, а с интересом спрашивали: бегут ли за нами еще подводы?
Я
велел опять заседлать
коней и идти дальше.
Когда мы вернулись в фанзу, отряд наш был уже готов к выступлению. Стрелки и казаки позавтракали, согрели чай и ожидали нашего возвращения. Закусив немного, я
велел им седлать
коней, а сам вместе с Дерсу пошел вперед по тропинке.
Лошади уже отабунились, они не лягались и не кусали друг друга. В поводу надо было
вести только первого
коня, а прочие шли следом сами. Каждый из стрелков по очереди шел сзади и подгонял тех лошадей, которые сворачивали в сторону или отставали.
Притом костюм его чрезвычайно важен, вкрасной рубашке народ узнает себя и своего. Аристократия думает, что, схвативши его
коня под уздцы, она его
поведет куда хочет и, главное, отведет от народа; но народ смотрит на красную рубашку и рад, что дюки, маркизы и лорды пошли в конюхи и официанты к революционному вождю, взяли на себя должности мажордомов, пажей и скороходов при великом плебее в плебейском платье.
— Слушай, Омелько!
коням дай прежде отдохнуть хорошенько, а не
веди тотчас, распрягши, к водопою! они лошади горячие. Ну, Иван Федорович, — продолжала, вылезая, тетушка, — я советую тебе хорошенько подумать об этом. Мне еще нужно забежать в кухню, я позабыла Солохе заказать ужин, а она негодная, я думаю, сама и не подумала об этом.
Но нередкий в справедливом негодовании своем скажет нам: тот, кто рачит о устройстве твоих чертогов, тот, кто их нагревает, тот, кто огненную пряность полуденных растений сочетает с хладною вязкостию северных туков для услаждения расслабленного твоего желудка и оцепенелого твоего вкуса; тот, кто воспеняет в сосуде твоем сладкий сок африканского винограда; тот, кто умащает окружие твоей колесницы, кормит и напояет
коней твоих; тот, кто во имя твое кровавую битву
ведет со зверями дубравными и птицами небесными, — все сии тунеядцы, все сии лелеятели, как и многие другие, твоея надменности высятся надо мною: над источившим потоки кровей на ратном поле, над потерявшим нужнейшие члены тела моего, защищая грады твои и чертоги, в них же сокрытая твоя робость завесою величавости мужеством казалася; над провождающим дни веселий, юности и утех во сбережении малейшия полушки, да облегчится, елико то возможно, общее бремя налогов; над не рачившим о имении своем, трудяся деннонощно в снискании средств к достижению блаженств общественных; над попирающим родством, приязнь, союз сердца и крови, вещая правду на суде во имя твое, да возлюблен будеши.
Так они и в Тулу прикатили, — тоже пролетели сначала сто скачков дальше Московской заставы, а потом казак сдействовал над ямщиком нагайкою в обратную сторону, и стали у крыльца новых
коней запрягать. Платов же из коляски не вышел, а только
велел свистовому как можно скорее привести к себе мастеровых, которым блоху оставил.
Мало ли, много ли тому времени прошло: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается, — стала привыкать к своему житью-бытью молодая дочь купецкая, красавица писаная, ничему она уж не дивуется, ничего не пугается, служат ей слуги невидимые, подают, принимают, на колесницах без
коней катают, в музыку играют и все ее повеления исполняют; и возлюбляла она своего господина милостивого, день ото дня, и видела она, что недаром он зовет ее госпожой своей и что любит он ее пуще самого себя; и захотелось ей его голоса послушать, захотелось с ним разговор
повести, не ходя в палату беломраморную, не читая словесов огненных.
Покуда Евсеич
вел моего
коня, я превозмогал свой страх; но как скоро он выпустил узду — я совершенно растерялся; поводья выпали у меня из рук, и никем не управляемая моя лошадка побежала рысью к конюшне.
Поравнявшись с высокой грудой сложенных старых бревен, он проворно соскочил с Электрика,
велел мне слезть и, отдав мне поводья своего
коня, сказал, чтобы я подождал его тут же, у бревен, а сам повернул в небольшой переулок и исчез.
Что я вам приказываю — вы то сейчас исполнять должны!» А они отвечают: «Что ты, Иван Северьяныч (меня в миру Иван Северьяныч, господин Флягин, звали): как, говорят, это можно, что ты
велишь узду снять?» Я на них сердиться начал, потому что наблюдаю и чувствую в ногах, как
конь от ярости бесится, и его хорошенько подавил в коленях, а им кричу: «Снимай!» Они было еще слово; но тут уже и я совсем рассвирепел да как заскриплю зубами — они сейчас в одно мгновение узду сдернули, да сами, кто куда видит, бросились бежать, а я ему в ту же минуту сейчас первое, чего он не ожидал, трах горшок об лоб: горшок разбил, а тесто ему и потекло и в глаза и в ноздри.
— Да вот так же, вам всегда везет, и сейчас тоже! Вчера приехал ко мне мой бывший денщик, калмык, только что из полка отпущенный на льготу! Прямо с поезда, проездом в свой улус, прежде ко мне повидаться, к своему командиру… Я еду на поезд — а он навстречу на своем
коне… Триста монет ему давали в Москве — не отдал! Ну, я
велел ему дожидаться, — а вышло кстати… Вот он вас проводит, а потом и мою лошадь приведет… Ну, как, довольны? — и хлопнул меня по плечу.
— Грешно, Федор Алексеич! Когда сидишь ты на
коне, с саблей в руке, сердце, глядя на тебя, радуется. И доблесть свою показал ты сегодня, любо смотреть было. Брось же свой бабий обычай, остриги волосы, как бог
велит, сходи на покаяние в Киев или в Соловки, да и вернись на Москву христианином!
И образ
велю на стене написать точь-в-точь как явился мне святой: на белом
коне, высоко подняв руку, а на ней белый кречет.
— Царевич, — сказал он, видя, что станичники уже принялись грабить мертвых и ловить разбежавшихся
коней, — битва кончена, все твои злодеи полегли, один Малюта ушел, да я чаю, и ему несдобровать, когда царь
велит сыскать его!
— Как же мне потешать тебя, государь? — спросил он, положив локти на стол, глядя прямо в очи Ивану Васильевичу. — Мудрен ты стал на потехи, ничем не удивишь тебя! Каких шуток не перешучено на Руси, с тех пор как ты государишь! Потешался ты, когда был еще отроком и
конем давил народ на улицах; потешался ты, когда на охоте
велел псарям князя Шуйского зарезать; потешался, когда выборные люди из Пскова пришли плакаться тебе на твоего наместника, а ты приказал им горячею смолою бороды палить!
— Посмотри на блаженного! — сказал он, хватаясь за узду царского
коня. — Что ж не
велишь казнить и блаженного? Чем Вася хуже других?
Согласно роскошному обычаю того времени, пешие конюхи
вели за ним под уздцы шесть верховых
коней в полном убранстве; из них один был вороной, один буланый, один железно-серый, а три совершенно белой масти.
И Перстень исчез в кустах, уводя за собою
коня. Разбойники один за другим пропали меж деревьев, а царевич сам-друг с Серебряным поехали к Слободе и вскоре встретились с отрядом конницы, которую
вел Борис Годунов.
— Эх, батюшка, ведь ты сегодня уж разов пять спрошал. Сказали тебе добрые люди, что будет отсюда еще поприщ за сорок.
Вели отдохнуть, князь, право,
кони устали!
Из глубины леса шло несколько людей в изодранных одеждах, с дубинами в руках. Они
вели с собой связанного Максима. Разбойник, которого он ударил саблей, ехал на Максимовом
коне. Впереди шел Хлопко, присвистывая и приплясывая. Раненый Буян тащился сзади.
На родине старший брат его (старших братьев у него было пять; два других попали в какой-то завод) однажды
велел ему взять шашку и садиться на
коня, чтобы ехать вместе в какую-то экспедицию.
— Не буду я.
Вели Алексею
коня заложить. Я, может, в Балымерах ночую.
Наконец Михельсон, увидя конницу, идущую к ним на подкрепление, устремил все свои силы на главную толпу и
велел своей коннице, спешившейся в начале сражения, садиться на-конь и ударить в палаши.
— Вона! — сказал Лукашка. — На,
веди к ней
коня, а коли я долго не приду, ты
коню сена дай. К утру всё в сотне буду.
— А что ты думаешь, сват? — продолжал приказчик, убежденный этим последним доказательством. — В самом деле, черт ли
велит ему бросить задаром три корабленика?.. Ну, ну, быть так: оседлайте
коня.
— Спасибо, ребята! Сейчас
велю вам выкатить бочку вина, а завтра приходите за деньгами. Пойдем, боярин! — примолвил отец Еремей вполголоса. — Пока они будут пить и веселиться, нам зевать не должно… Я
велел оседлать
коней ваших и приготовить лошадей для твоей супруги и ее служительницы. Вас провожать будет Темрюк: он парень добрый и, верно, теперь во всем селе один-одинехонек не пьян; хотя он и крестился в нашу веру, а все еще придерживается своего басурманского обычая: вина не пьет.
— Не знаю; мне только проболтался один пьяный слуга, что Кирше большая честь была: боярин подарил ему
коня и
велел приказчику угощать его, как самого себя.
— А вот как: я
велел их запереть в холодную избу, поставил караул, а сам лег соснуть; казаки мои — нет их вшисци дьябли везмо! — также вздремнули; так, видно, они вылезли в окно, сели на своих
коней, да и до лесу… Что ж ты, боярин, качаешь головой? — продолжал Копычинский, нимало не смущаясь. — Иль не веришь? Далибук, так! Спроси хоть пана региментаря.
Но этим еще не довольствуется Аким: он
ведет хозяина по всем закоулкам мельницы, указывает ему, где что плохо, не пропускает ни одной щели и все это обещает исправить в наилучшем виде. Обнадеженный и вполне довольный, мельник отправляется. Проходят две недели; возвращается хозяин. Подъезжая к дому, он не узнает его и глазам не верит: на макушке кровли красуется резной деревянный
конь; над воротами торчит шест, а на шесте приделана скворечница; под окнами пестреет вычурная резьба…
Вот он, убрав
коней, идет в жаркую, набитую народом избу, крестится, садится за полную деревянную чашку,
ведя веселую речь с хозяйкой и товарищами.
Что на него смотреть;
Всегда народ к смятенью тайно склонен:
Так борзый
конь грызет свои бразды;
На власть отца так отрок негодует;
Но что ж?
конем спокойно всадник правит,
И отроком отец
повелевает.
Вот, чтоб не очутиться на одном уровне с мужиком, и нужно было знать, что Париж стоит на реке Сене и что Калигула однажды
велел привести в сенат своего
коня.
Я вступил на зыбучий плетень без всякого признака перил. Мне жутко показалось идти впереди
коня с кончиком повода в руке. То ли дело, думалось,
вести его под уздцы, все-таки не один идешь! Но было понятно, что для этого удобства мост был слишком узок, и я пошел самым обыкновенным шагом, не тихо и не скоро, так, как шел Ага, и ни разу не почувствовал, что повод натянулся:
конь слишком знал свое дело и не мешал движению, будто его и нет, будто у меня один повод в руках.
«Все равно она детей не забудет, я в ней уверен». И с этим, говорит, ногу в стремя поставил, поцеловал, нагнувшись с
коня, Патрикея и сказал ему: «Поцелуй руку у княгини», и с тем
повел полк в атаку и, по предсказанию своему, живой с поля не возвратился.
Елпидифор Мартыныч
повел глазами на сердито стоящего
коня Анны Юрьевны, ослушаться, однако, не смел и, сказав своему кучеру, чтобы он ехал за ними, неуклюже и робко полез в довольно высокий кабриолет.
Пока мне оседлывали превысокую клячу, я приказал старшему
вести людей, а сам, в полной уверенности, что на борзом моем
коне догоню их в несколько минут, остался позавтракать.
За ними шло человек десять мужиков с связанными назад руками, с поникшими головами, без шапок, в одних рубашках; потом следовало несколько телег, нагруженных поклажею, вином, вещами, деньгами, и, наконец, две кибитки, покрытые рогожей, так что нельзя было, не приподняв оную, рассмотреть, что в них находилось; несколько верховых казаков окружало сии кибитки; когда Орленко с своими казаками приблизился к ним сажен на 50, то,
велев спутникам остановиться и подождать, приударил
коня нагайкой и подскакал к каравану.
Был Настин черед стряпаться, но она ходила домой нижней дорогой, а не рубежом. На другое утро ребята,
ведя раненько
коней из ночного, видели, что Степан шел с рубежа домой, и спросили его: «Что, дядя Степан, рано поднялся?» Но Степан им ничего не отвечал и шибко шел своей дорогой. Рубашка на нем была мокра от росы, а свита была связана кушаком. Он забыл ее развязать, дрожа целую ночь в ожидании Насти.
Дорогой он рассказывал мне о Кавказе, о жизни помещиков-грузин, о их забавах и отношении к крестьянам. Его рассказы были интересны, своеобразно красивы, но рисовали предо мной рассказчика крайне нелестно для него. Рассказывает он, например, такой случай: К одному богатому князю съехались соседи на пирушку; пили вино, ели чурек и шашлык, ели лаваш и пилав, и потом князь
повёл гостей в конюшню. Оседлали
коней.
Также прислала прекрасная Балкис царю Соломону многоценный кубок из резного сардоникса великолепной художественной работы. «Этот кубок будет твоим, —
повелела она сказать царю, — если ты его наполнишь влагою, взятою ни с земли, ни с неба». Соломон же, наполнив сосуд пеною, падавшей с тела утомленного
коня, приказал отнести его царице.
— Ваше пр-о, — вполголоса сказал Карл Федорович, наклоняясь к генералу, — разрешите адъютанту исправить в описи имя
коня Гротус: таково имя вашего адъютанта, и не совсем ловко будет, если в присутствии его
поведут лошадь на поводу и выкрикнут: «Гротус».
— Отец! отец! — заголосил он боярину по выслушании его гневного приказа о сборе людей. — Не
вели ты этого; не
вели седлать
коней и взнуздывать;
вели холопам твоим с свайкой да с лыком сесть по конникам да смирные лапти плесть, а то гордотой пущий гнев на себя оборотишь.