Неточные совпадения
После первого, страстного и мучительного сочувствия к несчастному опять страшная
идея убийства поразила ее.
В переменившемся тоне его слов ей вдруг послышался убийца. Она с изумлением глядела на него. Ей ничего еще не было известно, ни зачем, ни как, ни для чего это было. Теперь все эти вопросы разом вспыхнули
в ее сознании. И опять она не
поверила: «Он, он убийца! Да разве это возможно?»
— И не воспитывайте меня анархистом, — анархизм воспитывается именно бессилием власти, да-с! Только гимназисты
верят, что воспитывают —
идеи. Чепуха! Церковь две тысячи лет внушает: «возлюбите друг друга», «да единомыслием исповемы» — как там она поет? Черта два — единомыслие, когда у меня дом —
в один этаж, а у соседа —
в три! — неожиданно закончил он.
— Томилину —
верю. Этот ничего от меня не требует, никуда не толкает. Устроил у себя на чердаке какое-то всесветное судилище и — доволен. Шевыряется
в книгах,
идеях и очень просто доказывает, что все на свете шито белыми нитками. Он, брат, одному учит — неверию. Тут уж — бескорыстно, а?
— У Чехова — тоже нет общей-то
идеи. У него чувство недоверия к человеку, к народу. Лесков вот
в человека
верил, а
в народ — тоже не очень. Говорил: «Дрянь славянская, навоз родной». Но он, Лесков, пронзил всю Русь. Чехов премного обязан ему.
Он понимал, что на его глазах
идея революции воплощается
в реальные формы, что, может быть, завтра же, под окнами его комнаты, люди начнут убивать друг друга, но он все-таки не хотел
верить в это, не мог допустить этого.
Он открыто заявлял, что,
веря в прогресс, даже досадуя на его «черепаший» шаг, сам он не спешил укладывать себя всего
в какое-нибудь, едва обозначившееся десятилетие, дешево отрекаясь и от завещанных историею, добытых наукой и еще более от выработанных собственной жизнию убеждений, наблюдений и опытов,
в виду едва занявшейся зари quasi-новых [мнимоновых (лат.).]
идей, более или менее блестящих или остроумных гипотез, на которые бросается жадная юность.
«Хоть бы красоты ее пожалел… пожалела… пожалело… кто? зачем? за что?» — думал он и невольно поддавался мистическому влечению
верить каким-то таинственным, подготовляемым
в человеческой судьбе минутам, сближениям, встречам, наводящим человека на роковую
идею, на мучительное чувство, на преступное желание, нужное зачем-то, для цели, неведомой до поры до времени самому человеку, от которого только непреклонно требуется борьба.
«Чем доказать, что я — не вор? Разве это теперь возможно? Уехать
в Америку? Ну что ж этим докажешь? Версилов первый
поверит, что я украл! „
Идея“? Какая „
идея“? Что теперь „
идея“? Через пятьдесят лет, через сто лет я буду идти, и всегда найдется человек, который скажет, указывая на меня: „Вот это — вор“. Он начал с того „свою
идею“, что украл деньги с рулетки…»
Он был серьезен, то есть не то что серьезен, но
в возможность женить меня, я видел ясно, он и сам совсем
верил и даже принимал
идею с восторгом.
Фанатика порабощает
идея,
в которую он
верит, она суживает его сознание, вытесняет очень важные человеческие состояния; он перестает внутренно владеть собой.
Мы должны заставить
поверить в нас,
в силу нашей национальной воли,
в чистоту нашего национального сознания, заставить увидеть нашу «
идею», которую мы несем миру, заставить забыть и простить исторические грехи нашей власти.
Я
верю, что бессознательно славянская
идея живет
в недрах души русского народа, она существует, как инстинкт, все еще темный и не нашедший себе настоящего выражения.
Образовалось казенно-официальное славянофильство, для которого славянская
идея и славянская политика превратились
в риторическую терминологию и которому никто уже не
верит ни
в России, ни за границей.
Сознание бессилия
идеи, отсутствия обязательной силы истины над действительным миром огорчает нас. Нового рода манихеизм овладевает нами, мы готовы, par dépit, [с досады (фр.).]
верить в разумное (то есть намеренное) зло, как
верили в разумное добро — это последняя дань, которую мы платим идеализму.
Но воспользовались этой
идеей в то время, когда христианская Европа
в нее
верила, очень плохо, использовали
в угоду инстинктов и интересов «первых», господствующих.
Основная
идея бессмертников была та, что они никогда не умрут, и что люди умирают только потому, что
верят в смерть или, вернее, имеют суеверие смерти.
Он окончательно разочаровывается
в своей теократической утопии, не
верит более
в гуманистический прогресс, не
верит в свое основное —
в богочеловечество, или, вернее,
идея богочеловечества для него страшно суживается.
Профетизм его не имеет обязательной связи с его теократической схемой и даже опрокидывает ее, Вл. Соловьев
верил в возможность новизны
в христианстве, он был проникнут мессианской
идеей, обращенной к будущему, и
в этом он нам наиболее близок.
С ним произошла опять, и как бы
в одно мгновение, необыкновенная перемена: он опять шел бледный, слабый, страдающий, взволнованный; колена его дрожали, и смутная, потерянная улыбка бродила на посинелых губах его: «внезапная
идея» его вдруг подтвердилась и оправдалась, и — он опять
верил своему демону!
—
В одно слово, если ты про эту. Меня тоже такая же
идея посещала отчасти, и я засыпал спокойно. Но теперь я вижу, что тут думают правильнее, и не
верю помешательству. Женщина вздорная, положим, но при этом даже тонкая, не только не безумная. Сегодняшняя выходка насчет Капитона Алексеича это слишком доказывает. С ее стороны дело мошенническое, то есть по крайней мере иезуитское, для особых целей.
И наконец, мне кажется, мы такие розные люди на вид… по многим обстоятельствам, что, у нас, пожалуй, и не может быть много точек общих, но, знаете, я
в эту последнюю
идею сам не
верю, потому очень часто только так кажется, что нет точек общих, а они очень есть… это от лености людской происходит, что люди так промеж собой на глаз сортируются и ничего не могут найти…
— Может быть, я говорю глупо, но — я
верю, товарищи,
в бессмертие честных людей,
в бессмертие тех, кто дал мне счастье жить прекрасной жизнью, которой я живу, которая радостно опьяняет меня удивительной сложностью своей, разнообразием явлений и ростом
идей, дорогих мне, как сердце мое. Мы, может быть, слишком бережливы
в трате своих чувств, много живем мыслью, и это несколько искажает нас, мы оцениваем, а не чувствуем…
Тем не менее газетная машина, однажды пущенная
в ход, работает все бойчее и бойчее. Без
идеи, без убеждения, без ясного понятия о добре и зле, Непомнящий стоит на страже руководительства, не
веря ни во что, кроме тех пятнадцати рублей, которые приносит подписчик, и тех грошей, которые один за другим вытаскивает из кошеля кухарка. Он даже щеголяет отсутствием убеждений, называя последние абракадаброю и во всеуслышание объявляя, что ни завтра, ни послезавтра он не намерен стеснять себя никакими узами.
—
В которого сами не
верите. Этой
идеи я никогда не могла понять.
— Рациональные и гражданские чувства, но
поверьте, что Шатов ничего почти не истратит, если захочет из фантастического господина обратиться хоть капельку
в человека верных
идей.
Родившись и воспитавшись
в строго нравственном семействе, княгиня, по своим понятиям, была совершенно противоположна Елене: она самым искренним образом
верила в бога, боялась черта и грехов, бесконечно уважала пасторов; о каких-либо протестующих и отвергающих что-либо мыслях княгиня и не слыхала
в доме родительском ни от кого; из бывавших у них
в гостях молодых горных офицеров тоже никто ей не говорил ничего подобного (во время девичества княгини отрицающие
идеи не коснулись еще наших военных ведомств): и вдруг она вышла замуж за князя, который на другой же день их брака начал ей читать оду Пушкина о свободе […ода Пушкина о свободе — ода «Вольность», написанная
в 1817 году и распространившаяся вскоре
в множестве списков.
— Вот и я! — кричит князь, входя
в комнату. — Удивительно, cher ami, [дорогой друг (франц.)] сколько у меня сегодня разных
идей. А другой раз, может быть, ты и не
поверишь тому, как будто их совсем не бывает. Так и сижу целый день.
Гораздо большее, вероятно, будет раскрыто
в другую пору дневником Бенни и его бумагами, а пока это сделается удобным (что, конечно, случится не при нашей жизни), человека, о котором мы говорим, можно укорить
в легкомысленности, но надо
верить ручательству Ивана Сергеевича Тургенева, что «Артур Бенни был человек честный», и это ручательство автор настоящих записок призывает
в подкрепление своего искреннего рассказа об Артуре Бенни, столь незаслуженно понесшем тягостнейшие оскорбления от тех, за чьи
идеи он хотел жить и не боялся умереть.
Все воюющие твердо
верили в то же время, что наука, премудрость и чувство самосохранения заставят, наконец, человека соединиться
в согласное и разумное общество, а потому пока, для ускорения дела, «премудрые» старались поскорее истребить всех «непремудрых» и не понимающих их
идею, чтоб они не мешали торжеству ее.
А то, что Власич фанатически
верил в необыкновенную честность и непогрешимость своего мышления, казалось ему наивным и даже болезненным; и то, что Власич всю свою жизнь как-то ухитрялся перепутывать ничтожное с высоким, что он глупо женился и считал это подвигом, и потом сходился с женщинами и видел
в этом торжество какой-то
идеи, — это было просто непонятно.
— Но, это, вероятно, покамест так только… одни мечты, предположения, намерения? — улыбнулась Татьяна, которой решительно не хотелось
верить в дикую
идею Хвалынцева.
Встретив отпор со стороны г. Горданова, чиновник Подозеров агитировал будто бы среди крестьян
в пользу
идей беспорядка, чему здесь знающие демократические наклонности г. Подозерова вполне
верят.
К Теркину он быстро стал привязываться. Не очень он долюбливал нынешних „самодельных людей“, выскочивших из простого звания, считал многим хуже самых плохих господ, любил прилагать к ним разные прозвания, вычитанные
в журналах и газетах. Но этот хоть и делец, он ему
верит: они с ним схожи
в мыслях и мечтаниях. Этому дороги родная земля, Волга, лес;
в компании, где он главный воротила, есть
идея.
Что говорить, человек он «рисковый», всегда разбрасывался, новую
идею выдумает и кинется вперед на всех парах, но сметки он и знаний — огромных, кредитом пользовался по всей Волге громадным; самые прожженные кулаки
верили ему на слово. «Усатин себя заложит, да отдаст
в срок»: такая прибаутка сложилась про него давным-давно.
В последнее восстание они мечтали о вмешательстве Наполеона III. И вообще у них был культ"наполеоновской
идеи". Они все еще
верили, что"крулевство"будет восстановлено племянником того героя, под знаменем которого они когда-то дрались
в Испании,
в Германии,
в России
в 1812 году.
— Ввво! Самая суть заговорила! Патриарх лесов! Понимаешь, магистр! «И награждаете и взыскиваете»…
В простых словах
идея справедливости!.. Преклоняюсь, брат!
Веришь ли? Учусь у них! Учусь!
Я держусь гораздо более радикальных религиозных
идей, чем живоцерковники, и более их
верю в новую творческую эпоху
в христианстве,
в новое излияние Духа Св. на человека.
— И я, как говорится,
в три ручья плакала… уж теперь простите меня, я не вспомню подробностей, но
идея… сочувствие ваше к бедняку растрогало меня. И я не хочу
верить, чтобы вы написали все это так… без всякой цели.
Я никогда не могу потерять рассудок и никогда не могу
поверить идее в такой степени, как он (Кириллов).
Каким образом это случится, она не знала, но на возможности осуществления этой
идеи продолжал настаивать Сергей Дмитриевич, и она ему
верила, главным образом потому, что хотела
верить, так как
в подробности его плана он ее еще не посвящал.
— Я улыбаюсь потому, что, во-первых, не
верю в возможность служить высоким
идеям, состоя на службе у герцогов…
Ведь прежде всего они совсем не
верят в жизненность и победность
идей и верований, которые могут быть отнесены к духу средневековья, они убеждены
в прочности и долголетии начал новой истории.
Такие люди тогда между писателями встречались не
в редкость: некоторые из них так
верили в высокое значение своего литературного призвания, что не считали за важное потерпеть ради
идеи не только лишения, но даже и муки…