Неточные совпадения
― Он был и
вернулся и опять
поехал куда-то. Но это ничего. Не говори про это. Где ты был? Всё
с принцем?
Внешние отношения Алексея Александровича
с женою были такие же, как и прежде. Единственная разница состояла в том, что он еще более был занят, чем прежде. Как и в прежние года, он
с открытием весны
поехал на воды за границу поправлять свое расстраиваемое ежегодно усиленным зимним трудом здоровье и, как обыкновенно,
вернулся в июле и тотчас же
с увеличенною энергией взялся за свою обычную работу. Как и обыкновенно, жена его переехала на дачу, а он остался в Петербурге.
Вместе
с путешественником было доложено о приезде губернского предводителя, явившегося и Петербург и
с которым нужно было переговорить. После его отъезда нужно было докончить занятия будничные
с правителем дел и еще надо было съездить по серьезному и важному делу к одному значительному лицу. Алексей Александрович только успел
вернуться к пяти часам, времени своего обеда, и, пообедав
с правителем дел, пригласил его
с собой вместе
ехать на дачу и на скачки.
Узнав, что доктор еще не вставал, Левин из разных планов, представлявшихся ему, остановился на следующем: Кузьме
ехать с запиской к другому доктору, а самому
ехать в аптеку за опиумом, а если, когда он
вернется, доктор еще не встанет, то, подкупив лакея или насильно, если тот не согласится, будить доктора во что бы то ни стало.
Вернувшись в Москву, он
с гордостью объявил жене, что всё приготовлено, что дом будет игрушечка и что он ей очень советует
ехать.
Вернувшись домой, Вронский нашел у себя записку от Анны. Она писала: «Я больна и несчастлива. Я не могу выезжать, но и не могу долее не видать вас. Приезжайте вечером. В семь часов Алексей Александрович
едет на совет и пробудет до десяти». Подумав
с минуту о странности того, что она зовет его прямо к себе, несмотря на требование мужа не принимать его, он решил, что
поедет.
— Ну-с, я
с вами никуда не
поеду, а сейчас же отправляюсь на вокзал и — в Лондон! Проживу там не более недели,
вернусь сюда и — кутнем!
Дела шли своим чередом, как вдруг однажды перед началом нашей вечерней партии, когда Надежда Васильевна и Анна Васильевна наряжались к выходу, а Софья Николаевна
поехала гулять, взявши
с собой Николая Васильевича, чтоб завезти его там где-то на дачу, — доложили о приезде княгини Олимпиады Измайловны. Обе тетки поворчали на это неожиданное расстройство партии, но, однако, отпустили меня погулять, наказавши через час
вернуться, а княгиню приняли.
В промежутках он ходил на охоту, удил рыбу,
с удовольствием посещал холостых соседей, принимал иногда у себя и любил изредка покутить, то есть заложить несколько троек, большею частию горячих лошадей, понестись
с ватагой приятелей верст за сорок, к дальнему соседу, и там пропировать суток трое, а потом
с ними
вернуться к себе или
поехать в город, возмутить тишину сонного города такой громадной пирушкой, что дрогнет все в городе, потом пропасть месяца на три у себя, так что о нем ни слуху ни духу.
Недели через полторы Марфенька
вернулась с женихом и
с его матерью из-за Волги, еще веселее, счастливее и здоровее, нежели
поехала. Оба успели пополнеть. Оба привезли было свой смех, живость, шум, беготню, веселые разговоры.
Как Привалов ни откладывал своего визита к Ляховскому,
ехать было все-таки нужно, и в одно прекрасное утро он отправился к Половодову, чтобы вместе
с ним
ехать к Ляховскому. Половодова не было дома, и Привалов хотел
вернуться домой
с спокойной совестью, что на этот раз уж не он виноват.
Старцев
поехал домой, но скоро
вернулся. Одетый в чужой фрак и белый жесткий галстук, который как-то все топорщился и хотел сползти
с воротничка, он в полночь сидел в клубе в гостиной и говорил Екатерине Ивановне
с увлечением...
Жаль мне было
с ним расставаться, но жаль было и задерживать. Пришлось уступить. Я взял
с него слово, что через месяц он
вернется обратно, и тогда мы вместе
поедем на Уссури. Та м я хотел устроить его на житье у знакомых мне тазов.
В 1910 году, зимой, я
вернулся в Хабаровск и тотчас
поехал на станцию Корфовскую, чтобы навестить дорогую могилку. Я не узнал места — все изменилось: около станции возник целый поселок, в пригорьях Хехцира открыли ломки гранита, начались порубки леса, заготовка шпал. Мы
с А.И. Дзюлем несколько раз принимались искать могилу Дерсу, но напрасно. Приметные кедры исчезли, появились новые дороги, насыпи, выемки, бугры, рытвины и ямы…
Но и благодетельная Маша ненадолго прогнала эти пять маленьких слов, сначала они сами не смели явиться, они вместо себя прислали опровержение себе: «но я должна
ехать», и только затем прислали, чтобы самим
вернуться, под прикрытием этого опровержения: в один миг
с ним опять явились их носители, четыре маленькие слова, «он не хочет этого», и в тот же миг эти четыре маленькие слова опять превратились в пять маленьких слов: «и мне не хочется этого».
Когда Марья Алексевна, услышав, что дочь отправляется по дороге к Невскому, сказала, что идет вместе
с нею, Верочка
вернулась в свою комнату и взяла письмо: ей показалось, что лучше, честнее будет, если она сама в лицо скажет матери — ведь драться на улице мать не станет же? только надобно, когда будешь говорить, несколько подальше от нее остановиться, поскорее садиться на извозчика и
ехать, чтоб она не успела схватить за рукав.
А я сказал Маше, чтобы она не будила вас раньше половины одиннадцатого, так что завтра, едва успеете вы напиться чаю, как уж надобно будет вам спешить на железную дорогу; ведь если и не успеете уложить всех вещей, то скоро
вернетесь, или вам привезут их; как вы думаете сделать, чтобы вслед за вами
поехал Александр Матвеич, или сами
вернетесь? а вам теперь было бы тяжело
с Машею, ведь не годилось бы, если б она заметила, что вы совершенно спокойны.
Галактион сдержал слово и через полчаса
вернулся в простой крестьянской телеге. Это было уже величайшее счастье. Пани Стабровскую, Дидю и мисс Дудль усадили кое-как, а Стабровский поместился на облучке кучером. Галактион указал, по какому направлению им
ехать к пароходу. Через час телега подъезжала уже к Ключевой,
с парохода подавали лодку.
Трудно сказать, ясно ли он сознавал, в чем, собственно, состояло это дело, и бог знает, удалось ли бы ему
вернуться в Россию к зиме; пока он
ехал с женою в Баден-Баден…
Маланья Сергеевна
с горя начала в своих письмах умолять Ивана Петровича, чтобы он
вернулся поскорее; сам Петр Андреич желал видеть своего сына; но он все только отписывался, благодарил отца за жену, за присылаемые деньги, обещал приехать вскоре — и не
ехал.
С Кишкиным действительно случилась большая перемена. Первое время своего богатства он ходил в своем старом рваном пальто и ни за что не хотел менять на новое. Знакомые даже стыдили его. А потом вдруг
поехал в город и
вернулся оттуда щеголем, во всем новом, и первым делом к баушке Лукерье.
Крестный твой
поехал в Омск, там выдаст замуж Поленьку, которая у них воспитывалась, за Менделеева, брата жены его, молодого человека, служащего в Главном управлении Западной Сибири. Устроит молодых и зимой
вернется в Покровский уезд, где купил маленькое именье. Я все это знаю из его письма — опять
с ним разъехались ночью под Владимиром. Как не судьба свидеться!
— Да ведь это ребячество! Продержать генерала в горах трое суток, обещать
ехать по всем заводам и
вернуться ни
с чем… Вы не правы уже потому, что откладываете поездку из-за пустяков. Погорячились, изуродовали собаку, а потом капризничаете, что генерал сказал вам правду в глаза.
И точно, как ни безнадежно заключение Ивана Павлыча, но нельзя не согласиться, что ездить на теплые воды все-таки удобнее, нежели пропадать пропадом в Петергофском уезде 15. Есть люди, у которых так и в гербах значится: пропадайте вы пропадом — пускай они и пропадают. А нам
с Иваном Павлычем это не
с руки. Мы лучше в Эмс
поедем да легкие пообчистим, а на зиму опять
вернемся в отечество: неужто, мол, петергофские-то еще не пропали?
— Ну вот что. Завтра поутру я вас возьму
с собою — и мы
поедем вместе за город. У нас будут отличные лошади. Потом мы
вернемся, дело покончим — и аминь. Не удивляйтесь, не говорите мне, что это каприз, что я сумасшедшая — все это может быть, — но скажите только: я согласен!
Свадьба должна была быть через две недели; но лекции наши начинались, и мы
с Володей в начале сентября
поехали в Москву. Нехлюдовы тоже
вернулись из деревни. Дмитрий (
с которым мы, расставаясь, дали слово писать друг другу и, разумеется, не писали ни разу) тотчас же приехал ко мне, и мы решили, что он меня на другой день повезет в первый раз в университет на лекции.
— А если я все-таки
еду обратно, — продолжал Нилов, — то… видите ли… Здесь есть многое, чего я искал, но… этого не увезешь
с собою… Я уже раз уезжал и
вернулся… Есть такая болезнь… Ну, все равно. Не знаю, поймете ли вы меня теперь. Может, когда-нибудь поймете. На родине мне хочется того, что есть здесь… Свободы, своей, понимаете? Не чужой… А здесь… Здесь мне хочется родины…
— Пойми, что мы пошли
с Варей, да не застали княгини, всего на пять минут опоздали, — рассказывал Передонов, — она в деревню уехала,
вернется через три недели, а мне никак нельзя было ждать, сюда надо было
ехать к экзаменам.
Он
вернулся часа через три и на приглашение Берсенева разделить
с ним его трапезу отвечал, что он не отказывается обедать
с ним сегодня, но что он уже переговорил
с хозяйкой дома и будет вперед получать свою
еду от нее.
— Что же такое? — перебила Елена. — Ты должен скоро
ехать? Да хочешь ли, я теперь же, сейчас, сию минуту останусь у тебя,
с тобой навсегда, и домой не
вернусь, хочешь?
Поедем сейчас, хочешь?
Берсенев
поехал домой, переоделся, захватил
с собой кое-какие книги и
вернулся на квартиру Инсарова.
— Не то чтоб жаль; но ведь, по правде сказать, боярин Шалонский мне никакого зла не сделал; я ел его хлеб и соль. Вот дело другое, Юрий Дмитрич, конечно, без греха мог бы уходить Шалонского, да, на беду, у него есть дочка, так и ему нельзя… Эх, черт возьми! кабы можно было,
вернулся бы назад!.. Ну, делать нечего… Эй вы, передовые!.. ступай! да пусть рыжий-то
едет болотом первый и если вздумает дать стречка, так посадите ему в затылок пулю…
С богом!
— Ты
поедешь на Знаменскую и отдашь это письмо Зинаиде Федоровне Красновской в собственные руки. Но сначала спроси у швейцара, не
вернулся ли муж, то есть господин Красновский. Если он
вернулся, то письма не отдавай и поезжай назад. Постой!.. В случае если она спросит, есть ли кто-нибудь у меня, то ты скажешь ей, что
с восьми часов у меня сидят два каких-то господина и что-то пишут.
Я
поехал на Знаменскую. Швейцар сказал мне, что господин Красновский еще не
вернулись, и я отправился на третий этаж. Мне отворил дверь высокий, толстый, бурый лакей
с черными бакенами и сонно, вяло и грубо, как только лакей может разговаривать
с лакеем, спросил меня, что мне нужно. Не успел я ответить, как в переднюю из залы быстро вошла дама в черном платье. Она прищурила на меня глаза.
Тетка-то из Москвы сейчас же и
вернулась, а Таиса Ильинишна
поехали с ним на теплые воды.
Иванов (волнуясь). Голубушка моя, родная моя, несчастная, умоляю тебя, не мешай мне уезжать по вечерам из дому. Это жестоко, несправедливо
с моей стороны, но позволяй мне делать эту несправедливость! Дома мне мучительно тяжело! Как только прячется солнце, душу мою начинает давить тоска. Какая тоска! Не спрашивай, отчего это. Я сам не знаю. Клянусь истинным богом, не знаю! Здесь тоска, а
поедешь к Лебедевым, там еще хуже;
вернешься оттуда, а здесь опять тоска, и так всю ночь… Просто отчаяние!..
Барон, нечего делать, поднялся и
поехал, а через какой-нибудь час
вернулся и привез даже
с собой князя. Сей последний не очень, по-видимому, встревожился сообщенным ему известием, что отчасти происходило оттого, что все последнее время князь был хоть и не в веселом, но зато в каком-то спокойном и торжественном настроении духа: его каждоминутно занимала мысль, что скоро и очень скоро предстояло ему быть отцом. О,
с каким восторгом и упоением он готов был принять эту новую для себя обязанность!..
Зная, что я должен был через два дня
ехать на съезд, Трухачевский, прощаясь, сказал, что он надеется в свой другой приезд повторить еще удовольствие нынешнего вечера. Из этого я мог заключить, что он не считал возможным бывать у меня без меня, и это было мне приятно. Оказывалось, что так как я не
вернусь до его отъезда, то мы
с ним больше не увидимся.
Телятев.
Поехал за границу, посмотрел, как ведут железные дороги,
вернулся в Россию и снял у подрядчика небольшой участок. Сам
с рабочими и жил в бараках, да Василий Иваныч
с ним. Знаете Василия Иваныча? Золото, а не человек.
Трое суток без сна, без
еды и питья, днем и ночью, и опять днем и ночью, и еще сутки в крошечной скорлупке, среди обезумевшего моря — и вокруг ни берега, ни паруса, ни маячного огня, ни пароходного дыма! А
вернулся Ваня Андруцаки домой — и точно забыл обо всем, точно ничего
с ним и не было, точно он съездил на мальпосте [Мальпост — почтовая карета.] в Севастополь и купил там десяток папирос.
«
Поехали мы, — сказывал он, —
с Саничкой (так он называл жену) за границу через Одессу, но нам пришлось два дня поджидать парохода в Вену, а от нечего делать вечером я ушел в клуб. Мне страшно не повезло, и в час ночи я
вернулся в номер и разбудил жену словами: «Саничка, мы
ехать за границу не можем, я все деньги проиграл».
Когда мы
вернулись домой, уже там была его мать и гости, без которых мы не могли обойтись, и я до самого того времени, как мы из церкви сели в карету, чтоб
ехать в Никольское, не была наедине
с ним.
И солдатик последний на пригорке стоит, остановился. Потом ружье бросил, закрыл лицо руками и убежал. Мы и не гонимся: беги, бог
с тобой! Один он, бедняга, на всем кордоне остался, потому что было двадцать человек. Тринадцать на амурскую сторону за провизией
поехали, да из-за ветру не успели еще
вернуться, а шестерых мы уложили.
И, досадуя, что он не объяснился еще
с Манюсей и что ему не
с кем теперь поговорить о своей любви, он пошел к себе в кабинет и лег на диван. В кабинете было темно и тихо. Лежа и глядя в потемки, Никитин стал почему-то думать о том, как через два или три года он
поедет зачем-нибудь в Петербург, как Манюся будет провожать его на вокзал и плакать; в Петербурге он получит от нее длинное письмо, в котором она будет умолять его скорее
вернуться домой. И он напишет ей… Свое письмо начнет так: «Милая моя крыса…»
На другой день я завтракал у Лугановичей; после завтрака они
поехали к себе на дачу, чтобы распорядиться там насчет зимы, и я
с ними.
С ними же
вернулся в город и в полночь пил у них чай в тихой, семейной обстановке, когда горел камин, и молодая мать все уходила взглянуть, спит ли ее девочка. И после этого в каждый свой приезд я непременно бывал у Лугановичей. Ко мне привыкли, и я привык. Обыкновенно входил я без доклада, как свой человек.
«Что ж, говорю, теперича, как будете: назад ли
вернетесь или дальше
поедем?» — Хожу я круг ее — не знаю, как и утешить, потому жалко. А тут еще и лог этот недалече;
с проселку на него выезжать приходилось, мимо «Камня». Вот видит она, что и сам я
с нею опешил, и засмеялась...
«Ну, садись, говорит, поезжай. Не
вернусь я назад: там страшнее…
С тобой лучше
поеду, потому что лицо у тебя доброе». Теперь это, братец, люди меня боятся, «убивцем» зовут, а тогда я все одно как младенец был, печати этой каиновой на мне еще не было.
Мужик подъехал к лавке, купил овса и
поехал домой. Когда приехал домой, дал лошади овса. Лошадь стала есть и думает: «Какие люди глупые! Только любят над нами умничать, а ума у них меньше нашего. О чем он хлопотал? Куда-то ездил и гонял меня. Сколько мы ни ездили, а
вернулись же домой. Лучше бы
с самого начала оставаться нам
с ним дома; он бы сидел на печи, а я бы ела овес».
Сбежали они
с дороги, сели в кусты и ждут. Жилин подполз к дороге, смотрит — верховой татарин
едет, корову гонит, сам себе под нос мурлычет что-то. Проехал татарин. Жилин
вернулся к Костылину.
Всё время, пока телега
ехала по селу, Кузьма неутомимо болтал и привязывался ко всем встречным.
С одного он сорвал шапку, другому ткнул кулаком в живот, третьего потрогал за бороду. Баб называл он милыми, душечками, мамашами, а мужиков, соображаясь
с особыми приметами, рыжими, гнедыми, носастыми, кривыми и т. п. Всё это возбуждало самый живой и искренний смех. Скоро у Кузьмы нашлись и знакомые. Послышались возгласы; «А, Кузьма Шкворень! Здравствуй, вешаный! Давно ли из острога
вернулся?»