Неточные совпадения
Пчела роилась необыкновенно, так что меду и воску было отправлено в Византию
почти столько же, сколько при
великом князе Олеге.
Матери не нравились в Левине и его странные и резкие суждения, и его неловкость в свете, основанная, как она полагала, на гордости, и его, по ее понятиям, дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной и мужиками; не нравилось очень и то, что он, влюбленный в ее дочь, ездил в дом полтора месяца, чего-то как будто ждал, высматривал, как будто боялся, не
велика ли будет
честь, если он сделает предложение, и не понимал, что, ездя в дом, где девушка невеста, надо было объясниться.
— Я угощаю вас, паны-братья, — так сказал Бульба, — не в
честь того, что вы сделали меня своим атаманом, как ни
велика подобная
честь, не в
честь также прощанья с нашими товарищами: нет, в другое время прилично то и другое; не такая теперь перед нами минута.
Всем им было вольно любить меня, и за
великое благо всякий из них
почел бы любовь мою.
Она тоже весь этот день была в волнении, а в ночь даже опять захворала. Но она была до того счастлива, что
почти испугалась своего счастия. Семь лет, толькосемь лет! В начале своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы были смотреть на эти семь лет, как на семь дней. Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достается, что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее
великим, будущим подвигом…
А что ты
великая грешница, то это так, — прибавил он
почти восторженно, — а пуще всего, тем ты грешница, что понапрасну умертвила и предала себя.
— Ах, что вы это им сказали! И при ней? — испуганно вскрикнула Соня, — сидеть со мной!
Честь! да ведь я… бесчестная, я
великая,
великая грешница! Ах, что вы это сказали!
Кабанова. Что? Ничего. А и честь-то не
велика, потому что воюешь-то ты всю жизнь с бабами. Вот что.
И Николай Петрович начал его подбрасывать
почти под самый потолок, к
великому удовольствию малютки и к немалому беспокойству матери, которая, при всяком его взлете, протягивала руки к обнажавшимся его ножкам.
— Народ — враг человека! Об этом говорят вам биографии
почти всех
великих людей.
Но это все было давно, еще в ту нежную пору, когда человек во всяком другом человеке предполагает искреннего друга и влюбляется
почти во всякую женщину и всякой готов предложить руку и сердце, что иным даже и удается совершить, часто к
великому прискорбию потом на всю остальную жизнь.
Хотя наш плавучий мир довольно
велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга
почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
«Я понял бы ваши слезы, если б это были слезы зависти, — сказал я, — если б вам было жаль, что на мою, а не на вашу долю выпадает быть там, где из нас
почти никто не бывает, видеть чудеса, о которых здесь и мечтать трудно, что мне открывается вся
великая книга, из которой едва кое-кому удается прочесть первую страницу…» Я говорил ей хорошим слогом.
Фантастическое освещение цветных стекол в стрельчатых окнах, полумрак по углам, белые статуи
великих людей в нишах и безмолвная,
почти недышащая толпа молящихся — все это образует одно общее, грандиозное впечатление, от которого долго слышится какая-то музыка в нервах.
В силу какого-то
почти биологического закона, закона биологической социологии,
великие или, по терминологии Н.Б. Струве, величайшие державы стремятся к бесконечному и ненасытному расширению, к поглощению всего слабого и малого, к мировому могуществу, хотят по-своему цивилизовать всю поверхность земного шара.
Можете вы оказать мне, милостивый государь, таковую
великую услугу?» — «Могу, говорю, с превеликим моим удовольствием и
почту за особую
честь», — говорю это ему, а сам
почти испугался, до того он меня с первого разу тогда поразил.
И хотя бы мы были заняты самыми важными делами, достигли
почестей или впали бы в какое
великое несчастье — все равно не забывайте никогда, как нам было раз здесь хорошо, всем сообща, соединенным таким хорошим и добрым чувством, которое и нас сделало на это время любви нашей к бедному мальчику, может быть, лучшими, чем мы есть в самом деле.
Опасен же был он, главное, тем, что множество братии вполне сочувствовало ему, а из приходящих мирских очень многие
чтили его как
великого праведника и подвижника, несмотря на то, что видели в нем несомненно юродивого.
Теперь они приехали вдруг опять, хотя и знали, что старец
почти уже не может вовсе никого принимать, и, настоятельно умоляя, просили еще раз «счастья узреть
великого исцелителя».
«То-то вот и есть, — отвечаю им, — это-то вот и удивительно, потому следовало бы мне повиниться, только что прибыли сюда, еще прежде ихнего выстрела, и не вводить их в
великий и смертный грех, но до того безобразно, говорю, мы сами себя в свете устроили, что поступить так было
почти и невозможно, ибо только после того, как я выдержал их выстрел в двенадцати шагах, слова мои могут что-нибудь теперь для них значить, а если бы до выстрела, как прибыли сюда, то сказали бы просто: трус, пистолета испугался и нечего его слушать.
Все
почти допускаемые, входя в келью, понимали, что им оказывают тем
великую милость.
— Где ты мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то
великих и древних дворян из себя корчите, тогда как отец твой бегал шутом по чужим столам да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын и тля пред вами, дворянами, но не оскорбляйте же меня так весело и беспутно. У меня тоже
честь есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не могу быть родней, публичной девке, прошу понять-с!
— Да я и не вру, все правда; к сожалению, правда
почти всегда бывает неостроумна. Ты, я вижу, решительно ждешь от меня чего-то
великого, а может быть, и прекрасного. Это очень жаль, потому что я даю лишь то, что могу…
Возрождено же оно у нас опять с конца прошлого столетия одним из
великих подвижников (как называют его) Паисием Величковским и учениками его, но и доселе, даже через сто
почти лет, существует весьма еще не во многих монастырях и даже подвергалось иногда
почти что гонениям, как неслыханное по России новшество.
Все же это ничем не унизит его, не отнимет ни
чести, ни славы его как
великого государства, ни славы властителей его, а лишь поставит его с ложной, еще языческой и ошибочной дороги на правильную и истинную дорогу, единственно ведущую к вечным целям.
От него есть избавленье только в двух крайних сортах нравственного достоинства: или в том, когда человек уже трансцендентальный негодяй, восьмое чудо света плутовской виртуозности, вроде Aли-паши Янинского, Джеззар — паши Сирийского, Мегемет — Али Египетского, которые проводили европейских дипломатов и (Джеззар) самого Наполеона
Великого так легко, как детей, когда мошенничество наросло на человеке такою абсолютно прочною бронею, сквозь которую нельзя пробраться ни до какой человеческой слабости: ни до амбиции, ни до честолюбия, ни до властолюбия, ни до самолюбия, ни до чего; но таких героев мошенничества чрезвычайно мало,
почти что не попадается в европейских землях, где виртуозность негодяйства уже портится многими человеческими слабостями.
— Тем лучше. — Она говорила совершенно спокойно. — Когда остается одно спасение — призвать себе в опору решимость на смерть, эта опора
почти всегда выручит. Если скажешь: «уступай, или я умру» —
почти всегда уступят; но, знаете, шутить таким
великим принципом не следует; да и нельзя унижать своего достоинства, если не уступят, то уж и надобно умереть. Он объяснил ей план, очень понятный уж и из этих рассуждений.
Не мне,
Великий царь, а Солнцу подобает
Такая
честь.
По счастью, в самое это время Кларендону занадобилось попилигримствовать в Тюльери. Нужда была небольшая, он тотчас возвратился. Наполеон говорил с ним о Гарибальди и изъявил свое удовольствие, что английский народ
чтит великих людей, Дрюэн де Люис говорил, то есть он ничего не говорил, а если б он заикнулся —
Новые друзья приняли нас горячо, гораздо лучше, чем два года тому назад. В их главе стоял Грановский — ему принадлежит главное место этого пятилетия. Огарев был
почти все время в чужих краях. Грановский заменял его нам, и лучшими минутами того времени мы обязаны ему.
Великая сила любви лежала в этой личности. Со многими я был согласнее в мнениях, но с ним я был ближе — там где-то, в глубине души.
…В Москву я из деревни приехал в
Великий пост; снег
почти сошел, полозья режут по камням, фонари тускло отсвечиваются в темных лужах, и пристяжная бросает прямо в лицо мороженую грязь огромными кусками. А ведь престранное дело: в Москве только что весна установится, дней пять пройдут сухих, и вместо грязи какие-то облака пыли летят в глаза, першит, и полицмейстер, стоя озабоченно на дрожках, показывает с неудовольствием на пыль — а полицейские суетятся и посыпают каким-то толченым кирпичом от пыли!»
В чистый понедельник
великий пост сразу вступал в свои права. На всех перекрестках раздавался звон колоколов, которые как-то особенно уныло перекликались между собой; улицы к часу ночи
почти мгновенно затихали, даже разносчики появлялись редко, да и то особенные, свойственные посту; в домах слышался запах конопляного масла. Словом сказать, все как бы говорило: нечего заживаться в Москве! все, что она могла дать, уже взято!
Поэтому их плохо кормили, одевали в затрапез и мало давали спать, изнуряя
почти непрерывной работой. [Разумеется, встречались помещичьи дома, где и дворовым девкам жилось изрядно, но в большей части случаев тут примешивался гаремный оттенок.] И было их у всех помещиков
великое множество.
Я
почти всегда испытывал тоску в
великие праздники, вероятно потому, что ждал чудесного изменения обыденности, а его не было.
Общественный разврат так
велик, что понятия о
чести, о справедливости считаются или слабодушием, или признаком романтической восторженности…
Знаете ли вы, как дороги нам эти „чудеса“ и как любим и
чтим, более чем братски любим и
чтим мы
великие племена, населяющие ее, и все
великое и прекрасное, совершенное ими?
Афанасий
Великий не обладал философским умом Оригена; он был не философ, а простой человек,
почти младенец по сравнению с Оригеном.
Красноустик вдвое или
почти втрое больше обыкновенной ласточки; цвет его перьев темно-кофейный, издали кажется даже черным, брюшко несколько светлее, носик желтоватый, шея коротенькая, головка довольно
велика и кругла, ножки тонкие, небольшие, какого-то неопределенного дикого цвета, очевидно не назначенные для многого беганья, хвостик белый, а концы хвостовых перьев черноватые; крылья длинные, очень острые к концам, которые, когда птичка сидит, накладываются один на другой, как у всех птиц, имеющих длинные крылья, например: у сокола, копчика и даже у обыкновенной ласточки.
Великий муж, коварства полный,
Ханжа, и льстец, и святотать,
Един ты в свет столь благотворный
Пример
великий мог подать.
Я
чту, Кромвель, в тебе злодея,
Что, власть в руке своей имея,
Ты твердь свободы сокрушил.
Но научил ты в род и роды,
Как могут мстить себя народы:
Ты Карла на суде казнил…
— Это была такая графиня, которая, из позору выйдя, вместо королевы заправляла, и которой одна
великая императрица в собственноручном письме своем «ma cousine» написала. Кардинал, нунций папский, ей на леве-дю-руа (знаешь, что такое было леве-дю-руа?) чулочки шелковые на обнаженные ее ножки сам вызвался надеть, да еще, за
честь почитая, — этакое-то высокое и святейшее лицо! Знаешь ты это? По лицу вижу, что не знаешь! Ну, как она померла? Отвечай, коли знаешь!
Он это за
великую милость с своей стороны
почитал.
[Весь дальнейший текст до конца абзаца («Роскошь помещения… плебеями») не был пропущен в печать в 1859 г.] Роскошь помещения и содержания, сравнительно с другими, даже с женскими заведениями, могла иметь связь с мыслью Александра, который, как говорили тогда, намерен был воспитать с нами своих братьев,
великих князей Николая и Михаила,
почти наших сверстников по летам; но императрица Марья Федоровна воспротивилась этому, находя слишком демократическим и неприличным сближение сыновей своих, особ царственных, с нами, плебеями.
Прилагаю переписку, которая свидетельствует о всей черноте этого дела. [В Приложении Пущин поместил полученные Пушкиным анонимные пасквили, приведшие поэта к роковой дуэли, и несколько писем, связанных с последней (
почти все — на французском языке; их русский перевод — в «Записках» Пущина о Пушкине, изд. Гослитиздата, 1934 и 1937). Здесь не приводятся, так как не находятся в прямой связи с воспоминаниями Пущина о
великом поэте и не разъясняют историю дуэли.]
Наши
почти все теперь в Петербурге, все они смотрят в
великие люди, всех их грызет более или менее червь честолюбия.
Представь себе, Женя: встаю утром, беру принесенные с
почты газеты и читаю, что какой-то господин Якушкин имел в Пскове историю с полицейскими — там заподозрили его, посадили за клин, ну и потом выпустили, — ну
велика важность!
Пришел постоянный гость, любовник Соньки Руль, который приходил
почти ежедневно и целыми часами сидел около своей возлюбленной, глядел на нее томными восточными глазами, вздыхал, млел и делал ей сцены за то, что она живет в публичном доме, что грешит против субботы, что ест трефное мясо и что отбилась от семьи и
великой еврейской церкви.
Несмотря, однако же, на все предосторожности, я как-то простудился, получил насморк и кашель и, к
великому моему горю, должен был оставаться заключенным в комнатах, которые казались мне самою скучною тюрьмою, о какой я только читывал в своих книжках; а как я очень волновался рассказами Евсеича, то ему запретили доносить мне о разных новостях, которые весна беспрестанно приносила с собой; к тому же мать
почти не отходила от меня.
Кроме отворенных пустых сундуков и привешенных к потолку мешков, на полках, которые тянулись по стенам в два ряда, стояло
великое множество всякой всячины, фаянсовой и стеклянной посуды, чайников, молочников, чайных чашек, лаковых подносов, ларчиков, ящичков, даже бутылок с новыми пробками; в одном углу лежал громадный пуховик, или, лучше сказать, мешок с пухом; в другом — стояла большая новая кадушка, покрытая белым холстом; из любопытства я поднял холст и с удивлением увидел, что кадушка
почти полна колотым сахаром.
Но как Прасковью Ивановну я считал такою
великою госпожой, что ей все должны повиноваться, даже мы, то и трудно было объяснить мне, как осмеливаются слуги не исполнять ее приказаний, так сказать,
почти на глазах у ней?
— Я знаю, что дружба ваша слишком
велика к madame Фатеевой и вы способны в ней все оправдывать, — проговорил Вихров, в душе
почти желавший поверить словам Прыхиной.