Неточные совпадения
Городничий. Ну, а что из того, что вы берете взятки борзыми щенками? Зато вы в бога не веруете; вы в церковь никогда не ходите; а я, по крайней мере, в
вере тверд и каждое воскресенье бываю в церкви. А вы… О, я знаю вас: вы если начнете говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом
поднимаются.
Нет,
поднялась вся нация, ибо переполнилось терпение народа, —
поднялась отмстить за посмеянье прав своих, за позорное унижение своих нравов, за оскорбление
веры предков и святого обычая, за посрамление церквей, за бесчинства чужеземных панов, за угнетенье, за унию, за позорное владычество жидовства на христианской земле — за все, что копило и сугубило с давних времен суровую ненависть козаков.
Дослушав речь протопопа,
Вера Петровна
поднялась и пошла к двери, большие люди сопровождали ее, люди поменьше, вставая, кланялись ей, точно игуменье; не отвечая на поклоны, она шагала величественно, за нею, по паркету, влачились траурные плерезы, точно сгущенная тень ее.
Пробегая мысленно всю нить своей жизни, он припоминал, какие нечеловеческие боли терзали его, когда он падал, как медленно вставал опять, как тихо чистый дух будил его, звал вновь на нескончаемый труд, помогая встать, ободряя, утешая, возвращая ему
веру в красоту правды и добра и силу —
подняться, идти дальше, выше…
Райский хотел было пойти сесть за свои тетради «записывать скуку», как увидел, что дверь в старый дом не заперта. Он заглянул в него только мельком, по приезде, с Марфенькой, осматривая комнату
Веры. Теперь вздумалось ему осмотреть его поподробнее, он вступил в сени и
поднялся на лестницу.
— Будет? — повторил и он, подступив к ней широкими шагами, и чувствовал, что волосы у него
поднимаются на голове и дрожь бежит по телу. — Татьяна Марковна! Не маните меня напрасной надеждой, я не мальчик! Что я говорю — то верно, но хочу, чтоб и то, что сказано мне — было верно, чтобы не отняли у меня потом! Кто мне поручится, что это будет, что
Вера Васильевна… когда-нибудь…
Вера через полчаса после своего обморока очнулась и поглядела вокруг. Ей освежил лицо холодный воздух из отворенного окна. Она привстала, озираясь кругом, потом
поднялась, заперла окно, дошла, шатаясь, до постели и скорее упала, нежели легла на нее, и оставалась неподвижною, покрывшись брошенным туда ею накануне большим платком.
— За ним потащилась Крицкая; она заметила, что Борюшка взволнован… У него вырвались какие-то слова о Верочке… Полина Карповна приняла их на свой счет. Ей, конечно, не поверили — знают ее — и теперь добираются правды, с кем была
Вера, накануне рождения, в роще… Со дна этого проклятого обрыва
поднялась туча и покрыла всех нас… и вас тоже.
Райский подождал на дворе. Яков принес ключ, и Марфенька с братом
поднялись на лестницу, прошли большую переднюю, коридор, взошли во второй этаж и остановились у двери комнаты
Веры.
Райский также привязался к ним обеим, стал их другом.
Вера и бабушка высоко
поднялись в его глазах, как святые, и он жадно ловил каждое слово, взгляд, не зная, перед кем умиляться, плакать.
— Ух, устала у обедни! Насилу
поднялась на лестницу! Что у тебя, Верочка, нездорова? — спросила она и остановила испытующий взгляд на лице
Веры.
Он хотел плюнуть с обрыва — и вдруг окаменел на месте. Против его воли, вопреки ярости, презрению, в воображении — тихо
поднимался со дна пропасти и вставал перед ним образ
Веры, в такой обольстительной красоте, в какой он не видал ее никогда!
Широкими, но поспешными шагами, с тревогой на лице, перешла она через двор и
поднялась к
Вере. Усталости — как не бывало. Жизнь воротилась к ней, и Райский радовался, как доброму другу, страху на ее лице.
Разговор их был прерван смотрителем, который
поднялся и объявил, что время свидания кончилось, и надо расходиться. Нехлюдов встал, простился с
Верой Ефремовной и отошел к двери, у которой остановился, наблюдая то, что происходило перед ним.
Теперь, видите сами, часто должно пролетать время так, что
Вера Павловна еще не успеет
подняться, чтобы взять ванну (это устроено удобно, стоило порядочных хлопот: надобно было провести в ее комнату кран от крана и от котла в кухне; и правду сказать, довольно много дров выходит на эту роскошь, но что ж, это теперь можно было позволить себе? да, очень часто
Вера Павловна успевает взять ванну и опять прилечь отдохнуть, понежиться после нее до появления Саши, а часто, даже не чаще ли, так задумывается и заполудремлется, что еще не соберется взять ванну, как Саша уж входит.
Устенька не могла не согласиться с большею половиной того, что говорил доктор, и самым тяжелым для нее было то, что в ней как-то пошатнулась
вера в любимых людей. Получился самый мучительный разлад, заставлявший думать без конца. Зачем доктор говорит одно, а сам делает другое? Зачем Болеслав Брониславич, такой умный, добрый и любящий, кого-то разоряет и помогает другим делать то же? А там, впереди,
поднимается что-то такое большое, неизвестное, страшное и неумолимое.
Им овладела социальная утопия, страстная
вера, что не будет больше богатых и бедных, не будет царей и подданных, люди будут братья, и наконец,
поднимется человек во весь свой рост.
Эта незыблемая, непоколебимая
вера в то, что истина дана в мистическом восприятии, что нельзя двигаться, нельзя
подниматься, не имея под собой твердыни божественного, не имея благодатной помощи, будучи оставленным и покинутым, от вселенской души отрезанным, определяет характер изложения этой книги.
Нужно распластаться в акте
веры, отречься от себя, тогда
поднимаешься, тогда обретаешь высший разум.
Княгиня
Вера с неприятным чувством
поднялась на террасу и вошла в дом. Она еще издали услышала громкий голос брата Николая и увидела его высокую, сухую фигуру, быстро сновавшую из угла в угол. Василий Львович сидел у ломберного стола и, низко наклонив свою стриженую большую светловолосую голову, чертил мелком по зеленому сукну.
— Ах, простите,
Вера Сергеевна! — отвечал, скоро
поднимаясь, Долинский. — Я знаю, что я невежа и много виноват перед вашим семейством и особенно перед вами, за все…
Вера Филипповна. Как можно! Молодой человек целый день занят, ему охота погулять. У них на гулянье времени-то и так немного; чай, вечером-то радехоньки вырваться из дому, а тут еще хозяйку провожай. У меня совесть не
подымется.
Мужик, брюхом навалившись на голову своей единственной кобылы, составляющей не только его богатство, но почти часть его семейства, и с
верой и ужасом глядящий на значительно-нахмуренное лицо Поликея и его тонкие засученные руки, которыми он нарочно жмет именно то место, которое болит, и смело режет в живое тело, с затаенною мыслию: «куда кривая не вынесет», и показывая вид, что он знает, где кровь, где материя, где сухая, где мокрая жила, а в зубах держит целительную тряпку или склянку с купоросом, — мужик этот не может представить себе, чтоб у Поликея
поднялась рука резать не зная.
Пётр (
поднимаясь на ноги).
Вера, наш отец — дурной человек…
Эти слова, простые и обыкновенные, были сказаны простым человеческим языком, но Огнев в сильном смущении отвернулся от
Веры,
поднялся и вслед за смущением почувствовал испуг.
Игнатий на цыпочках, чтобы не услыхали жена и сиделка,
поднялся по лестнице и вошел в комнату
Веры.
О. Игнатий умолк, и ему представилось что-то большое, гранитное, страшное, полное неведомых опасностей и чуждых, равнодушных людей. И там, одинокая, слабая, была его
Вера, и там погубили ее. Злая ненависть к страшному и непонятному городу
поднялась в душе о. Игнатия и гнев против дочери, которая молчит, упорно молчит.
Дело в том, что по странной ошибке нашего ума полет нашей
веры всегда соединен с понятием о восхождении вверх, причем не думают о том, что, как бы высоко мы ни
поднимались, нам все-таки придется опять спуститься вниз, чтобы стать твердой ногой в каком-нибудь другом мире.
Доказательства бытия Божия вообще уже самым появлением своим свидетельствуют о наступлении кризиса в религиозном сознании, когда по тем либо иным причинам иссякают или затягиваются песком источники религиозного вдохновения, непосредственно сознающего себя и откровением, но та
вера, которая призывается сказать горе: «двинься в море» [«Иисус же сказал им в ответ:…если будете иметь
веру и не усомнитесь… то… если и горе сей скажете:
поднимись и ввергнись в море, — будет» (Мф. 21:21).], не имеет, кажется, ровно никакого отношения к доказательствам.
Синтянина вскочила, взяла свечу и вышла на террасу, на которой, перевесясь головой через перила, стояла горничная Глафиры: снизу
поднималось несколько человек, которые несли глухонемую
Веру.
Тот парадоксальный факт, что человек может бояться умереть от заразной болезни или несчастного случая и не боится умереть на войне или мучеником за
веру или идею, свидетельствует о том, что вечность менее страшна, когда человек
поднимается от обыденности на высоту.
Мы вышли на берег. Спуск весь зарос лозняком и тальником. Приходилось прокладывать дорогу сквозь чащу. Миша и Соня недовольно ворчали на Наташу;
Вера шла покорно и только охала, когда оступалась о пенек или тянувшуюся по земле ветку. Петька зато был совершенно доволен: он продирался сквозь кусты куда-то в сторону, вдоль реки, с величайшим удовольствием падал, опять
поднимался и уходил все дальше.
— О-ох, Наташа, Наташа! — вздохнула
Вера,
поднимаясь и еле бредя к лодке. — Что ты со мною делаешь!
— О Петя, Петя! Всегда-то ты меня обижаешь! — вздохнула
Вера, опираясь о его плечо и
поднимаясь.
И вот он идет туда пешком, и жалость не покидает его. Поговорка, пущенная им в ход вчера в объяснении с Черносошным:"от тюрьмы да от сумы не открещивайся" — врезалась ему в мозг и точно дразнила. Со дна души
поднималось чисто мужицкое чувство — страх неволи, сидения взаперти,
вера в судьбу, которая может и невинного отправить в кандалах в сибирскую тайгу.
Ордынцев отпер ключом дверь дачи, они вошли в комнаты. В широкие окна было видно, как из-за мыса
поднимался месяц и чистым, робко-дробящимся светом ласкал теплую поверхность моря.
Вера Дмитриевна вышла на балкон, за нею Ордынцев. Здесь, на высоте, море казалось шире и просторнее, чем внизу. В темных садах соловьи щелкали мягко и задумчиво. Хотелось тихого, задушевного разговора.
Ордынцев молча греб.
Вера Дмитриевна думала и не могла разобраться в той вражде и любви, которые владели ею. И было у нее в душе так же раздраженно смутно, как кругом. Волны широко
поднимались и опускались, молочно-белые полосы перебивались темно-серебряными, в глазах рябило. Кружили чайки, и их резкие крики звучали, как будто несмазанное колесо быстро вертелось на деревянной оси.
Извозчик остановился. В заросшей плющом каменной ограде была решетчатая калитка. Они
поднялись по каменным ступенькам и пошли вверх по кипарисовой аллее. Было темно и очень тихо. В воздухе стоял теплый, пряный аромат глициний. Ордынцев поднес к губам руку
Веры Дмитриевны и тихонько целовал ее ладонь в разрез перчатки.
В пятницу, сидя за обедом с
Верой, он твердо решился остаться дома, но когда пробило девять часов и Осип Федорович представил себе возможность сейчас услышать голос, который не переставал звучать в его ушах, он внезапно
поднялся с места, оделся и уехал.
Еще одно усилие. Если во мне остались какие-нибудь силы на то, чтоб самой, без всякой мужской помощи,
подняться и постичь все, что будет для него дороже меня, — я стану учиться, я совершу чудеса, да, чудеса, только бы меня не покидала
вера в самое себя! Другого исхода мне нет. На него я не могу надеяться. Он оставит меня у своего pot-au-feu, как только я отдамся ему, с надеждой на его поддержку.
C трепетом святого восторга он схватил чертежи свои и изорвал их в мелкие лоскуты, потом, рыдая, пал перед иконою божьей матери. Долго лежал он на полу, и, когда
поднялся, лицо его, казалось, просияло. Он обнимал своего молодого друга, целовал с нежностью сына, как человек, пришедший домой из дальнего, трудного путешествия. Перелом был силен, но он совершен. Голос
веры сделал то, чего не могла сделать ни грозная власть князей, ни сила дружбы, ни убеждения рассудка.
При этих словах персидский богослов, принадлежащий к секте Али, хотел возразить. Но в кофейной в это время
поднялся великий спор между всеми бывшими тут иностранцами разных
вер и исповеданий. Были тут христиане абиссинские, индийские ламы, измаилиты и огнепоклонники.
Рымба первый раз участвовал в состязаниях, и никто не мог понять, зачем он это делает и зачем вообще учится летать: был он человек рыхлый, слабый, бабьего складу и каждый раз,
поднимаясь, испытывал невыносимый страх. И теперь в глубоких рябинках его широкого лица, как в лужицах после дождя, блестела вода, капельки мучительного холодного пота, а блеклые, в редких ресницах, остановившиеся глаза с глубокой
верой и трагической серьезностью смотрели на Пушкарева.