Неточные совпадения
Стародум. И не дивлюся: он должен привести в трепет добродетельную душу. Я еще той
веры, что человек не может быть и развращен столько, чтоб мог спокойно смотреть на то, что
видим.
Он не
видел ничего невозможного и несообразного в представлении о том, что смерть, существующая для неверующих, для него не существует, и что так как он обладает полнейшею
верой, судьей меры которой он сам, то и греха уже нет в его душе, и он испытывает здесь на земле уже полное спасение.
Княгиня шла впереди нас с мужем
Веры и ничего не видала: но нас могли
видеть гуляющие больные, самые любопытные сплетники из всех любопытных, и я быстро освободил свою руку от ее страстного пожатия.
Каждый день
вижу Веру у колодца и на гулянье.
Проходя мимо окон
Веры, я
видел ее у окна.
Нынче я
видел Веру. Она замучила меня своею ревностью. Княжна вздумала, кажется, ей поверять свои сердечные тайны: надо признаться, удачный выбор!
Теперь припомнил он, что
видел в прошлую ночь Андрия, проходившего по табору с какой-то женщиною, и поник седою головою, а все еще не хотел верить, чтобы могло случиться такое позорное дело и чтобы собственный сын его продал
веру и душу.
Пусть
видят все, весь Петербург, как милостыни просят дети благородного отца, который всю жизнь служил
верою и правдой и, можно сказать, умер на службе.
С Климом он поздоровался так, как будто вчера
видел его и вообще Клим давно уже надоел ему. Варваре поклонился церемонно и почему-то закрыв глаза. Сел к столу, подвинул
Вере Петровне пустой стакан; она вопросительно взглянула в измятое лицо доктора.
Он
видел, что «общественное движение» возрастает; люди как будто готовились к парадному смотру, ждали, что скоро чей-то зычный голос позовет их на Красную площадь к монументу бронзовых героев Минина, Пожарского, позовет и с Лобного места грозно спросит всех о символе
веры. Все горячее спорили, все чаще ставился вопрос...
— Путь к истинной
вере лежит через пустыню неверия, — слышал он. —
Вера, как удобная привычка, несравнимо вреднее сомнения. Допустимо, что
вера, в наиболее ярких ее выражениях, чувство ненормальное, может быть, даже психическая болезнь: мы
видим верующих истериками, фанатиками, как Савонарола или протопоп Аввакум, в лучшем случае — это слабоумные, как, например, Франциск Ассизский.
— И все вообще, такой ужас! Ты не знаешь: отец, зимою, увлекался водевильной актрисой; толстенькая, красная, пошлая, как торговка. Я не очень хороша с
Верой Петровной, мы не любим друг друга, но — господи! Как ей было тяжело! У нее глаза обезумели.
Видел, как она поседела? До чего все это грубо и страшно. Люди топчут друг друга. Я хочу жить, Клим, но я не знаю — как?
— Ты все такая же… нервная, — сказала
Вера Петровна; по паузе Клим догадался, что она хотела сказать что-то другое. Он
видел, что Лидия стала совсем взрослой девушкой, взгляд ее был неподвижен, можно было подумать, что она чего-то напряженно ожидает. Говорила она несвойственно ей торопливо, как бы желая скорее выговорить все, что нужно.
Гнев и печаль,
вера и гордость посменно звучат в его словах, знакомых Климу с детства, а преобладает в них чувство любви к людям; в искренности этого чувства Клим не смел, не мог сомневаться, когда
видел это удивительно живое лицо, освещаемое изнутри огнем
веры.
Самгин слушал его и, наблюдая за Варварой,
видел, что ей тяжело с матерью;
Вера Петровна встретила ее с той деланной любезностью, как встречают человека, знакомство с которым неизбежно, но не обещает ничего приятного.
Илья Ильич и
увидит после, что просто устроен мир, что не встают мертвецы из могил, что великанов, как только они заведутся, тотчас сажают в балаган, и разбойников — в тюрьму; но если пропадает самая
вера в призраки, то остается какой-то осадок страха и безотчетной тоски.
Вера в случайности, туман галлюцинации исчезали из жизни. Светла и свободна, открывалась перед ней даль, и она, как в прозрачной воде,
видела в ней каждый камешек, рытвину и потом чистое дно.
— Виноват,
Вера, я тоже сам не свой! — говорил он, глубоко тронутый ее горем, пожимая ей руку, — я
вижу, что ты мучаешься — не знаю чем… Но — я ничего не спрошу, я должен бы щадить твое горе — и не умею, потому что сам мучаюсь. Я приду ужо, располагай мною…
— Что ты затеваешь? Боже тебя сохрани! Лучше не трогай! Ты станешь доказывать, что это неправда, и, пожалуй, докажешь. Оно и не мудрено, стоит только справиться, где был Иван Иванович накануне рожденья Марфеньки. Если он был за Волгой, у себя, тогда люди спросят, где же правда!.. с кем она в роще была? Тебя Крицкая
видела на горе одного, а
Вера была…
Райский хотел было пойти сесть за свои тетради «записывать скуку», как
увидел, что дверь в старый дом не заперта. Он заглянул в него только мельком, по приезде, с Марфенькой, осматривая комнату
Веры. Теперь вздумалось ему осмотреть его поподробнее, он вступил в сени и поднялся на лестницу.
Но Козлов не слыхал вопроса, сел на постель и повесил голову.
Вера шепнула Райскому, что ей тяжело
видеть Леонтья Ивановича, и они простились с ним.
Татьяна Марковна будто с укором покачала головой, но Марфенька
видела, что это притворно, что она думает о другом или уйдет и сядет подле
Веры.
—
Вижу, хочется сказать «осел»: скажи,
Вера, не церемонься!
Он
видел только одно, что лиловая занавеска не колышется, что шторы спущены в окнах, что любимая скамья стоит пустая, что нет
Веры — и как будто ничего и никого нет: точно весь дом, вся окрестность вымерли.
— Да,
Вера, теперь я несколько
вижу и понимаю тебя и обещаю: вот моя рука, — сказал он, — что отныне ты не услышишь и не заметишь меня в доме: буду «умник», — прибавил он, — буду «справедлив», буду «уважать твою свободу», и как рыцарь буду «великодушен», буду просто — велик! Я — grand coeur! [великодушен! (фр.)]
Вере он зла не пожелает; он ее любит — я
видел это, хотя мы о ней ни слова не сказали.
В это время отворилась тихонько дверь, и на пороге показалась
Вера. Она постояла несколько минут, прежде нежели они ее заметили. Наконец Крицкая первая
увидела ее.
Где
Вера не была приготовлена, там она слушала молча и следила зорко — верует ли сам апостол в свою доктрину, есть ли у него самого незыблемая точка опоры, опыт, или он только увлечен остроумной или блестящей гипотезой. Он манил вперед образом какого-то громадного будущего, громадной свободы, снятием всех покрывал с Изиды — и это будущее
видел чуть не завтра, звал ее вкусить хоть часть этой жизни, сбросить с себя старое и поверить если не ему, то опыту. «И будем как боги!» — прибавлял он насмешливо.
Райский положил щеку на руку, смотрел около и ничего не
видел, кроме дорожки к крыльцу
Веры, чувствовал только яд лжи, обмана.
На другой день в полдень
Вера, услыхав шум лошадиных копыт в ворота, взглянула в окно, и глаза у ней на минуту блеснули удовольствием,
увидев рослую и стройную фигуру Тушина, верхом на вороном коне, въехавшего во двор.
Вдруг издали
увидел Веру — и до того потерялся, испугался, ослабел, что не мог не только выскочить, «как барс», из засады и заградить ей путь, но должен был сам крепко держаться за скамью, чтоб не упасть. Сердце билось у него, коленки дрожали, он приковал взгляд к идущей
Вере и не мог оторвать его, хотел встать — и тоже не мог: ему было больно даже дышать.
— В городе заметили, что у меня в доме неладно;
видели, что вы ходили с
Верой в саду, уходили к обрыву, сидели там на скамье, горячо говорили и уехали, а мы с ней были больны, никого не принимали… вот откуда вышла сплетня!
— Надо было натереть вчера спиртом; у тебя нет? — сдержанно сказала бабушка, стараясь на нее не глядеть, потому что слышала принужденный голос,
видела на губах
Веры какую-то чужую, а не ее улыбку и чуяла неправду.
Она осторожно вошла в комнату
Веры, устремила глубокий взгляд на ее спящее, бледное лицо и шепнула Райскому послать за старым доктором. Она тут только заметила жену священника,
увидела ее измученное лицо, обняла ее и сказала, чтобы она пошла и отдыхала у ней целый день.
Она рвалась к бабушке и останавливалась в ужасе; показаться ей на глаза значило, может быть, убить ее. Настала настоящая казнь
Веры. Она теперь только почувствовала, как глубоко вонзился нож и в ее, и в чужую, но близкую ей жизнь,
видя, как страдает за нее эта трагическая старуха, недавно еще счастливая, а теперь оборванная, желтая, изможденная, мучающаяся за чужое преступление чужою казнью.
Он выбегал на крыльцо, ходил по двору в одном сюртуке, глядел на окна
Веры и опять уходил в комнату, ожидая ее возвращения. Но в темноте
видеть дальше десяти шагов ничего было нельзя, и он избрал для наблюдения беседку из акаций, бесясь, что нельзя укрыться и в ней, потому что листья облетели.
Он прошел окраины сада, полагая, что
Веру нечего искать там, где обыкновенно бывают другие, а надо забираться в глушь, к обрыву, по скату берега, где она любила гулять. Но нигде ее не было, и он пошел уже домой, чтоб спросить кого-нибудь о ней, как вдруг
увидел ее сидящую в саду, в десяти саженях от дома.
— Неладно что-то с
Верой! — шепнула она отрывисто ему, — ты
видел ее? У ней какое-то горе!
Вглядываясь в ткань своей собственной и всякой другой жизни, глядя теперь в только что початую жизнь
Веры, он яснее
видел эту игру искусственных случайностей, какие-то блуждающие огни злых обманов, ослеплений, заранее расставленных пропастей, с промахами, ошибками, и рядом — тоже будто случайные исходы из запутанных узлов…
Она, пока
Вера хворала, проводила ночи в старом доме, ложась на диване, против постели
Веры, и караулила ее сон. Но почти всегда случалось так, что обе женщины, думая подстеречь одна другую,
видели, что ни та, ни другая не спит.
— Вот это другое дело; благодарю вас, благодарю! — торопливо говорил он, скрадывая волнение. — Вы делаете мне большое добро,
Вера Васильевна. Я
вижу, что дружба ваша ко мне не пострадала от другого чувства, значит, она сильна. Это большое утешение! Я буду счастлив и этим… со временем, когда мы успокоимся оба…
Тит Никоныч являлся всегда одинакий, вежливый, любезный, подходящий к ручке бабушки и подносящий ей цветок или редкий фрукт. Опенкин, всегда речистый, неугомонный, под конец пьяный, барыни и барышни, являвшиеся теперь потанцевать к невесте, и молодые люди — все это надоедало Райскому и
Вере — и оба искали, он — ее, а она — уединения, и были только счастливы, он — с нею, а она — одна, когда ее никто не
видит, не замечает, когда она пропадет «как дух» в деревню, с обрыва в рощу или за Волгу, к своей попадье.
— Знаю, что не послали бы, и дурно сделали бы. А теперь мне не надо и выходить из роли медведя.
Видеть его — чтобы передать ему эти две строки, которых вы не могли написать: ведь это — счастье,
Вера Васильевна!
Одна
Вера ничего этого не знала, не подозревала и продолжала
видеть в Тушине прежнего друга, оценив его еще больше с тех пор, как он явился во весь рост над обрывом и мужественно перенес свое горе, с прежним уважением и симпатией протянул ей руку, показавшись в один и тот же момент и добрым, и справедливым, и великодушным — по своей природе, чего брат Райский, более его развитой и образованный, достигал таким мучительным путем.
— Мое горе не должно беспокоить вас,
Вера Васильевна. Оно — мое. Я сам напросился на него, а вы только смягчили его. Вон вы вспомнили обо мне и писали, что вам хочется
видеть меня: ужели это правда?
Пробыв неделю у Тушина в «Дымке»,
видя его у него, дома, в поле, в лесу, в артели, на заводе, беседуя с ним по ночам до света у камина, в его кабинете, — Райский понял вполне Тушина, многому дивился в нем, а еще более дивился глазу и чувству
Веры, угадавшей эту простую, цельную фигуру и давшей ему в своих симпатиях место рядом с бабушкой и с сестрой.
Райский
видел этот постоянный взгляд глубокого умиления и почтительной сдержанности, слушал эти тихие, с примесью невольно прорывавшейся нежности, речи Тушина, обращаемые к
Вере.
— В Ивана Ивановича — это хуже всего. Он тут ни сном, ни духом не виноват… Помнишь, в день рождения Марфеньки, — он приезжал, сидел тут молча, ни с кем ни слова не сказал, как мертвый, и ожил, когда показалась
Вера? Гости
видели все это. И без того давно не тайна, что он любит
Веру; он не мастер таиться. А тут заметили, что он ушел с ней в сад, потом она скрылась к себе, а он уехал… Знаешь ли, зачем он приезжал?
А у
Веры именно такие глаза: она бросит всего один взгляд на толпу, в церкви, на улице, и сейчас
увидит, кого ей нужно, также одним взглядом и на Волге она заметит и судно, и лодку в другом месте, и пасущихся лошадей на острове, и бурлаков на барке, и чайку, и дымок из трубы в дальней деревушке. И ум, кажется, у ней был такой же быстрый, ничего не пропускающий, как глаза.
— Не нарочно,
Вера, — твердил он, — ты
видишь, да?